ink (Все сообщения пользователя)

"Ходить бывает склизко по камушкам иным..."
Алексей Константинович, воротись, восстань из гроба, допиши "Историю государства российского" от Тимашева до Путина! Страна у нас по-прежнему большая, порядка в ней как не было, так нет.
Когда бы вертикаль шла в другом направлении, снизу доверху, глядишь, что-то бы и переменилось. И тоже за примерами далеко ходить не надо. Из какого ничтожества страна поднялась в XVII веке! – И только потому, что власть на самом деле, всерьез, а не для блезиру оглядывалась на народ. И народ – земские соборы – устраивал, утверждал, советовал, даже запрещал царю. Принимать или не принимать под свою руку уже захваченный казаками Азов с уже построенными укреплениями – спрашивал царь у собора. "Нет, не принимать, не удержим, и денег на войну не дадим". И срыли укрепления. Власть тогда – даже царская – была близка народу, понятны были ее действия, она искала и получала (или не получала) поддержку населения. Собирались "полоняничные деньги" на выкуп пленных, собирались и захоранивались кости, белевшие на полях битв, на ратников не плевали с государственной колокольни, а по мере сил вознаграждали. Конечно, тех, кто держал царя за пуговицу кафтана в Коломенском во время бунта, вскорости посекли нещадно. Но ведь до пуговицы-то дотянулись. Хотел бы я посмотреть на руку, тянущуюся к кителю Иосифа. Или к пиджаку "нашего дорогого" Леонида. Или к кимоно... А Улофа Пальме убили, когда он пешком шел по улице домой из кинотеатра. А женщину-министра зарезали в магазине.
Министр по магазинам ходит, видите ли. Тоже мне, власть. Вот и доходились...
Реформы второй половины XIX века, все до единой, были направлены на благоустройство страны, а не на вертикализацию. Бунинская "Деревня" страшнее, чем "Тихий Дон" или "Прощание с Матёрой". Но тогда была тенденция, движение, попытка, желание устроить. И многое устраивалось, да так, что 13-й год до сей поры не устают поминать. Вертикаль, видимо была хорошая.
Прав президент, или неправ, принесет плоды задуманное им, или не принесет – неважно. Я думаю, что нет, он думает, что да, но это неважно. Ни то, что я думаю о его реформах, ни то, что он думает о своих реформах.
Потому что в моих аргументах “против”, и в его аргументах “за” – только опыт прошлого, и никакой попытки заглянуть в будущее не методом экстраполяций и линейного продолжения понятных сегодня линий развития, а иначе, с твердым знанием того, что обязательно появятся такие факторы, явления, события, о характере которых мы нынче не подозреваем. Сегодня президент и его генералы “готовятся к прошлой войне”, да и противники его надеются выиграть прошлую войну – по чьему-нибудь образцу.
Почему сегодня не обойтись без заглядывания за угол? Потому что это не угол дома или улицы, а угол эпохи. Кончается некая старая эпоха, и начинается новая. Старая вбирает в себя и капитализм, и феодализм, и монархии, и республики, и коммунизм и нацизм. Определить ее временные границы не берусь. Если прав был Гердер, что прогресс человечества заключается в общей “гуманизации” жизни (тавтология какая-то получается, но иначе не скажешь), то возможности дальнейшей “гуманизации” жизни людей в старой эпохе исчерпаны: “гуманизацию” приходится делить между группами людей, разделенных по разным критериям, но нельзя наращивать даже количественно в пределах одной группы; чтобы у одного прибавилось, надо у другого отнять. Установился некий закон сохранения “гуманизма”: если в одном месте прибудет, то в другом – убудет. И никакие усилия старой эпохи этого поменять не могут – ни добрая воля, ни насилие, ни технократические ухищрения. Хорошей и честной жизни не хватает на всех.
Всё, о чем писал Петрарка, было известно древним египтянам. Томас Аквинат рассказывал о том, что потом заново открывали Кант и Гегель. “Ничто не ново под луной” – и все ново. Старая мудрость должна стать чуждой, глупой и неизвестной, тогда можно с муками открывать ее заново.
Именно это сегодня и происходит.
Скольким немцам ныне знаком Гёте? Единицы помнят: “Я часть той силы...” Скольким русским ныне знаком Пушкин? Единицы помнят: “И пуще всех печалей...” После Достоевского, Чехова, Томаса Манна, Солженицына – как могут быть на Земле негодяи? Да запросто. Не читали. Это избыточное знание, не потребное для проживания. Высшие достижения мысли и таланта старой эпохи не нужны новой. Во всем мире усыхает гуманитарная наука.
Плохо, что в России была попытка построить коммунизм. Может быть, если бы не эта попытка, все бы обошлось. Сохранялась бы иллюзия, что на этом пути можно добиться справедливости. Но не сохранилась. Мы так попробовали, что всему миру стало ясно – нет, это – неправильно, это ложный путь. И та ниточка, которая тянулась от Христа, через Кампанеллу, Мора, Сен-Симона, Маркса и Плеханова – оборвалась. Больше справедливость не лежит в продолжении этой линии. Теперь ее – справедливость и “гуманизацию” – то ищут, то просто ждут – где-то еще, откуда-то еще.

