ink (Все сообщения пользователя)

Две боковые башни, парадные арки, окна и наличники, общий праздничный вид и приветливость, торжественность и величественность – всё это нам ни к чему, нам бы лишь успеть классический не то римский, не то греческий портик с колоннами и треугольным фронтоном прислонить ко въезду. Что не ромейское – то безобразное, красота – только в подражании античности, остальное от лукавого. Здравствуй, Иван Ефимович Винкельман, основоположник европейского искусствоведения, не стоило тебе в 1755 году писать “Мыслей о подражании греческим произведениям в живописи и скульптуре”, всё одно никто не читает, а лепит своё как бог на душу положит.
Ну и получилась в результате сказочная чушь. Циркуль надели на цветок. Цветка не стало, циркуль смешон, а мы – в замешательстве: так нам что нужно, циркуль – или цветок?
Получается, что вот уже два века – колченогий циркуль, его только и видно. А цветок, имеющий поблизости четыре аналога (по два в Архиерейском доме и в Борисоглебском, а ещё можно заглянуть и в Углич, и в Переславль-Залесский, и в Ярославль, и в Романов-Борисоглебск), никого не интересует и служит благоприятным фоном для демонстрации блаженного идиотизма великих творцов античных портиков конца XVIII – начала XIX веков (и их начальников, разумеется, тоже).
Встречающий посетителя вход в Авраамиев монастырь – это не архитектура. Это так же отличается от зодчества, как рифмоплётство от стихосложения.
Вся архитектура осталась в Богоявленском соборе, но в таком небрежении, что слёзы наворачиваются – ну как же так, ведь Архиерейский дом полуторавековыми стараниями подняли, а эту чёрную жемчужину прямо-таки с остервенением затаптываем в придорожную пыль, не нужна ты нам, нет тебя, сгинь, пропади, рассыпься. Не будет собора – не будет и голова ни у кого болеть. Подумаешь, ростовский Василий Блаженный. Ну его, обойдёмся как-нибудь.




Есть ещё изразцы над входом. (“Изысканное” инженерное решение колонн и фронтона не может быть описано небранными словами, обратимся к тому, что помельче, что можно попробовать охватить разумом). Ценинное это дело глаз веселит, но и тревожит: какой же фокус помог сберечь неприкосновенными такие красоты? Или нашёлся умный человек, который их когда-то закрасил, заштукатурил, замазал, чтобы спрятать, а теперь их отмыли и явили миру? Нет, дело в другом, изразцы – разные, есть новые, есть старые, не было бы старых, наполовину под колоннами скрытых, так на новые впору бы и молиться – до того хороши; вот только старые мешают, если их заметить. Кто может судить, пусть скажет: где – живое, а где – живенькое.






С одной стороны – спасибо, что оставили хоть одно настоящее, с другой стороны – спасибо, что сделали птичек очень похоже, и поворот головы натурален, и райскую пищу они то вкушают, то несут куда-то, и горшок с цветками хорошо раскрашен, и в целом всё весьма убедительно, весело и пёстро, много лучше, чем пустые дыры в нишах на лице Святых ворот. Одно только удручает: господи, какое же убожество: вроде, и рисунок хорошо скопирован, и с цветами почти угадали, и рельеф есть, а всё же сравнивать старое и новое нельзя, совестно как-то, ни новые инструменты, ни технологии, ни знания не помогли хотя бы повторить то, что было сделано три сотни лет назад. Тогда – было, теперь – не стало. Как же понять, чего не стало-то? Тут не вкуса нет, не художественного таланта, не ремесленной ловкости, а чего-то большего. Покоя в душе, что ли? Мира? Отвычки от суеты? Не деньги заработать таким экзотическим способом, а след по себе оставить, дело настоящее сделать?



Кажется, всё хорошо в этих горшках сделано, но один тёплый, а другой холодный, один милый, а другой аляповатый, один живой, а другой мёртвый. Всего-то делов – горшок на зелёном фоне с непонятными завитушками.
Нет, изразцы – это дело нешуточное, это не граффити на ближайшей стенке, их смыслы набегу не поймаешь: третий-то цветок – где? Да и цветы ли это? И горшок ли? Может, ваза?

АВРААМИЕВ МОНАСТЫРЬ

Авраамиев монастырь находится на северном краю города около Ярославской дороги. В нём три достопримечательности: Богоявленский собор середины XVI века, Святые ворота с бывшей надвратной церковью, и виды на озеро, открывающиеся благодаря решительному, бескомпромиссному отсутствию стен.



