ink (Все сообщения пользователя)

Во-первых, и то, и другое было, во-вторых, при таких всеохватных эмоционально-эстетических переживаниях, равно потрясающих и неграмотного малолетнего крестьянского сына, и высокообразованного князя или архимандрита, – итальянское бельканто или французская опера, немецкая фуга или немецкая же симфония, выглядели бы просто немного чужими и чудными, если бы людям второй половины XVII века их довелось услышать (многим, кстати сказать, удавалось услышать – в посольствах в Испанию, Нидерланды, Данию, Англию, Париж, Вену), но уж никак не превосходящими то, к чему они привыкли – точно такое же, только немного другое. Да и в Москве к этому времени светская музыка давно уже звучала не только в Кремле и не только для Алексея Михайловича, и был уже выстроен Потешный дворец.

Фото А.Г.Стройло

Сущая крамола. Мы же привыкли и точно знаем, что страна отсталая и убогая, что осталось только чуть-чуть подождать, и двадцативосьмилетний Пётр Алексеевич начнет с 1700-го года лить свет просвещения во тьму мракобесия. Но давайте хоть тут, в Ростове, отвыкнем и будем не вспоминать то, что вроде бы твёрдо усвоили ещё в школе, а верить своим глазам. Иона Сысоевич отошёл в мир иной в 1691 году, почти всё построив в Ростовском Архиерейском доме, Пётр ещё только разминает плечи, переходя от отрочества к молодости. Вот и посмотрим, какой мир он отринул, какую страну рушил, что именно модернизировал, то есть осовременивал как явно отжившее свой век.

Фото А.Г.Стройло

Иона Сысоевич митрополичил сорок лет, до того был настоятелем Авраамиева и (предположительно) Белогостицкого монастыря, а принял постриг и начинал служение в Угличе в Воскресенском монастыре.

Фото А.Г.Стройло

В деревне Ангелово он построил церковь с тремястами шестьюдесятью пятью окнами. Церковь не сохранилась, только цифра – 365.
Она – чудовищна, загадочна и универсальна, она охватывает универсум, весь круг, все 365 дней.
В обычной сельской церкви – пять, десять, ну двадцать окон. Если сорок – пятьдесят – это уже больше похоже на дворец из сказки. Но 365 – просто немыслимо. По девяносто с лишним на каждую сторону света? Как их расположить? Семантика числа 365 требует их прорубить по кругу, по числу дней в году, чтобы солнце каждый день, от сентября до сентября как-то чуть по-разному освещало внутреннее пространство. Но по кругу – не удастся: во-первых, круглые церкви появились много позже, во-вторых, если предположить в Ионе Сысоевиче гениальное архитектурное новаторство и провидение, то минимальный диаметр церкви – чуть меньше полутораста метров (это если каждое окошко с простенком принять за метр с небольшим, длина окружности – 400 метров, если вдвое меньше, то диаметр церкви – 60 метров); такое и XXI веке не вдруг построишь. Значит, прямоугольная в плане церковь, в два-три-четыре света, одно окно над другим. Всё одно не легче себе это вообразить. Ведь девяносто! А чем оконницы забирать? Стекло – дорого, слюда – тоже, пузыри бычьи лопаются часто, переделывать надо; уже во втором свету это непросто, а в третьем (если он был)? Так с лестницей всякий день по церкви и будешь бегать – то там, то там подлатать. С волоковыми окнами – ещё хуже беда, пять-десять каждый день можно открыть и закрыть, но три с половиной сотни? Да и зачем столько-то? Да и была ли вовсе такая церковь?
Не исключено, что в Китае, Индии, Камбодже, на Тибете или в Аравии, может быть, у египтян, ацтеков, ассирийцев, шумеров или майя было что-то подобное, про них просто мало знаем, но насколько нам известно, в европах есть ещё только одна церковь, характер которой должен был проявиться в числе 365, – это Воскресенский собор в Новом Иерусалиме. Патриарх Никон хотел там устроить 365 приделов. Даже на его веку святых было больше, чем 365, и ему приходилось выбирать, этого берём, этого не берём. Но и он не стал делать приделы в таком числе.
Что такое придел? Это маленькая церковь во имя того или иного святого, приделанная к основному храму. Что значит маленькая? Хоть раз в год, в день памяти святого, службу-то надо отслужить? Получается, каждый день, что ли? А Пасха? А Рождество? А Рождество Богородицы? А Успение? А остальные двунадесятые праздники?
Придел – более обязывающий символ, чем окно, и в этом смысле Иона оказался хитрее, чем Никон, что патриарх и признал отказом от устройства трёх с половиной сотен с полдву десятков приделов в Воскресенском соборе. Иона - построил свои 365 (не знаем, как, и следа не осталось), а Никон – нет (но след остался, и ещё какой!).