Может быть, надо сделать две вещи.
Принять закон о гомстедах и сконцентрировать управление в земствах.
Как назвать гомстеды по-русски – не знаю. Но смысл такой. Земли в России – бездна. Освоенной и заселенной – всего ничего. Один раз. Для всех граждан России. Не трогая занятые земли и заповедники. Гектаров по триста на человека. Бесплатно или баснословно дешево. Не разрешать, а только регистрировать. В собственность. Помогая техникой и кредитами. С обязанностью платить налоги на землю. Не хочешь – не бери. Но взял – работай и плати налоги.
Ясное дело, какая-нибудь сволочь придумает, как схимичить, чтобы деньжат срубить и не работать. Но ведь есть же опыт американцев, есть опыт Столыпина в Казахстане и Сибири!
Что это даст? Помещиков и кулаков, у которых только и была собственность на землю, извели. Восемьдесят лет земля общественная, то есть ничья. Пусть станет моей, я ее никому не отдам.
Про земства мы все знаем только, что это пятое колесо в телеге управления российской империей. Не нравились ему земства, боялся он их, шельмец. Это вам не крестьянская община или махалля, это настоящая, контролируемая, обозримая демократия, силком тянущая за собой и упорядочение судов, и затруднение коррупции (то бишь порчи) властей, и упорядочение финансовых потоков, и вообще, честное и разумное устройство жизни в относительно небольших стабильных сообществах. Как учинить это в больших городах – не знаю. Но уверен, что есть специалисты, которые знают. Ведь сегодня на финансирование самой низшей, самой близкой населению власти идут тысячные доли одного процента от собранных с этого населения налогов. Остальное – губернаторам и президентам, кому сорок девять, кому пятьдесят один. Они-то и решают, что зарплата участкового милиционера должна быть четыре тысячи. Не пять-семь сотен или тысяч человек, которые знают этого милиционера, этого учителя, этого врача, этого дворника, этого пекаря, этого судью, а губернатор и президент. Зачем они устраивают нашу жизнь, а не мы сами? Затем, что мы сами – не разумеем. Мы какую-нибудь чушь наворотим по дурости.
Для народа, но без народа. Дрянь народишко, с ним дело иметь нельзя.
Дай ему свободу, так он... А что он? Все, что произошло в экономике после Гайдара и Чубайса – произошло помимо или вопреки власти. И это сделал народишко, чуть пригубивший свободы.
Отчего у нас когда-то запрещали слушать джаз и битлов? Оттого, что те люди, которые запрещали, были совершенно уверены – это для нашего же блага. Джаз и битлы были музыкой, недоступной их разумению, непривычной, чужой. А они хотели добра. Конечно, может быть, что природная свобода и сила, рожденная свободой, вызывали глухое неприятие, но оно не было вербализовано даже на самых верхних уровнях идеологических инстанций. Ну вот не нравится, и все. Значит, надо уберечь паству от непонятных слов и дурных ритмов, для ее же пользы. Они, правда, и Рахманинова не разумели – но он же не для всех, а только для тех, кто понимает. А этих мало, все в одну консерваторию помещаются, пусть слушают.
Главное – что хотели добра. Уберечь, спасти и воспитать. Искренне и истово, порой даже героически, иногда с бульдозерами.
Не хочется думать, что наша власть пребывает в той же искренней и истовой позиции. Потому что тогда придется признать, что мозги у власти сохранились не только в том же качестве, но и в том же количестве. “Страну надо спасать, только мы знаем, как, и так оно и будет. И будем бороться, и победим, и всех консолидируем, а болтовня про демократию – для тех, кто в консерватории”.
Хочется надеяться, что это не так. Не в том смысле, что доброго царя злые бояре исказили. Добрый царь, или злой – неважно. Или должно быть неважно. Пока все говорит за то, что он искренне или злонамеренно заблуждается, и ходом истории его намерения будут развернуты.
Вертикаль власти – мудреная вещица. Образ, конечно, хороший, даже величественный, вроде посоха Ивана Грозного, прозванного за свою жестокость Четвертым, но мысль, таящаяся за образом, невнятна. Вертикаль сверху донизу – или снизу доверху? Если сверху донизу – то так уже было не единожды. Далеко за примером ходить не надо – при коммунистах. Хорошая, властная, крепкая, как всем казалось, вертикаль: ЦК, обком, горком, райком, партком. Выборы – смешные, демократия – необъятная. У каждого человека есть начальник, поставленный над ним вертикальной властью, к выбору которой сам человек никакого отношения не имел. Да и раньше такое случалось. Петр Великий, прозванный Первым за неисчислимые разрушения, произведенные им в стране, тоже горевал, что власти у него мало, и устроено все по-дурацки, и воровство безудержное. Переустроил по-своему и к концу царствования полстраны "лежало впусте". А вертикаль была – не коммунистической чета! И тоже у каждого человечка был начальник, сверху поставленный, и Табель о рангах, и новый порядок во всем. Но только назывался человечек не гражданином, а подданным, и государь был всем своим подданным отцом родным и хозяином.