Богоявленский храм сейчас – совсем не то, что было больше чем четыре с половиной столетия назад. Чудо, что он вообще ещё стоит. Нет на него ни С.С. Подъяпольского (теперь уже почти легендарного спасителя фресок Дионисия), ни В.В. Кавельмахера (теперь уже почти неправдоподобно проницательного исследователя), ни просто толковых реставраторов (или денег у них), ни даже рабочих строительных профессий, соображающих, как и из чего делается гонтовое покрытие, понимающих, что пилёная доска, хоть как раскрашенная, воду не отталкивает, а впитывает и гниёт прямо-таки с удовольствием, споро и неостановимо.




Первый, беглый, вскользь взгляд на собор оставляет одно впечатление – собор очень собранный, силуэт поджарый, крепкий и мускулистый, всё-вместе-и-очень-плотно, с прижатыми к телу локтями, монолит.
Второй и последующие взгляды и рассматривания приводят зрителя в состояние ступора. То есть наступает тупое онемение. Так это же… Неужели..? Ну да, точно…




Северный и южный выходы на высоте много больше человеческого роста не говорят, а кричат: да, да, были крыльца, а, скорее, гульбища, а под ними ползучие арки, а над ними, может быть, и арки с гирьками, и было не плоское покрытие, а позакомарное, и окошки в барабанах были не такими дурацкими прямоугольниками, как сейчас, и купола крыты не железом, а как-то повеселее, и крашено всё должно быть с головой и со вкусом, и XIX века рядом стоять не должно; и что мы тогда получим?
Первое издание собора Василия Блаженного.




Инкунабула, нет, рукописная книга, “Саксонское зерцало”, гниющее на чердаке под худой крышей у безмозглых хозяев дома, которые только за её показ могли бы и заново отстроиться, и жить припеваючи.
Тот, что на Красной площади – стал символом не только Москвы, но и России, а этот, нисколько не хуже, уловлен от обрушения каким-то чудаком, изобретшим невиданную технологию реставрации и консервации: брёвна в окнах, привязанные к тросам крест-накрест внутри собора, не дают упасть тому, что стоять уже не может, стёкол нет, отопления, ясное дело, тоже, вода и мороз каждый следующий год рвут камень, кирпич, дерево, железо – снаружи и изнутри.
А ведь даже в тени славы собора Василия Блаженного толком восстановленный Богоявленский собор будет символом не только Ростова, и искусствоведы устанут описывать его красоты.




Две западные главы понижены. Почему? Для чего? Восточные закомары под более высокими главами сделаны уже, чем западные, под низкими главами. Ведь не случайно же? Только один, северо-восточный угол собора оставлен свободным, остальные три угла заняты придельными церквями: Авраамия Ростовского, Иоанна Богослова и Иоанна Предтечи, и все три необычны и непривычны. В церкви Авраамия строитель ради стройности основания шатра (неизвестной, заметим, первоначальной высоты, поскольку он не единожды переделывался) пожертвовал совсем алтарным выступом. Никакой апсиды в этой церкви нет, как нет в похожих церквях в Коломенском, Серпухове, Иосифо-Волоцком монастыре. В церкви Иоанна Богослова в колокольне строитель (не то чтобы презиравший симметрию, а просто не обращавший на неё внимания, как на вещь, явно неважную для красоты) сделал на всякий случай восемь стрельчатых чертежей по всем четырём сторонам света на очередном ярусе колокольни; верхние острые углы этих каменных чертежей почти соответствуют по профилю шатровому завершению колокольни и зрительно утончают и приподнимают её. Церковь Иоанна Предтечи с островерхими кокошниками нынче кажется слегка высоковатой и слишком тоненькой – но только кажется, ведь мы не видим гульбища, съедавшего одну треть её высоты. Было бы широкое, высокое и разнообразное гульбище – церковь можно было бы признать образцом для многих более поздних одноглавых храмов – стройностью, ловкостью, даже каноничностью пропорций она будет неслыханно хороша после того, как её наконец дореставрируют.
Главный, Богоявленский собор не должен, не может иметь четырёхскатной плоской крыши. Такая крыша как ножом отрезает главы от самого храма, и храм перестаёт быть храмом, а становится обычным домом, а главы становятся деталью детского конструктора, неверно установленной на неверное основание. Ругать устроителей этой крыши проку нет: наверное, денег и времени было мало, а протечки требовалось устранить, вот и срезали лишние верхи закомар, приляпали крышу, как смогли. Но вот за окна в барабанах – никакой пощады. Свет им, видите ли, внутри собора понадобился, причем и с северной сто*роны тоже, поэтому какие-то неучи, ничего не видя, не понимая и не ценя, пропороли в барабанах эти четвероугольники, даже краешком мозга не подумав о крепкости очень непростого и очень нелёгкого сооружения; из кирпича, что пошёл на пять глав при строительстве, можно соорудить совсем немаленький каменный домушко весом в несколько тонн. И все эти тонны и пуды стоят на самом верху церкви, только центральный барабан теперь надо перехватить поперёк новоявленных окон железным обручем по кругу, иначе главе не устоять – с такими дырами в шее. Сказочная безмозглость и нечувствительность проявлена новыми окнорубами – старое щелевидное окно (как в Предтеченском приделе) свету даёт меньше, но ровно тогда, когда надо, к вечерне, и ровно столько, сколько надо.
Ну, Просвещённый век, лучше бы ты был маленько потемнее, зато бы поумнее.