Фото А.Г.Стройло
Фото А.Г.Стройло

Как нынче сравнить Воскресенский Новоиерусалимский монастырь и Архиерейский дом в Ростове? Так вроде, и стыдно, сравнивать-то. Ростов не в пример краше (хоть бы ещё и Валдайский Иверский припомнить, и Крестный монастыри, и Патриаршии палаты в Кремле, что Никон построил). А ещё есть Саввино-Строжевский, в те же времена Алексеем Михайловичем поставленный, и ещё много чего.
Иона в Ростове строил чуть (лет на двадцать) попозже, но насколько же веселее, размашистее; в его архитектуре как-то больше того, чего меньше в архитектуре Никона и Алексея Михайловича. Чего именно – шут его знает, имени не знаю; веселее, добрее, шире, проще, любви больше. Вот на месте Дионисия я бы не стал расписывать Патриаршие палаты в Кремле, и даже Воскресенский собор в Новом Иерусалиме, и колокольню с трапезной в Саввино-Сторожевском. А за церковь Иоанна Богослова в Архиерейском доме бы взялся. И сделал бы не хуже, чем сейчас есть. (Дионисий то есть, ясное дело, не я).

АРХИЕРЕЙСКИЙ ДОМ
На подступах к Утопии



Не монастырь и не кремль.
Воинственность стен здесь совсем игрушечная, это не крепость, а образ крепости, и совсем нет монастырской суровости, все церкви и палаты и снаружи, и изнутри весёлые, простые, кто сколько может взять из них радости, тому столько отмерено. Страшный суд на западной стене церкви – есть, Страсти Христовы – есть, а угрюмой, пугающей строгости – нет.