Отрыжка этой несуразицы – местные фашисты, только такой путь они видят, чтобы сохранить достоинство, чтобы стать сильнее. Поэтому каждый бритоголовый обязан задуматься, чем же он отличается от выродков, захвативших школу в Беслане. Задуматься – и ответить себе: ничем.
И это надо исправлять. На этом пути надо становиться сильнее.
Страну надо заселять и жить “не по лжи”, честно и разумно.
Что переменить, чтобы быть сильнее? Сократить дистанцию между властью и обществом. Сколько народу стоит над трактористом, инженером, дворником, слесарем, учителем, строителем, солдатом, врачом, почтальоном? Сколько народу ощущает себя его начальником, или просто выше его? Бригадир, сержант, директор. Распорядитель кредита, милиционер, генерал. Районный, городской, областной, федеральный прокурор (или судья, один черт). Военкоматы всех уровней. Санитарные врачи и пожарные чиновники. Районные, городские, областные, федеральные депутаты (еще есть какие-то сенаторы над ними над всеми, но чем заняты – неясно). Районное, городское, областное, федеральное правительство. Над чем-то еще трудятся мэры, губернаторы, представители президента в федеральных округах. Суд конституционный с Зорькиным во главе. Мытари и учителя мытарей. Министерство справедливости. Палата со счётами, которая нужна только истории, чтобы все потом увидели, какие они принципиальные. Некий омбудсмен с министерским штатом. Банки, вплоть до центрального. Фонды и бывшие генералы, депутаты, министры. Патриарх со своим министерством православия. Президент со своей администрацией и бесчисленными комиссиями при нем, которые заменяют собой все вышеперечисленное, ибо оно только делает вид, что работает.
И наверняка еще десяток-другой инстанций в этом перечне забыто.
Кто же всю эту толпу кормит?
Здра-с-с-те, Михаил Евграфович. Да и Федор Михайлович, здра-с-с-те. Старались вы, старались, да ни рожна не вышло. Все ровно так, как вы не хотели. Кто же в этом когда-нибудь разберется и наведет порядок? Милый Паркинсон, какие три-четыре ступени управления, какие потоки информации! А десять не хочешь? Вдоль, поперек и по диагонали! Никто в этом никогда не разберется. Да и не надо. Если этакая махина не работает для гражданина, то для кого она работает? За что я им всем плачу?
Политический паралич проявляется еще и в том, что в парламенте отсутствуют как раз те две партии, которые только и должны были бы там быть – правые и явлинские. Без пассивно-послушного большинства, без марксистов, без клоунов.
Всё, что происходит после правительства Егора Гайдара – примеры несопряженности, несвязанности, непонятости, недоверия. Власть – сама по себе, люди – сами по себе.
Да, недоверие – главное слово.
Люди, так или иначе ставшие начальством, точно знают, что с этим населением каши не сваришь. Сознание не то, пьют много, ленивые. Их должно резать или стричь. И, конечно, объяснять, что к чему при помощи телевидения, направлять на путь истинный, управлять по мере собственного разумения. Но не доверять.
Люди, по тем или иным причинам не ставшие начальством, точно знают, что от этой власти ждать нечего. Для какой нужды и на чьи деньги построены вот эти домовые церкви? Грехи замаливать? Как власть участвует в решении моих каждодневных задач? Нет, не болтовня о благоустройстве подъездов, а жить как? Нет, конечно, и там люди попадаются, чекист вот нынешний, Кужугетович, вроде, ничего мужик, хоть и не успевает хватать, где чего падает. Остальные – склизкие какие-то. Глядишь – похож на человека, ан нет – мутант. Любопытствовать можно. Но не доверять.
Так и живем. Искоса.
Вот это и надо менять, вот что надо делать. Без честной исступленности Чернышевского, без лукавого словоблудия Ульянова. Чтобы было внятно и грузчику, и академику. Чтобы появилось доверие, достоинство и уважение. Чтобы моя свобода не ущемляла свободу и достоинство соседа.
И делать это должна власть. Иначе ее не станет вместе с Россией, а в роскошных коттеджах, выстроенных сегодня, новые хозяева будут обращаться к прислуге на китайском, на арабском, на английском, на немецком, может быть, даже на хинди. Русский сохранится в каменоломнях и у староверов.
Как делать?
Не знаю.
Но думаю, что состав диэлектрика менять и перекраивать бестолку. Самоорганизующаяся замкнутая система. Уж на что Ельцин был лихой – а и его прожевали.

Нет, и вторая мысль неправильна. Ни религия, ни ковыряние в национальных проблемах ничему не помогут. Не здесь надо делать, не это менять.
“Господи, так что же делать? «Пепел Клааса стучит в мое сердце!» Поищем третью мысль.
Определить этническую, религиозную, государственную или классовую принадлежность бандитов я не могу, поэтому буду называть их впредь “некты”. Их – или их кукловодов – поведение на протяжении последних примерно десяти лет свидетельствует: они уверены, что сильнее, уверены, что у них есть право на ненависть, и что они в конце концов победят. Выставочные лидеры – горцы. И десять лет с ними ничего не могут сделать. И остальные горцы это видят. И вольно или невольно себя с ними ассоциируют.
“Некты” замечательно ловко используют чеченцев и ислам для возбуждения этих ассоциаций и создания образа могучего гордого горца с бородой и Кораном. Есть, словно говорят “некты”, плохие и хорошие горцы. Плохие – это те, кто грабил поезда, кто годами гноил рабов любой веры и национальности в зинданах, кто отрезал головы и т.д. Хорошие – это вообще все горцы, величавые и гордые, особенно если они правоверные.
Непредвзятому человеку ясно, что ислам тут ни при чем. Крестоносцы шли освобождать гроб господень и грабить Константинополь под знаменем с крестом, но вовсе не для того, чтобы восторжествовало христианство. На то были внятные житейские причины, ничего общего с вероисповеданием не имеющие. Северные крестовые походы в славянские земли уж вообще ничего общего с христианизацией не имели. Землица была нужна, и людишки. Ровно то же самое и сейчас. Неважно, что начертано на знамени алчущих – крест, полумесяц, лист марихуаны, изречения Мао или вовсе ничего. Ислам сейчас оказался так же удобен, как раньше – христианство. Все равно кончается все образованием Иерусалимского королевства или владычеством Тевтонского ордена.
И чеченцы (не все) используются сегодня точно так же, как ислам – для создания образа самого гордого самого горца, за гордостью иногда теряющего и рассудок, и нравственность, но все-таки горца.
И это работает. В возрасте пятнадцати-двадцати лет азербайджанцы в Москве и Котласе, чеченцы в Питере и Новосибирске, ингуши в Твери и Казани, грузины в Ростове и Владивостоке считают, что они сильнее окружения и относятся к нему если не презрительно, то уж точно пренебрежительно.
“Некты” внушили им, будто они имеют на это право, будто они действительно сильнее, будто в них есть качество, почти утраченное за семьдесят советских лет этим “окружением”, – достоинство. В горах никакой советской власти (кроме карательной) не было, а “окружение” целый век пребывало в мороке сражений за коммунизм, миллионными волнами теряя лучших людей в эмиграции, в концлагерях, в подлости хрущевских и брежневских времен, топя гордость и достоинство в вине. Немудрено, что оно выглядит слабым и не уважающим себя.
Трудно сохранить достоинство, живя впроголодь.
Нельзя сохранить достоинство, заходя в казенное учреждение.
Нельзя сохранить достоинство во время срочной службы в армии.
Нельзя сохранить достоинство, не имея собственности.
Нельзя сохранить достоинство, не имея судебной защиты.
Нельзя сохранить достоинство, общаясь с милиционером-взяточником.
Нельзя сохранить достоинство, передвигаясь по дорогам, где действуют не правила, а наглость.
Нельзя сохранить достоинство там, где не ловят тех, кто ворует деньги, собранные для Беслана.
Нельзя сохранить достоинство там, где... да что говорить...
Поэтому “окружение” и выглядит слабее, а не из-за военных, спецназовцев, несогласованности в управлении или чего-то еще. Неразумность и нечестность устройства жизни “окружения” делает его слабым, а горца – сильным, хотя его жизнь тоже устроена не ахти. Горец – знает, что такое землячество, небольшое тесное сообщество, родина на обозримой территории, которую можно назвать земством, можно и кантоном, можно и ландкрайзом, можно и тейпом. Это относительно замкнутое крепкое экономически, традиционно, даже и родственно сообщество. Земско-кантональное устройство цементирует горское общество и всегда будет обеспечивать ему преимущество перед огромной, богатой, всесильной, но не имеющей в себе ядер взаимопритяжения территорией, плохо заселенной растерянными и обиженными людьми.