Рассудок не пригодился ни для какой нужды и тем ловкачам, которые, вероятно, по повелению свыше, смело, отчаянно усовершенствовали въезд в монастырь на западной его стороне вместе с надвратной церковью.




В Авраамиев монастырь стоит приехать лишь для того, чтобы это увидеть, можно дальше и не ходить, и на Богоявленский собор не смотреть, и ничего вообще больше не замечать – так ловко “просвещённые” времена увековечили здесь собственное варварство, так выразительно и так бесстыдно красивое накрыли безобразным.




Надвратной-то церкви больше и вовсе нет – и главы, и кокошники, и весь верхний ярус – всё срезали, чтобы поставить живописный табуретик, вроде бы и для колоколенного звона – да только колоколов там нет, и залезать на эту вроде бы колокольню надо по приставной лестнице снаружи. Это когда ж такое было?
И того мало.

Сопромат, проектно-сметная документация, золотое сечение, нагрузка на фундамент, технико-экономическое обоснование, разведка грунтов, привязка к местности, архитектурный стиль и одобрение проекта – как без всего этого? А чертежи были? Ну хотя бы рисунки? Или макеты? Наверняка что-то было, иначе десяток-другой кокошников над стенкой ровно не уместить. Колышком да бечёвкой можно добиться отсутствия явной кривизны, а благолепие надо увидеть заранее. Класть на стену еще лишний ряд кирпичей, или не надо? Красота потом появится или нет?
Инструменты, чертежи и сопромат помогают осуществить задуманное. А задумать-то как? Ну образец посмотрел, а дальше? Дальше талант должен помогать. Это-то ясно... Но талант – это индивидуальность, а весь XVII век узнаваем с одного взгляда. Разный – и узнаваемый. В чем секрет? Ведь не в малости же форм, асимметричности окон и кривоватости лепных украшений? «Русь, дай ответа! – Не дает ответа...»
Видать, спрашивать не умеем...
Как бы вот так спросить, чтобы не сравнивать с другими, а понимать изнутри, словно мы – его современники, и живем в те времена, и стараемся постичь, что отличает нас от прошлого и будущего. И мы не просто сто лет подготовляемся к реформам Петра I (мы даже еще не знаем, что они воспоследуют), а обретаемся в этой среде, работаем, думаем, отдыхаем, любим, бунтуем, интригуем, наконец, строим – и ощущаем себя чем-то более или менее единым, ощущаем принадлежность друг другу, говорим на одном языке, нам нравится или не нравится наша жизнь. Мы точно знаем, что она пройдёт, и надеемся, что от неё останутся не только наши дети, – но не уверены, что же именно переживёт века.
А через триста лет получится, что от нас осталось: кровные наследники, язык, территория, памятники, книги, сказки, иконы, суммы технологий, черепки, железо и реденькие документы на бумажных носителях, которые прочесть способны сто человек на всю страну. Да, и еще знаменный распев.
Вот тут и поди разберись в особенностях зодчества XVII века! Да еще когда «столетье безумно и мудро», т. е. следующее за нами, охаркало и исплевало едва ли не всё, что ему досталось, и взялось строить жизнь «по уму». А мы-то тут дураки-дураками сидели, умишко свой не знали, к чему приложить, да и вовсе неведомо, был ли он, умишко-то. Как заведено, жили, и всё – без употребления мыслительных способностей.
Книги, сказки, иконы и бумажные документы оставим тем, кто в них разбирается. Они уже триста лет пишут, сколь ужасен и тёмен был XVII век, сколь убога и ничтожна была приказная система, сколь дрянно стрельцы умели воевать, как худо жилось и царям, и дьякам, и боярам, и детям боярским, и городовым дворянам, и посадским, и крестьянам, и духовенству, ни светской музыки, ни светской живописи, грамоту едва разумели, щи лаптем хлебали – и то без удовольствия. Из чего же тогда столь великая красота вырастала, что ее не то что превзойти – и повторить-то никто не может? Чтобы возвести такие храмы – надо в душе иметь счастье, свободу, мир, полёт, гармонию, силу, любовь.