Фото А.Г.Стройло

Архиерейский дом страшен только Судным приказом (с которого, как будто, он и начинался), во всём остальном – такая весёлая свобода, сила, размах и красота, какую ещё, пожалуй, только во Пскове и Новгороде можно отыскать. Но то – на четыреста или пятьсот лет раньше. В московском Кремле весь XVII век его пытались не без успеха сделать повеселее, но Успенский собор (главный на всю Русь) как был, так и остался светлым по цвету, но сумрачным, никак не располагающим к веселью. (Заметим в скобках, что в Ростове Успенский собор Иона Сысоевич оставил вне стен Архиерейского дома – всё-таки успение – не повод для радости; подробнее об этом – ниже). Среди монастырей тоже трудно припомнить такой, с которым бы непротиворечиво связалось слово «веселье» или хотя бы «радость». Исключением мог бы стать только один – никоновский Воскресенский монастырь, рекомый Новый Иерусалим, но там так порезвились барокко с классицизмом, нацизмом и социализмом, что от никоновской пасхальной идеи остались только следы.
Не кремль и не монастырь.
В литературе утвердилось мнение, что юрисдикция ростовского Судного приказа распространялась на священнослужителей и дела, подлежавшие церковному суду даже для мирян. Это мнение плохо согласуется с двумя умозаключениями и одним фактом. Человек, сумевший за почти сорок лет построить то, что он построил, не мог не обладать огромными финансовыми и управленческими, созидательными возможностями: не имея под рукой судебной власти, просто оплатить это нельзя. Второе: что значит словосочетание «монастырское землевладение»? Как можно владеть, не управляя, и как можно управлять, не установив порядок и не поддерживая его силой, то есть судом и расправой? Третье. Другой, сопоставимой по силе с митрополитом власти в Ростове не было: из примерно полусотни государевых воевод XVII века почти половина была из местных вотчинников и помещиков, их главным занятием было ежегодное пополнение войска для засечных черт и военных кампаний, обеспечение пожарной безопасности, сбор налогов и общественная безопасность; было ещё и самоуправление – земские избы, следившие за общественными работами, дорогами, мостами, рынками и т.п. Ни воевода, менявшийся Разрядом каждые год-два, ни земский староста и помыслить не могли тягаться с митрополитом, главным хозяином епархии. Личным и частным собственником земель и даже своего Дома он не был, но право распоряжения ими принадлежало только ему. И никакой иной власти в Ростове не было – только митрополичья, воеводская и земская, причём митрополичья – первая. В каком-нибудь 1679 году Иона Сысоевич, повидавший уже полтора десятка воевод, что, не знал, как с ними управиться, если воевода и посмеет перечить митрополиту, недавнему местоблюстителю патриаршего престола, то есть почти патриарху? Так что митрополит в Ростове был не только главой епархии, но и главной властью вообще: непередаваемое по наследству, неличное богатство делало иерарха реальным хозяином бывшего княжества, города, епархии, уезда. И помогал в этом Судный приказ. С несколькими сотнями священослужителей и сколькими-то мирянами (прелюбодеями и святотатцами) справились бы и полтора десятка подьячих из личной канцелярии митрополита. Компетенция Судного приказа, вероятнее всего, была шире, чем принято считать (конечно, доказательством этого предположения должны быть не домыслы, а документы; из них нам известен только один, и то относящийся к первой половине века – про крестьян одной деревни, отказавшихся выполнять распоряжения воеводы по ремонту дороги на том основании, что они-де, крестьяне, слушают не его, воеводы, указы, а только митрополита).

Фото А.Г.Стройло

Наверное, только так, в провинции, и могла быть реализована никоновская идея гармонии светской и духовной власти: патриарху негоже бодаться с царём, государь всё равно победит, ему зазорно быть вторым; а вот в полутораста верстах от Кремля, в митрополии, при государевом воеводе, можно и не постесняться, царь – далеко, Бог – рядышком, можно устроить жизнь так, как кажется правильным, и не только в Архиерейском доме, а во всей епархии. Так в ростовско-ярославской епархии воплотились в жизнь идеи Никона, гармония между светской властью и духовной была достигнута и оставила по себе следы, составляющие целую эпоху в истории русской архитектуры: в Ростове, Ярославле, Угличе, Романове-Борисоглебске.
Поэтому видеть и понимать ростовский Архиерейский дом надо как нечто совершенно новое в истории, отличное от монастырей и кремлей.

Фото А.Г.Стройло

У приезжающего в Ростов впечатление от города остаётся трудноформулируемое и положительно-неосознанное, что-то хорошее и тёплое укореняется в груди даже зимой, но оно никак не доходит до головы, чтобы превратиться в слова. А если посетителю посчастливится ещё и звон колоколов услышать, он обогатит свою личную палитру пережитого новым ощущением – всеохватной заполненностью сознания новым немысленным содержанием. От органа это отличается совершенной иной акустикой открытого пространства, от многосотдецибельной поп-музыки – сохранением сознания незамутнённым, ясным.




Когда силой пытаешься вытащить ощущения из собственного нутра и превратить в слова, получается какая-то чушь и банальность, порой и крамола: в самом конце XVII века крестьянин, купец, человек духовного звания, посадский, боярин, князь или приказный, наверное, испытывали такое же всезаполнение, видели не такие же, а ровно эти стены и здания и ласкали их взглядом, присутствовали на почти такой же, как и сегодня, службе в церквях с дивным пением – и какая им ещё нужна была музыка? И чего стоят длящиеся вот уже триста лет сетования на отсутствие светской музыки в России?