А у нас коммунисты заседают в парламенте. Не в идеологии и принадлежности к какой-то партии дело. “Единая Россия” от них ничем не отличается. Сохранился весь управляющий слой коммунистических времен, персонально. Неважно, отказался тот или иной его представитель от ульяновской теории, или все еще делает вид, что надеется на построение социализма. Сохранились преемственность от времен Дзержинского, управленческие навыки (точнее, навык командовать), сохранились пренебрежение к труду менеджера и привычка к посту управленца, сохранились методы подбора и воспроизводства кадров определенного качества, что в совокупности являет собой блестящий парад административного бессилия и невиданной спеси.
Если среди проживающих на одной территории и существует дихотомия “власть – общество”, то этот слой управленцев – вовсе не власть в таком противопоставлении, а что-то вроде бессмысленного ватного изолятора, диэлектрика, буфера между обществом и настоящим, действительным и единственным центром власти, президентом. Власть начинается только в кабинете президента. И в том же кабинете заканчивается. И обществу снизу до него не добраться, и ему на помощь общества рассчитывать не приходится.
Оттого и сетует власть, что народишко... так себе.
Да и народ сам о себе начинает так думать. Ну что же мы... Вот ведь... И все равно ничего... Да все равно ничего... Но делать-то что-то надо...
И тогда начинает теплиться вторая мысль. “Господи, что же делать-то?” Вот и подсказка. Кинемтесь все к религии, ко Господу нашему. Нашему? Или вашему? Или ихнему? Да неважно. Бог един.
Так мы все испаскудились, что на него только и уповаем. Он простит и наставит и устроит. Да. Для жителей Беслана это единственный способ жить дальше.
А нам, остальным, что делать? Молиться и надеяться, что пронесет мимо? Грешить, каяться и ждать спасения?
Или задуматься, отчего это вера не объединяет, а разделяет?
Нет, конечно, наша – объединяет. Внутри того, что тут – все правильно, добро и славно. А они там, снаружи – все поголовно то паганцы (язычники то бишь, не люди), то латыняне с крыжем не нашим, а то и вовсе басурмане (креста на них нет). Есть даже такие (Господи, прости), что в Христа не верят. Как только их земля носит! Индусы разные, иудеи, мусульмане опять же разные, да и иных не счесть. Как же это можно, в Христа-то не верить? Где ж это видано? Вот ты ему скажешь на Пасху: “Христос воскресе!”, – а он тебе в ответ: “Неправда”. Ну не воскресал он для иудеев. Он только для христиан воскресал, и то в разное время для западных и для восточных.
Кому ж непонятно, что Христос лучше, чем Будда, или Иегова, или Аллах, или (чур меня) Конфуций? А они не разумеют.
Так и быть. Пусть им. Пусть их боги тоже объясняют им, как надо жить, грешить, каяться и спасаться. Ничего не имею против того, что Бог велик. Согласен и с тем, что Магомет – его пророк. В обычае не работать в субботу вижу только пользу для любого народа, и пейсы меня не раздражают. И изображения Будды пусть не разрешают вывозить из Таиланда. На что они мне.
Но это не может становиться способом гражданской идентификации. Нельзя сказать: гражданин России – значит, православный. Или: гражданин России – значит, мусульманин. Или: гражданин России – значит, иудей. Я – гражданин России и – не православный, не мусульманин, не иудей, не конфуцианец, не буддист, не... что там еще-то бывает, господи твоя воля. По происхождению я не знаю кто – русский, татарин, еврей, скандинав, монгол, римлянин, немец, гот. Знаю только, что бабушка и дедушка из Рязанской губернии, из деревни. Уж там татары шестьсот лет назад погуляли. И я ничего не имею против русской, татарской, еврейской, скандинавской и так далее родни. Я просто говорю на русском языке и живу в огромной полупустой стране, разодранной религиозной и национальной идентификацией. Я – еврустарин с неустановленным, но несомненным мавританско-негроидным прошлым и одинаковым отношением ко всем религиям, верованиям, приметам, камланиям и заклинаниям.
Интересно, это само так происходит – или кто-нибудь делает? Что православие – это хорошо, а ислам – ну.., тоже, в общем, вроде ничего, а иудаизм – уж вообще... Вроде не само. Нет, точно не само, кто-то объясняет без устали, что народ – это конфессия или кровь, а не граждане. Именно не граждане. Вот возрадуемся всей страной одному (ну максимум двум, ну ладно, трем) богам – и все станет хорошо.
Черта лысого. Народ – это люди. Иудеи, православные, мусульмане, кришнаиты, евреи, русские, татары, чеченцы, осетины и т.д. Даже и католики. Даже и негры. Даже и атеисты. Даже и чукчи, корейцы, китайцы, узбеки, немцы, турки. Не вера объединяет. Не кровь. Общность судьбы.
Какого русского ни копни – окажется немножко еврей. Немца здешнего возьми – тот же русский, только лучше. Татарин – прежде славянина за Россию болеет и радеет. Таджик – устал объяснить на русском языке всем и каждому, что ислам – такая же великая религия, как иудаизм и христианство. Грузин, чеченец и кабардинец, которые здесь живут – тоже русские, только с акцентом.
Плохо с общностью судьбы. Она у всех разная. Кто побогаче – жиреет, кто победнее – худеет. Ни кровь, ни вера не помогают стать богаче и толще.