Если прикоснуться к камню, положенному человеческой рукой в стену четыреста лет назад – ничего не произойдет. Это даже меньше, чем убийство бабочки за миллион лет до нашей эры – так, несколько клеток кожи останется на камне на некоторое время, несколько пылинок с камня упадет на землю. А зачем тогда христиане пьют «кровь» Христову и вкушают его «тело»? Причащаются. Становятся сопричастны. Так и прикосновение к камню делает сопричастным.
Когда узнаешь, кто, когда и как строил церковь, она станет ближе, понятнее. В таком-то году, такой-то человек, ничем от нас не отличный, кроме лично пережитого, такими же руками клал почти такие же, как сегодняшние, кирпичи, так же сомневался, какие окна где учинить, так же думал, прикидывал, довольно ли будет леса, сколько гвоздей купить, как место выбрать, чтобы и не на горе стояла, и не в яме, чтобы на дороге издалека показывалась, обещая скорый отдых в обжитом месте. Вопросы, знакомые любому, кто ставил дом. Если представить себе все строительство, от задумки до первого удара колокола, и «выключить» навсегда электричество, «продать» экскаваторы и бетономешалки на дизельном ходу, «избавиться» от теодолитов и архитектурных институтов – тогда и посмотрим, как применялись мыслительные способности в XVII веке.
Если взять книгу старого, малознакомого автора, о котором известно только то, что он вроде бы недурно писал, внимательного читателя ожидают ошеломительные открытия. То, о чем писали Салтыков-Щедрин, Толстой, Достоевский, было известно уже Боэцию, Исидору Севильскому и Томасу Аквинату. Талант – это умение сказать очередному поколению давно известные истины так, чтобы оно остолбенело в восторге постижения. Гениальность – это умение сказать то же самое так, чтобы все последующие поколения не уставали восхищаться сказанным.
В русской архитектуре XVII век – то же, что Пушкин в литературе. Просто, понятно, гениально.

Всё, что отснято, существует благодаря усилиям трёх групп людей, каждому из них в отдельности и всем вместе – земной поклон и почтительная благодарность. Первая – священнослужители, прихожане, паломники, послушники и монахи. Они сделали то, что мы видим, живым и осмысленным. Вторая – чиновники, администраторы, бизнесмены и финансисты, которые находят деньги на то, чтобы делалось то, что мы видим. Третья – архитекторы, искусствоведы, историки и реставраторы. Они сделали то, что мы видим, таким, как мы это видим. Профессия реставратора сродни профессии хирурга: и тот, и другой трогают руками самые нежные, самые важные и в то же время самые больные внутренности человеческого и общественного организмов, и от них порой зависит жизнь – и одного, и всех. Только реставраторов реже благодарят.
За благодарностью – вечная хула тем, кто заставил разрушить сотни и тысячи памятников в XVIII–XIX– XX–XXI веках. Время, ветер, вода и люди уничтожили то, что мы уже никогда не увидим. А ведь памятников было в сто раз больше, и не только церкви и монастыри, было и жилое зодчество, и какое!

В XXI веке мы не только наследуем XX-му и предшествуем XXII-му, мы и сами по себе, сейчас, какие-то – суть. Наше время в будущей периодизации истории тоже как-то назовут и тоже будут стараться понять.