И у южной, и у северной надвратных церквей прямоугольные в плане апсиды – не очень частое явление в церковной архитектуре, – но южная, Сергиевская, отличается ещё и некоторым «вольномыслием». Не просто большой, а огромный храм снабжен довольно-таки скромной алтарной частью: там может поместиться только горнее место, для дьяконника и жертвенника площади мало. А в восточной стене четверика – ещё два окна на разных уровнях выше подцерковья. Сами по себе окна с востока – ничуть не редкость, а норма. Необычность в том, что ex oriente lux проникал в церковь сразу, без посредства архитектурно выделенной апсиды; как бы ни организовывали внутреннее пространство солея, царские врата и иконостас, как бы ни освещали трапезную девять окон с трёх оставшихся сторон света, два лучика света с востока в утренние часы должны были придавать особое очарование и «светимость» всей внутренней обстановке в обоих смыслах этого слова. Непривычная четвероугольность апсиды сегодня некстати подчеркнута плоской покрышкой, над которой ещё видны следы того, какой была крыша раньше – полукупол несколько меньшего диаметра, чем стоящие выше кокошники (совсем недавно, судя по свежему кирпичу, восстановленные). Сам храм был построен в 1552 г., после Борисоглебского соборного и Благовещенской церкви и, разумеется, до Сретенской (северной); он являет собой свидетельство смелости строителя, подмастерья каменных дел, по тогдашней номенклатуре инженерно-технических и творческих работников. По меньшей мере трижды он выступил как новатор: при создании апсиды, во-первых; при отказе от применения арочного пояса, во-вторых; при выборе высотно-пространственного общего решения храма (собственно церковь начинается на высоте третьего или четвёртого человеского роста, всё, что ниже – подцерковье, проезды и проходы), в-третьих. Внутри монастыря рельеф в этом месте к востоку и к северу понижается, тут любой храм будет издали казаться высоким, но строитель его задрал ещё выше и не стал делать арочный пояс, который наверняка бы съел часть желаемой и подчёркиваемой устремлённости ввысь. Построенные на сто лет позже, при митрополите Ионе Сысоевиче звонница и Сретенская церковь (с арочным поясом, взобравшимся под самую крышу) подхватили эту идею возвышения, и эта же идея – уже не звучит, а гремит во всю ивановскую в самом ростовском митрополичьем Доме: от колокола по имени Сысой на специальной пристройке к звоннице, до Спасской и Ивановской церквей, не просто высоких, не просто приподнятых, а напряжённо-звенящих от тяги вверх, при всей своей массивности создающих впечатление полёта и парения; да и деревянная церковь Иоанна Богослова на Ишне тоже очень «летучая».
Гульбища Сергиевской церкви при Ионе Сысоевиче переделали, но сами-то они были и раньше – иначе в храм никак не пробраться. Об этой «процедуре проникновения» надо сказать отдельно. Для лиц духовного звания, проживающих в монастыре, вход прост и торжественен, через западное крыльцо; но тот, кто пешим ходом, не в большой праздник, когда ворота могли быть открыты, а по будням, недлинной вереницей или поодиночке, пожелает с улицы войти в монастырь, непременно испытает трудно описываемое словами ощущение, неизвестно из чего рождающееся. Пожалуй, точнее всего будет сказать, что это ощущение рубежности, перемены, отрезания, перемещения в иную среду. Забор, стена, ворота, дверь и окно – тоже границы, но при их преодолении нет понимания перемены внутри преодолевающего. А здесь, под Сергиевской церковью, за три или четыре десятка шагов меняется сам идущий, потому что строитель в середине XVI в. учинил этот проход беспримерным. Проход узок (два корпулентных человека на встречных курсах разойдутся с трудом) и чудовищно, бессмысленно, даже глупо (на первый взгляд) высок, ну, метров, так, на взгляд, семь-то будет, – столько места пропадает, ну хоть кладовки бы какие устроили, полати или что там ещё бывает. Но именно тёмная многометровая пустая и узкая высота рождает ощущение перемены. Сегодня идти приходится по битому в крошку кирпичу с остатками поперечных рёбер, которые наводят на мысль о бывшем когда-то настиле, металлическом или деревянном. Если по нему шагать не в лаптях или валенках, а в обувке с твёрдой подошвой, то к потёмкам, тесноте и высоте добавится ещё и гулкость, и фраза, начатая на улице, иначе зазвучит внутри, и на монастырскую землю самый буйный холерик и экстраверт ступит уже притихшим и перенастроенным на несколько иное поведение, чем за стенами, а самый тоскливый меланхолик и интраверт маленько приободрится и подумает, что всё ещё не так плохо.
Чтобы несколько прийти в себя после потрясения от встречи с Сергиевскими воротами, можно потом обойти монастырь снаружи, любуясь надежной мощью его шероховатых стен, сочетанием боевой силы и искусного декора разнообразных башен.