Кто виноват? – Да ясное дело. Народишко-то – так себе.
Что-то неправильно у нас устроено. Те люди, которые послали бандитов в Беслан, слишком торопятся. Ну погодите десять лет, все и так рухнет.
Этой весной стало известно, что ЦРУ несколько лет назад обещало, будто к 2015 году федерация России разрушится. 2015 – это не прогноз. И даже не предупреждение. Это описание последствий того, что есть уже сейчас. (Вернее было бы сказать – последствий того, чего нет уже давно).
Сейчас есть отсутствие страны. Производства нет – есть добыча. Продовольствия нет – есть импорт. Уважения к человеку нет – есть интерес к налогам. Свободы нет – есть презрение и страх всех перед всеми. Справедливости нет – есть юстиция. Государства нет – есть чиновники. Народа нет – есть население. Пенсионеров нет – есть нищие. Учителей нет – есть мученики. Врачей нет – есть только герои. Нас – как страны – нет уже давно, с октября 17-го. Язык, памятники, территория, население – есть, а страны – нет.
И вины в этом нынешних властей нет. Они – начиная с Егора Гайдара – чудом поддерживают то, что давно было страной. Диво не то, что мы такие, какие мы есть – диво то, что мы вообще еще есть. Даже после 98-го года, когда власть сказала: все, хана, я – банкрот, живите, как хотите. Вот все и живут, как хотят. Или как могут. Чиновники, как могут, рабочие и крестьяне, как могут, ученые, как могут, бандиты, как могут, президенты, как могут. И все порознь. Встречаются только при передаче денег.
Как хотят, как могут... Но не так, как надо.
Нет даже подобия разумных, честных отношений между людьми ни в вертикальном, ни в горизонтальном структурировании, нет связей. Нет даже попыток сделать эти отношения честными и разумными, даже когда всем видна нечестность и глупость.
“Жить не по лжи”. А получается, что всё – “по лжи”. Может сегодня московский милиционер прожить на пять-шесть тысяч? Нет. Но живет. Как-то. Либо впроголодь, либо... нет.
В Москве два миллиона автомобилей. Допустим, что ездят каждый день по пятьдесят километров. Пять литров бензина, семьдесят рублей, в месяц – ну никак меньше двух тысяч не получается. А зарплаты – четыре, шесть, восемь, десять тысяч. То есть от одной пятой до половины зарплаты – на бензин? А за квартиру? А за свет? А поесть? Так что насчет зарплаты – свежо предание, а верится с трудом.
Десятки тысяч работают черными таксистами. Все это знают. Но делают вид, что не знают. А ведь решить проблему можно в два месяца. Доказали – отобрали машину. Хоть Жигули, хоть Мерседес. Не хотят? Не могут? Не знают, как? Боятся? Нет. Просто наплевать. – Да живите вы, как хотите.
Миллионы продолжают работать, получая меньше двух тысяч в месяц. Доктора наук в академических институтах заколачивают аж по четыре тысячи. Что, кто-нибудь думает, что на это можно прожить? – Нет. – Так что же? – Но они же работают! Ну и пусть работают. Наплевать. Пусть живут, как хотят.
Может депутат на свою министерскую зарплату купить машину за семьдесят тысяч долларов? Или у него казенная? Значит, это он на мои купил? И в пятницу вечером с красно-синим воем по Ярославке по встречной полосе вон из Москвы – это он по служебной надобности торопится? Мои интересы отстаивать? – Верю!
Положение с наукой напоминает “философский пароход” после революции, только разросшийся до размеров десяти титаников. Научных сотрудников и ученых заставляют понять: ну перестаньте этим заниматься, не нужно это никому, что за дурацкое упрямство...
Может учитель или врач с двадцатилетним стажем прожить на двести долларов в месяц? А почему нет? Десять лет назад вообще на восемь долларов жили.
И так во всем. Если что-то создается, то надрывом, если наживается, то обманом, если сохраняется, то чудом. Просто спокойно жить и работать – нельзя, надо ловчить. Если честный – значит, дурак; если едешь, соблюдая правила, – значит, права вчера получил, ездить еще не научился. Нет никаких возможностей повлиять, поправить, отстоять. Про суды – и говорить не хочется; правду там искать можно только из спортивного интереса.
Временами кажется, что деструкция сознательна. Но нет, просто не получается ничего у власти, руки не доходят. И очень легко она вспоминает, что вот ведь был же порядок-то. Может быть, если вернуться в чем-то к старому, получше станет?
Памятник Дзержинскому в Угреше поставили. Труп на торговой площади так и валяется в открытом доступе, бюстик усатый за ним так и стоит. Интересно, есть ли в Германии памятник гитлеровскому министру железных дорог, прославившемуся изничтожением внутренних врагов? Или какая-нибудь Гиммлер-штрассе? Да что там, просто проспект Гитлера в Берлине есть или нет? Ведь накормил же страну, вывел из кризиса, ликвидировал безработицу. Могли бы и попомнить благодарные сограждане. А что десятки миллионов полегли – что ж, лес рубят – щепки летят.
Но нет этих памятников в Германии. Они – с нашей, правда, помощью – вытряхнули эту чуму из своих голов и продолжают следить, чтобы не было рецидивов. Графитчики в провинциальных городах по собственной инициативе, в неудобных местах, без понуканий пишут на стенках: “Нацисты – вон!”.