В.О. Ключевский начинал очередной период русской истории с XVII века, отыскивая в нем восходящую линию бесконечных реформ и преобразований, приведших к нынешнему состоянию. Не исключено, что именно из-за такого взгляда (только назад, а не вперёд, только вниз от сегодня, а не вверх от вчера) даже он во всём XVII веке видел только начала нового, как после остановки сердца в Смутное время. И эти начала нового были, как правило, хороши, а пережитки старого, как правило, худы. А Хворостинин, Ордин-Нащокин, Палицын, Аввакум, Никон не знали, что они живут в пережитках. Такой взгляд, такую периодизацию нельзя даже назвать предвзятостью: конечно, Алексей Михайлович «готовил» реформы Петра Алексеевича, которые продолжила Екатерина и Александры I и II etc. Цепь причин событий и состояний можно протянуть от Потсдама до Адама, но эта цепь ничего не скажет ни о том, ни о другом.
И Михаил первый Романов, и батюшка его Великий государь и Патриарх Филарет, и все их соотечественники ощущали себя наследниками давнего и недавнего прошлого, а вовсе не предтечами недалекого будущего. Для них Василий, Иван, Фёдор, Борис, Шуйские и Скопины-Шуйские были ясны, понятны, близки, любимы или отвратительны так же, как нам сегодня более или менее понятен любой известный деятель двадцатилетней давности.
XVII век – особый. В нем уже есть далекая тайна, которую еще можно попробовать разгадать, просто внимательно приглядевшись.
Отчего во всей подмосковной архитектуре выбран один XVII век?

Причин несколько.
1. Грубая историческая аналогия.
После Смутного времени страна поднялась из ничтожества и убожества к расцвету во второй половине XVII века. Как, что превратило лежавшую в пыли, растоптанную поляками, литвой, шведами, крымцами, ногайцами, казаками и бог еще знает кем державу в огромную империю 1721 года, только названную так Петром Алексеевичем, пожавшим то, что посеяно было до него? Может быть, если понять, «что и как», то это понимание и нынче пригодится, чтобы хоть выглянуть из сегодняшних «мутных времен»?
2. Досада за судьбу целого столетия русской истории.
Всего 8–10–12 раз надо сказать «пра-» – и это уже будут наши дедушки и бабушки из XVII века. За них и обидно. Начиная с петровского времени репутация века только ухудшалась стараниями историков, литераторов, юристов и государственных мужей. А ведь это такой же величественный век русской истории, как все предыдущие и последующие, включая даже монголов и коммунистов.
3. Количество памятников.
XVII век больше предыдущих и интереснее последующих. От XIV, XV, XVI веков памятников в Подмосковье мало. Есть – но мало. Памятники XX века, наверное, оценят только в XXIV веке, а от XVIII– XIX веков остается ощущение талантливой вторичности, подражания, порой даже превосходящего великолепием французский, итальянский или голландский оригинал, но подражания. Словом, улица зодчего Росси великолепна, но неинтересна, дом-коммуна в Костино некрасив и интересен только как памятник фантазирования на тему обобществленного жилья, а XVII век – то, что надо.
Он так далеко, что про него можно придумать все, что угодно – и представить его себе красивым, добротным и честным – или ужасным, злобным и ничтожным.
Он так близко, что про него нельзя врать нахально: каменные документы – вот они, стоят ещё повсюду во множестве; но можно и приврать осторожно – документы-то эти не видел почти никто.
Он так далеко, что уже почти непонятен: не то триста, не то четыреста лет минуло, столько всего стряслось, да жизнь вся другая стала, компьютеры, автомобили, экология.
Он так близко, что иной раз оторопь берет – так всё то же самое, как было, так и осталось, ну ровно ничего не переменилось.
Он так далеко, что там даже не было асфальтовых дорог, линий электропередачи и домов отдыха, не говоря уж о пионерлагерях, нефтяных вышках и небоскрёбах.
Он так близко, что достаточно отвернуться от небоскрёба – и увидеть почти то же, что люди видели триста пятьдесят лет назад: ложбина, церковь, деревня, монастырь, закат, деревянный дом, поле, лес.

Чудо архитектуры XVII века необъяснимо. То объяснение, которое предлагает голова, отказывается принимать сердце. Среди повсеместных нестроений и мучений вырастает немыслимая, неповторимая красота. Что же, выходит, что чем тяжелее жизнь, тем краше от нее остатки? Чем хуже, тем лучше? Что-то по XX веку не видно.
Сопромат, проектно-сметная...

И здесь нет даже одного процента памятников XVII века.
К чему этот длинный, но неполный ряд? – Такое буйство красивой силы не может не свидетельствовать о том, что XVII век был эпохой расцвета.