Сегодня этот деревянный модерн на подъезде к Борисоглебскому загорожен высоким забором – но и слава Богу, а не то непременно какая-нибудь шпана сожгла, как, например, дачу Калиш в подмосковном Болшево.

Не так далеко отсюда Романов-Борисоглебск, а в нём Воскресенский собор на правом берегу, ещё одно вселенское чудо. Там всё другое, и время, и архитектура, и сохранная роспись внутри; а сила – та же, разворот плеч – тот же, весёлая, правильная и простая радость – та же, хитрое искусство – то же, ну, и добро – тоже.
Да и ещё Борисоглебских не счесть.
Борис и Глеб.
Первые.

Первые кирпичные укрепления монастыря были построены в XVI в., на месте еще более древних деревянных и плавно окружали нынешнее ядро монастыря, включая Старые настоятельские покои. В XVII в. новые стены охватили гораздо более обширную площадь, вытянувшись к югу и приобретя форму, близкую к прямоугольнику.



Существующие ныне стены и башни монастыря были построены в XVII в. Точную дату постройки крепостных сооружений назвать сложно. Скорее всего, строительство с перерывами длилось в течение всего этого столетия, начиная с послесмутного времени, и именно поэтому вид и характер прясел и башен столь различны. Но, разумеется, основной вклад в возведение укреплений внес Иона Сысоевич.



Хотя стены и башни монастыря весьма декоративны, все они – отнюдь не муляж крепости, а крепость самая настоящая, построенная по всем правилам фортификационного искусства. Достаточно сказать, что высота стен составляет 12 м, а толщина – до 3-х м, что позволило устроить широкий и надежный боевой ход. Стены оборудованы тремя боевыми уровнями – для пушек, вара и пищалей.





Прясла соединяют 14 башен, высотой от 30 до 40 м. На углах монастыря башни сделаны круглыми или многогранными, по пряслам – квадратными; верх и тех, и других выстроен в форме машикулей. Башни оборудованы смотровыми площадками, с которых открывается обзор на расстояние до 15 км, и далеко выступают за линию стен, что увеличивало обороноспособность крепости. Не составляют исключения в этом отношении и башни по сторонам южных и северных проездных ворот, что позволило сделать проезды прямыми, без коленец, хотя и снабженными герсами – строители посчитали, что сжимающих входы башен будет достаточно для отражения нападений врага.




Одно строение, формально входящее в состав монастырских укреплений, заслуживает особого внимания не выдающейся архитектурой, а исторической ценностью, впрочем, тоже имеющей отношение к архитектуре. Это келья затворника Иринарха, расположенная за собором Бориса и Глеба, в восточной стене монастыря. Именно это ее положение – внутри стены – и есть самый интригующий момент. Как известно, Иринарх жил в начале XVII в., и так же твердо известно, что восточная стена была выстроена несколькими десятилетиями позже. Получалось, что келья Иринарха – что-то вроде так любимого нынешними градоначальниками новодела. Но, к счастью, такое понимание ценности подлинных памятников было не всегда. При реставрации выяснилось, что кирпич кельи более древний, чем кирпич окружающих ее стен, и относится к середине XVI в. А это значит, что строители новых стен, конца XVII в., оставили келью нетронутой и аккуратно, даже благоговейно, обложили ее новым кирпичом. Так что келья – подлинная, а наши предки из XVII в., не в пример нам, молодцы.