Словом, с сопереживанием как-то не получается, не канализируется оно, не находит выхода, не проявляется. Поэтому адвокат то ли правительства, то ли президента в радиопередаче задался вопросом: ”Мы – это нация или стадо?” То есть в переводе: “Люди или скот?” По всей видимости, не только у населения есть претензии к власти, но и наоборот. Так себе народишко попался этой власти. Зовешь его, зовешь к национальному единению, а он все никак. Поэтому власти ничего другого не остается, как играть в декабристов. “Для народа, но без народа”. Он какой-то... не такой. Или – “Страшно далеки они от народа”?
Великое оцепенение.
Два дня траура. Три с половиной сотни. Отгоревали. Дальше – можно жить? А чуть меньше сотни в самолетах – это не национальный траур? А десять душ в Москве – это не национальный траур? А тысячи в Чечне? А тридцать тысяч на дорогах каждый год – это уж вообще мелочь. Говорить не о чем. А четыре тысячи ежегодно в армии? – Да слабаки, их родители и школа плохо воспитали. А двадцать пять тысяч, отравившихся водкой? – Ну этих-то уж вообще не за что жалеть... А четырнадцать тысяч жен, погибающих ежегодного от семейного насилия? – “Они были нехороши собой и совершенно не умели готовить”. А восемь тысяч подростков-самоубийц? А криминальные убийства?
От восьмидесяти до ста тысяч человек каждый год зарезаны, раздавлены, застрелены, задушены, повешены, взорваны... Чьи-то сыновья, дочери, жены, отцы, матери, сестры, братья.
Траур должен бы длиться и длиться. Поводов достаточно. Из тридцати тысяч, что погибли в автокатастрофах, сотни были детьми. Их не так жалко, потому что не все сразу?
Страшно вымолвить: в чем-то мы подобны террористам. Они отчего-то свои жизни не жалеют, нам отчего-то на свои наплевать.
И в Беслане, и в самолетах, и в армии, и на дорогах – все они умерли из-за нас. Что значит: “Мы не смогли их защитить”? Вот это и значит: они умерли из-за нас. Поэтому очумевшие, потрясенные европейцы шлют официальный запрос, как такое могло случиться? Что это за страна, где сотнями гибнут дети? Не на войне, не от рук нацистов. Потом, правда, извиняются, видимо, вспомнив Испанию и Близнецов. Но уважать не начинают.
Нет сил уважать страну, в которой мальчик погибает оттого, что его государственный служащий в погонах заставляет бегать в противогазе. Этот мальчик не принимал присягу, он не обязан подчиняться никаким погонам, кроме полиции – и то если нарушит какие-то правила. Но его заставили – и он бежал. Ему уже было плохо, он чувствовал, что что-то не то, но бежал. Из последних сил, качаясь, спотыкаясь, задыхаясь, умирая – бежал. Но не снял противогаз, не остановился, не сказал: «Все. Дальше – нет». Это ведь родина устами какого-то Урфина Джуса велела бежать. Зачем, по каким правовым основаниям, для какой пользы – не твое дело. Дядя в погонах так делает из тебя человека. А не будешь бежать – не станешь человеком. Станешь трупом. И даже инстинкт жизни, даже желание дышать – не превозмогают команды, приказа. Умереть, но не возмутиться. Не сказать: «Да что же ты, сволочь в погонах, со мной делаешь? Ты же меня убиваешь». Виноват в этой смерти не будто-бы осужденный на два года военный человек. И уж, конечно, не сам мальчик, который не успел узнать, что его жизнь – это то же самое, что жизнь Леонардо, Достоевского, Солженицына, Христа, Леннона, Ленина, Путина, Иванова и даже этого погононосца. В его смерти виноват каждый человек, который так устроил жизнь в стране.
Нет сил уважать страну, в которой член парламента заявляет, что ежедневная гибель трех человек во время прохождения срочной службы – это ничего страшного. Про трех-то он врет – их в четыре раза больше. Но пусть даже «всего» трое. Трое. Каждый день. Пнд, втр, срд, чтв, птн, сбт, вск. Оторвал листок – трех мальчишек нет. И так год. Каждую неделю двадцать одна мать и двадцать один отец узнают, что их сына больше нет на свете. Ванечки, Степы, Сережи, Яши, Коли, Игоря, Гоши, Саида, Ясика, Толика. Остались только их детская одежда, игрушки и фотографии. Каждый день. Три вселенских горя для нескольких человек. – Ничего страшного. Суровая школа жизни для тех, кто выживает. Типа социализация... «Понял, что ты тля? Согласился? Ну живи покуда». Не понял – смерть научит. Депутат этого не сказал. Он даже так не думает. Он даже не понимает, что его слова именно это и значат. Плевали мы, государственные люди, на твою жизнь. Всего-то три человека в день. Усушка-утруска. Зато держава – о какая! А какая – такая? Вот с такими депутатами, как ты – держава? Э-эх, милка моя.., видел бы ты державы…
Нет сил уважать страну, которая довела своих граждан до понимания: нет, в эту армию я своего сына не отдам, я знаю, что с ним там будут делать. Нет, даже не так. Всеобщее разобщение (sic!) не может не породить мысль: «Вся история, культура, литература, экономика, природные богатства и промышленность, акционерные общества и правительства, списком и поименно – всей России, за тысячу лет, с березами, лаптями и ракетами, со всем, что в ней было, есть и будет – не стоят жизни моего ребенка. Не нужны мне ни Тредиаковский, ни Пушкин, ни Рахманинов, ни Щедрин, ни древняя архитектура, ни нефтяные запасы, ни природные красоты. Где мой малыш? Кто может с ним сравниться? Что? Почему его у меня отняли? Нет во всем свете никого и ничего лучше, ценнее и дороже, чем мои дети. Мои дети – это моё. Не страны, не нации, не государства – а моё».
Эта мысль правильна и страшна. Тысячи лет люди так же любили своих детей, но не было противопоставления: сын – или родина. Оно рождено презрением родины к своим детям. Четыре тысячи в армии, тридцать тысяч на дорогах, сколько-то в Чечне, много – от водки, много от побоев, много порезали так просто. Каждый год почти миллион убывает – и тишина.

Я как мыслитель из анекдота – "Читал пейджер; долго думал".
И всё-таки надумал опять объясниться (хотя тексты без картинок и навевают тоску) – откуда взялось болезненное пристрастие к XVII веку. Оно появилось в 2004 году от бессильной ярости. Ниже приведённый текст после 2004 года оставлен без изменений, хотя кое-что заслуживает исправлений. Этот текст в сущности – доморощенная публицистика и потому вовсе не обязателен к прочтению. Это так же ясно сегодня, как было ясно тогда, и обращение к XVII веку есть не только акт "внутренней эмиграции", но сознательная попытка сказать то же самое не ухищрениями слабого ума, а бесспорными доказательствами того, что мы – не такие, или не только такие.