Угреша:



Заворово:



Киясово:



Лыткарино:



Битягово:



Чехов:



Введенский в Серпухове:



Высоцкий в Серпухове:



Борисоглебский в Дмитрове:



Батюшково:



Троицкая в Серпухове:



Сретенская в Серпухове:



Троицкий в Серпухове:



Васильевское:



Новый быт:



Старые Кузьмёнки



Кузьминское:



Комягино:



Сафарино:



Троица:



Саввино-Сторожевский в Звенигороде:



Тайнинское:



Пушкино:



Полевщина:



Новый Иерусалим:



Большие Вязёмы:



Аннино:



Тропарёво:



Иосифо-Волоцкий:



Фаустово:



Марково:



Бронницы:



Кривцы:



Конобеево:



Чиркино:



Белопесоцкий под Каширой



Сенницы:



Зарайск:



Дракино:



Архангельское:



Николо-Урюпино:



Дмитровское:



Павловская слобода:



Холмы:



Поярково:



Красная Ляга:



Полтево:



Бородино:



Коломна:



Остров:



Дубровицы:



Котельники:



Таболово:



Чашниково:



Куркино:



Красная слобода под Вереёй:



Дединово:



Никитский м-рь в Переславле:



Павловская слобода ещё раз: построено только что, с нуля, но какой вкус! :



Шеметово:



Московский кремль:



Поречье Рыбное:



Собор Покрова, что на Рву (да-да, на взятие Казани, Иван IV, но в XVII-м его основательно переделали)



Болхов:



Калуга:



Борисоглебский:



Кириллов:



Ферапонтово:



Ростов:



Воскресенский в Угличе:



Николо-Улейминский под Угличем:



Варварино:

Долго пытался понять, как же это сделать? А ответ прост: фотография с географической привязкой – и судите сами!

Только листать надо по возможности не быстро, держа в голове вопрос: а это не всё вообще, что я знаю по истории русской архитектуры? Мои представления о ней соответствуют этому видеоряду – или нужны ещё усадьбы, дворцы XVII и XIX веков, может быть, нужен ещё XVI век с Александровой слободой, Каргополем, собором Покрова на Рву, или ещё древнее – к Новгороду и Пскову?

Поневоле придётся повторяться.
Но вот Михаил Хазин говорит в течение нескольких лет на РСН одно и то же – и ничего, нормально, хоть к нему и не прислушиваются, зато его слова повторяют уже даже в "ящике".
Здесь – конспект, прокламация, дацзыбао, речь на митинге, воззвание и вопль: ну оборотитесь же на наш XVII век, разуйте глаза, всё, всё вообще, что составляет предмет мучительных размышлений и политических борений в обществе – уже сталось в XVII веке, и разрешилось.
Атомизация и всеобщее разобщение (sic!) сегодня и в подмёки не годится первобытному зверству Смутного времени – и ничего, преодолели. Как? Давайте смотреть.
Мздоимство победить нельзя, но пределы ему в XVII веке были поставлены. Какие – давайте смотреть.
Экономики нет, всё разворовано, увезено и продано сотнями миллиардов долларов – полноте, чтоб все наши беды были такими, в Смутное время в России убыль населения была – где половина, а где и три четверти; и вылезли! Как? Давайте смотреть.
Справедливого устройства жизни нет – так нет его "и выше"; но доискиваться правды в XVII веке умели. Как? Давайте смотреть.
И, наконец, основа основ.
В малюсеньком берлинском аэропорту (пока его ещё не начали расширять), ожидая отлета домой, можно было заняться физиономистикой. Кто – наши, а кто – нет.
Сутулые – наши. Шикарно одетые – наши. Обидчивые – наши. Заносчивые – наши. Боязливые – наши. Мрачные и озабоченные – наши. Руки в брюки, с разворотом плеч, с походкой вразвалочку, со взглядом “все козлы, щас роги поотшибаю, я пуп земли” – наши.
Чуть кто с чувством собственного достоинства – не наш.
Но, выйдя из Шереметьево, вздыхаешь, господи, хорошо-то как, родина. Там жить нельзя. Но и тут так жить нельзя.
“...А погибают оттого,
что люди царства своего
не уважают больше.”
Хочется не только любить, но и уважать.
Не за нефть и газ, не за размеры, не за прошлое, не за былые великие подвиги…
А за что?

Вот про собственное достоинство – и речь.

С утра был Игорь Николаевич

После утомительной работы пальцем по колёсику и глазом по экрану (или наоборот, пальцем по экрану...) конечно, наступает апатия; тогда, о Читатель, вернись, пожалуйста, к словам – нет ли в них чего-то такого, что вызвало бы гнев, возмущение, желание надавать по шее, язвительно поиздеваться, ущучить и поймать на явном вранье?
Не может же быть, чтобы ничего такого не было!