Главными воротами монастыря были и остаются северные Сретенские, за которыми начинался бывший монастырский посад. И в наши дни к северным стенам монастыря по обе стороны от ворот лепятся многочисленные лавочки, кажется, не изменившие своего облика с XIX в., а в стороны расходятся кривоватые и горбатые улочки с домами посадских людей.

Фото А.Г.Стройло

Свое название ворота получили по Сретенской надвратной церкви, на чью долю выпало первой ошеломить входящего в монастырь сказочной красотой и богатством архитектурных форм и сразу задать высочайшую ноту восприятия всего комплекса. Глаза не сразу в состоянии сосредоточиться на чем-то одном и восхищенно перебегают с "пряничных" башен к тонкому, изящному аркатурному пояску храма, с к нарядных гирек проездных арок к изразцам галереи, к царственным очельям наличников церковных окон, а оттуда снова к ярким изразцам галереи и разнообразным наличникам окон в башнях. Здесь можно простоять битый час и, с трудом оторвавшись, заставить себя пройти через уютный и немного таинственный коридор проездных ворот, чтобы попасть в очарованный внутренний мир монастыря.




Сретенская церковь умирает. Из-за просадок фундаментов наблюдатель может видеть абсурдную, не могущую быть на свете вещь, как жареное мороженое или остывший огонь: кирпич как строительный материал прибретает пластичность, гнётся, мнётся, скручивается и растягивается, искажая лик храма ото всех сторон, прямые линии скривляются, высоты меняются, параллели разъезжаются, вертикали наклоняются. Если взобраться на угловую башню и хорошенько приглядеться к алтарю и восточной стене Сретенской церкви, станет очевидно: из четырёх вертикальных каменных углов (два у апсиды и два у стены) парочка падает – то ли церковь клонится к югу, то ли алтарь потянулся на север. Южная стена в месте сопряжения с западным гульбищем утонула сантиметров на десять, очелье наличника в северных воротах – гримаса боли, вислое железо, гирьки рассогласованы так, что кажется, будто их раскачивает шальной ветер, правое окно северной части гульбища приобрело безобразную геометрию. И это не состояние, а процесс, развивающийся и после 1913 г.



Противоположные, южные ворота считались не главными, не парадными, но, едва взглянув на них, начинаешь мучиться сомнениями и задаваться мыслью: может быть, северные ворота были главными для всех, а южные – для избранных, для царя, патриарха, епископа? Это грандиозное сооружение, пожалуй, провосходящее величиной и величием прочие строения монастыря. Об огромном объеме ворот сразу дает представление невероятно длинные, похожие на подземные, коридоры проездов. В древности проездов было три, с различной шириной (теперь один из них заложен).





Над проездами высится могучий и вместе с тем какой-то воздушный храм Сергия Радонежского, вознесенный на высокий подклет. Его стены гладки, прорезаны двусветными окнами в незатейливых наличниках, расчленены плоскими лопатками, завершаются пологими дугами закомар. Храм венчает великолепное пятиглавие – центральная крупная луковица на крепком барабане в окружении четырех меньших. Вызывает почти мистический восторг изумительная соразмерность, гармония всех частей храма; кажется, что она выверена математически, через "золотое сечение" – ни на миллиметр больше или меньше.
Сейчас в колористическом отношении храм выглядит тоже сдержанным, "ровным". Но в XVII в. отсутствие архитектурного декора компенсировалось украшением более тонким, легким – снаружи он был расписан фресками, остатки которых мы еще имеем счастье увидеть на церковной стене и проездной галерее.