Итак, вот это заунывное чтение от 2004 года:


Что делать?

Беслан перестали поминать в каждом выпуске новостей. Слезы, ужас и отчаяние сменяются где яростью и поиском виноватых, где отставками и назначениями, где причитаниями и отупением. Последнее – даже хорошо: погоревали и забыли до следующего раза. Жить-то как-то надо. Ничего, авось, как-нибудь...
Вся страна похожа на старого, больного, уже выживающего из ума медведя в окружении стаи собак: “Да что ж вы так больно кусаетесь! Да вот я вам сейчас задам, да просто лапой придавлю! Да дайте же покою! Я ведь вас не трогал, чего пристали... Вот опять больно... И с этой стороны больно... Но, может быть, еще как-нибудь отобьюсь”.
Уже становится трудно вспомнить все, что случилось, даже в обратном порядке. Беслан, Рижская, самолеты, Автозаводская, Ингушетия, аэродромы, рынки, кафе, Норд-Ост, два дома на Каширке, Пушкинская, Буденновск, Владикавказ, Волгодонск, Дагестан, и что-то наверняка упущено. И в каждой из полутора сотен миллионов голов, детских и стариковских, чиновных и бесчиновных, умных и не очень, русых, черных, рыжих, седых и лысых – бьется одна мысль: “Господи, что же делать?” Ведь если это длится и не прекращается, значит, что-то должно перемениться!
Первое, что приходит на ум – надо больше пуль, гранат, вертолетов и милиционеров. Но непонятно, в кого стрелять. В черные волосы? В акцент? В усы? В того, кто знает, что Бог велик? Так это полстраны. Никто же не думает, что они поголовно негодяи, а белобрысые все как один – ну прямо ангелы. Мужчины в Беслане и цветом волос, и акцентом никак не отличаются от тех, кто убивал их детей. Что им теперь делать, мужчинам и женщинам в Беслане? Тем, которые всматривались в лица мертвых детей: мой или не мой? И находили: да, мой, вот он. В одном доме схоронили шестерых детей. Что теперь делать? Рвать, убивать, кусать, мстить, резать, стрелять, топтать... глаголов не хватит. Кого? – Да вот всех этих вайнахов! – Да? И девочек пяти лет? Или только начиная с семи? Или только мальчиков? Или взрослых? Они – плохие, потому что они... что? Так живут, так верят, так говорят, так себя ведут..? Вот именно этот Ахмед или Али? Ну стрельни, воткни нож, взорви, убей еще четыреста человек. Легче не станет, потому что убитыми окажутся точно такие же, как и ты сам. Даже если убить всех вайнахов – легче не станет, горя не убудет. Да и вины на них нет. Кровь – не омывает, кровь пачкает. – А как же с этим жить? – Не знаю. Мозг отказывается думать в этом направлении – а если это мой сын, моя дочь, как бы я тогда... Но только не этот путь. Это путь для слабых духом и бессильных умом.
Их горю не поможешь, нет таких слов, которые утешили бы. Но хоть как-то рядом побыть, постоять, помолчать. Тут начинается самое непонятное.
Как мы смотрели это в новостях, сидя дома или на работе – неизвестно, каждый сам по себе, наверное, в ужасе, наверное, плакали, наверное, клокотала ярость в груди, наверное, бегущие под выстрелами раздетые окровавленные дети душу выворачивали наизнанку. Но вот все. Гадов этих убили, одного взяли живьем. Вот теперь бы как-то... посопереживать... хотя бы. В Риме показать свое сопереживание смогли и захотели сто пятьдесят тысяч человек, а в Москве – сто. Ну ладно, кто-то не любит любую толпу, кто-то не ходит на организованные профсоюзами демонстрации. “Качество”, так сказать, сопереживания не меняется от формы выражения. Но... В четверг в девять утра в Москве пешеходы не останавливались, машины не гудели, ближний свет не зажигали. Может быть, единицы. Ну ладно, не все слушают “Эхо Москвы”, а кто слушает – постеснялся, допустим. Но... 7 сентября в течение нескольких часов телевидение собирало деньги для пострадавших. Собрали четыре с половиной миллиона рублей. Это стоимость десяти или двадцати среднеприличных автомобилей. И это уже со всей России, а не только Москвы. Ничтожно. Во время этого мероприятия некий поющий господин сказал, что деньги – самое простое средство показать, что мы... чего там.. ну, это, сострадаем, “мы вместе”. Золотишком рассчитывается. Да хоть чушками золотыми завали весь Беслан – на черта они нужны? “Ты забудешь обо мне на сиреневой луне”, – он пел через две минуты после окончания национального траура. “Беда, которая стала нашей общей трагедией”, “сбор средств”, “мы вместе”, “мы стараемся звучать не фальшиво и не пошло”. Ну старайтесь и дальше. Потому и не вышло ничего, что деньги – это какая-то ерунда, это неправильно; да хоть в сто раз больше собери – и что с того? Раненых вылечить? Убитым-то что? Похороны оплатить? Да пошли вы... Все это, и впятеро больше для оставшихся в живых должна сделать та власть, что не сумела их защитить и поныне пребывает в растерянности. Не иначе как помутнением рассудка можно объяснить попытку провести митинг на кладбище с участием разнокалиберного начальства, да еще во время похорон. Но надо признать, в остальном власть-то и делает, она и помогает, и не на четыре миллиона, а на четыреста.

Собираясь в Ростов, надо (во избежание разочарований) очень-очень твёрдо уяснить себе, что Архиерейский Дом – маленький. Весь можно обежать за двадцать минут.
Чтобы им насладиться, в него надо вгрызаться, погружаться и исследовать с любопытством.
Тогда он станет Великим.

Вторая особенность – верхняя часть четверика до шеи и главы, то есть покрытие.
Оно не однажды реставрировалось, перекладывалось и переделывалось, в конце концов получилось восьмискатное покрытие. Восьмискатное покрытие – вещь очень красивая, и, главное, редкая.