И, удивительное дело, сдержанной величавой элегантности храма совершенно не противоречит уже знакомое нам буйство галерей, которые окружают храм с запада и юга – они, как яркая, богатая шаль, брошены к его подножию. Здесь тоже есть изразцы, фигурный кирпич, но главная роль принадлежит, безусловно каменной резьбе. На ум приходят эпитеты "роскошный", даже "шикарный" – так по-царски изобильно уснащены ворота дивным белокаменным узорочьем.

Но, разумеется, истинный гимн жизни – это архитектура XVII в., что особенно ярко демонстрирует крыльцо, пристроенное к палате в 1680-е гг. Все годилось для выражения этого жизнелюбия, все смело перемешивалось в одном строении – и лекальный кирпич, и изразцы, и каменная резьба.



Но, удивительное дело, в итоге не получалось безвкусицы, "цыганщины", а все элементы соединялись в стилистически безупречное целое, поражающее сочетанием гармонии и буйного темперамента.





Благовещенская церковь с трапезной – пример того, как можно, сильно вторгшись в первоначальную постройку, переделать ее, но не только не испортить, а придать ещё больше прелести и жизни. Очевидно, для этого надо было сознавать свое родство с предшественниками, быть с ними едиными духом, чтобы новые формы, даже разительно отличающиеся от прежних, не противоречили им, а переливались из одной в другую.








Центр монастыря не ослабляет своего притяжения, и мы обращаемся к еще одной уникальной постройке, относящейся уже к XVII в. (1680 г.) – звоннице. Она возвышается напротив Просфорного и Архимандричьего домов, на другой стороне обширной поляны, и эмоционально претендует на главенствующее значение в этой, центральной части монастыря. Она бесподобна в буквальном смысле этого слова – ничего подобного в мире нет. Нельзя сказать, чтобы звонница была невероятно высока – при более пристальном рассмотрении она может показаться даже несколько приземистой, но при этом производит грандиозное впечатление. Она сочетает в себе мощь объема, гигантские пролеты арок звона и изысканность наличников и поясков, изящную легкость луковок на тонких барабанах. Простота, даже некоторая примитивность линий силуэта всего сооружения непротиворечиво связывается с ассиметрией его отдельных частей – смещенных арок верхнего яруса (ближе к углу располагались часы, утраченные на рубеже XIX-XX вв.), интригующей полузаложенной аркой с торца (один из исследователей справедливо уловил в этом некий дух конструктивизма). Совершенно не вызывают отторжения и "перевернутые" пропорции здания – нижний ярус с мелкими проемами окошек и дверок (здесь была та самая ризница, откуда настоятель Рафаил таскал ценности), затем большие окна с богатыми наличниками в среднем ярусе и, наконец, подавляюще огромные арки звона.
Все здание собственно звонницы производит впечатление абсолютно законченного, совершенного строения. Так и хочется сказать, что крыльцо, пристроенное к звоннице буквально через несколько лет после завершения ее строительства, нарушило гармонию прекрасной часозвони, да только язык не поворачивается. Ведь от крыльца – родного брата соседнего, благовещенского, точно так же нельзя оторвать глаз, до того он чудесно. Та же резьба, те же изразцы, то же ощущение радости, тепла, основательности жизни и удовольствия от нее, которые в общем-то не противоречат и впечатлению от звонницы.
Чудесным центром монастыря его сокровища не исчерпываются. К западной стене прилепились Старые настоятельские покои. Название недвусмысленно дает понять, что эти покои старше тех, что были пристроены к Богоявленской церкви, а, следовательно, они были возведены до начала XVI в. Мнение подтверждается и тем, что западные окна Старых покоев закрыты монастырской стеной, а, значит, были построены раньше нее. В XVII в. над первым, древним этажом был надстроен второй, но визуально отличить эти "слои" невозможно. К огромному счастью, Старые настоятельские покои с тех пор мало подвергались переделкам (скорее всего, потому, что здание не было культовым), а потому нам представляется редкая возможность лицезреть памятник гражданского зодчества XVI-XVII вв., а проще говоря, жилой дом, и это его великолепный образчик. Как все такие строения, он затейлив, уютен, основателен и при кажущейся небольшой величине очень вместителен. На него одного можно потратить час, обходя со всех сторон и разглядывая все его выступы и укромные уголки, все разновеликие дверки и окошки, особенно круглые "иллюминаторы" на северной стене, обращенной к монастырскому пруду.
К гражданским строениям монастыря относится и так называемый Братский корпус, стоящий справа от северных ворот монастыря. Собственно, стоят одни руины.