Можно сколь угодно долго спорить, даже полторы сотни лет, что там было изначально, какова была мысль архитектора, воплотил ли он её в камне, или вынужден был по дороге отказаться, то есть было или не было вознесенское покрытие – но маленький полукруг сверху и два больших четвертькруга по бокам – вот они, видны невооружённым глазом. Сделал или не сделал – дело девятое, видно, что хотел.

Такое покрытие очень трудно укрыть от дождя и снега, столько сложных ис*кривлённых плоскостей, что даже начертить не всякому удастся, а уж по*стро*ить – и подавно. Сегодня мы видим, как это сделано у Исидора. Хотели ли и могли ли вознесенское покрытие сделать у Спаса – Бог ведает. Но сдаётся, что хотели.
Во-первых, есть его рисунок – прямо на стенах.

Во-вторых, есть щипец на верхнем полукруге. Какой умник стал бы его делать, зная, что не то что обратить внимание, а и просто увидеть этот щипец под коньком с деревянным полотенцем не всякий измудрится.

В-третьих, это левый и правый углы с юга, например. Левый столбик – в два кирпича, правый – в три с половиной (причём правая верхушка явно начинает падать, туда явно недоложили металлических связей, что для строителей XVII века немыслимо – внизу-то костыли стоят), почти в два раза шире. Ну, шире, и шире, надо было зачем-то покрепче сделать, добавили по всей высоте полтора кирпича. Да рисунок-то четвертькругов остался прежний, одинаковый, что слева, что справа. И продолжение левой дуги внизу приходится как раз на угол, а продолжение правой дуги – куда-то незнамо куда, почти посерёдке угла. Под верхним полукругом со щипцом левая лопатка – в два кирпича, а правая – в два с половиной, словно стремились восток сделать массивнее, тяжелее, а когда добрались до крыши, поняли, что этакую кривизну только если воском залеплять, иначе не покроешь и от протечек не спасёшь, тут полкирпича не хватает, там полтора, ну и гори оно синим пламенем, покроем плоско как-нибудь, и дело с концом. Так оно было, или не так – теперь Бог ведает, вознесенское покрытие оказалось прикрыто восьмискатным.
Самуилов корпус.

Наискосок против Судного приказа – трёхэтажный жилой дом, Самуилов корпус, бывшие жилые покои ростовских митрополитов.
Про само здание можно сказать только одно доброе слово – что первый этаж относится не к XVIII или XIX векам. Верхние этажи – такие же, как сотни или тысячи аналогов по всему миру. С таких верхних этажей началось великое неудобство для искусствоведов: вроде бы тоже архитектура, а искусности нет, одно инженерное мастерство; из этого неудобства вырос даже новый термин – художественная архитектура (подразумевающий, что бывает и нехудожественная). Прекрасно, что сохранена очень немолодая табличка на Самуиловом корпусе. Текст, сочинённый на заре советской власти, – беспримерная глупость, ставшая примером для тысяч подобных шедевров словесности. “Подлежит охране как всенародное достояние”. Каждое слово в отдельности доступно для понимания, фраза в целом – лишена смысла. И это смыслолишенство усугублено повелительным наклонением без грамматического подтверждения. “Подлежит охране” – то есть должно быть охраняемо. Ну так если должно быть охраняемо – охраняйте! Кто? Тут-то и весь вопрос. Если бы написали “Охраняется как всенародное достояние” – всё ясно, надо просто найти, где тот мерзавец, который так плохо охранял, его наказать и уволить, нанять нового, и пусть охраняет дальше и лучше. Нет, шалишь, брат. Не “охраняется”, а “подлежит охране”. Охранять не нужно, нужно повесить табличку, что следует охранять, некий некто, а ещё лучше – все, поголовно, всем народом, имеют обязанность оборонять “достояние”. От кого? Как ни крути, получается, что от того же народа или от природных неурядиц в виде дождя, снега, мороза и перепада температур. Но даже и возвратная глагольная форма “охраняется” значит ни больше ни меньше как “охраняет себя”. Это – ладно, а вот что такое “всенародное достояние”? Как дом может быть всенародным достоянием? Что за чушь? Дом принадлежит теперь музею, который находится на содержании налогоплательщиков при неизбежимом посредничестве министерств культуры и финансов. “Всенародное достояние” – это такой же оксюморон, как “общественная собственность”, в этих парах смысл одного слова противостоит смыслу второго слова. Собственное не может быть всехним, добытое и отстоянное не может быть ничьим, а иначе зачем добывать и отстаивать? Словом, славная табличка, весёлая. Подлежит, изволите ли видеть, охране. Столь же трогательна фраза “Охраняется государством”. Здесь-то, в Архиерейском доме, ещё ладно, почти всё осталось в целости (полуторавековыми стараниями подвижников), а вот когда в какой-нибудь Красной Ляге под Каргополем висит такое смешное – так и хочется спросить: государство, ты где? Ладно при Советах – с них спрос уж теперь невелик, всё ясно, что сделали – то сделали, но и нынче ничего не переменилось.
Митрополию-то в конце XVIII века перевели в Ярославль. Потому, видно, и перевели, что сорокалетние достижения Ионы Сысоевича покоя не давали тем, кто не умел так, как он, устроить жизнь той земли, которой управлял, и оставить по себе такую память. И по сей день митрополия не Ростовская и Ярославская, как при нём, а Ярославская и Ростовская. Оно, может, и не пло*хо. Иначе, спаси Господь, не под Ярославлем бы, а под Ростовом построили химзавод – и что бы сталось с городом?


Чтобы понять, какое значение в отечественной культуре имеет Ростов, как важно то, что делали и делают реставраторы, хранители, рабочие и даже дворники в ростовском Архиерейском доме, надо взглянуть на то, как могло бы быть, если бы не эти подвижники. Под Ростовом, совсем недалеко есть руины Белогостицкого монастыря, виденного ещё Борисом фон Эдингом в начале XX  века, и сфотографированного.




XX век отметился тут присутствием то ли тюрьмы, то ли дома умалишённых.