Это здание также строилось Григорием Борисовым в начале XVI в. и было не кельями, а поварней и разделялось не на маленькие комнатушки, а на огромные палаты, где готовилась пища для многочисленной монастырской братии, нищих и паломников. Под монашеские кельи поварня была переделана на рубеже XVII-XVIII вв. Почти три с половиной века второй этаж здания был деревянным, и только в середине XIX в. его заменили каменным. Сейчас крайне сложно вообразить вместо заросших сорняками развалин внушительное строение, где было много людей, кипела работа и вкусно пахло.

Несмотря на то, что здания Казначейского и Просфорного домов самые низкие и неприметные из всего монастырского комплекса, они притягивает к себе взгляды, стягивают на себя, как на центр, все остальные памятники, может быть, потому, что расположены, действительно, в самом центре монастыря. А, может быть, потому, что они самые живые – жилые, обжитые. Вытоптана до земли трава перед деревянным крыльцом, от него, огибая угол, тропинка ведет на задворки. А там, как и двести, и триста лет назад, течет обычная нормальная жизнь с каждодневными заботами – сложены в поленницу дрова, сушатся на подоконнике вымытые ботинки, кошка подъедает остатки обеда. И совершенно непротиворечиво, очень традиционно выглядит нагромождение деревянных хороминок, пристроенных к каменным палатам – чердачки, переходики, крыльца и балкончик-гульбище.


[FILE id=9015]

Более новый, "гладкий", даже несколько безликий на вид Просфорный дом, или Архиерейская кухня, оказывается на поверку более древним. Он построен в первой трети XVI в., но перестраивался на рубеже XVII-XVIII вв., что и объясняет его невыразительность. Однако от прошлого в нем остались поразительные, глубокие, трехметровые подвалы, которые служили монастырской тюрьмой. Парусный свод этих огромных подвалов опирается на единственный столп.



Казначейский дом выглядит намного интереснее, живее и приветливее, может быть, благодаря своим многочисленным пристройкам. Хотя последними исследованиями он датируется XVIII в., когда, судя по документам, в монастыре был построен специальный гостевой домик для ростовских архиереев, нет основания отвергать и мнения прежних историков, относящих Казначейский дом также к первой трети XVI в. Во-первых, подавляющая часть зданий XVIII в. строилась на старых, невероятно крепких основаниях XVI-XVII вв., а во-вторых, и это здание могло быть очень сильно перестроено.
Древнейшая из внутренних построек монастыря – собор Бориса и Глеба, главный монастырский храм. Собор строили в 1522-1524 гг. ростовские каменщики во главе с известнейшими мастерами Григорием и Третьяком Борисовыми. Пожалуй, это здание можно назвать и главной утратой монастыря, с ним последующие хозяева обители расправлялись особенно рьяно, особенно в XVIII в. Тогда традиционную русскую шлемовидную главу храма, так шедшую к его сдержанным, гармоничным линиям, заменили фигурной украинской луковицей. Затем невероятно живописные, но слишком сложные в эксплуатации закомары накрыли четырехскатной кровлей, для чего увеличили высоту барабана. Пропорции храма были безнадежно нарушены, вид приобрел некоторую казарменность.




Последнее впечатление было стократ усилено постройкой в 1810 г. на месте древней паперти придела Ильи Пророка в стиле классицизма, выхолощенного до последней степени.
Поэтому любоваться собором Бориса и Глеба при всем желании сейчас не получается – нечем, а можно только фантазировать на темы русской архитектуры XVI в., вглядываясь в жалкие остатки былой красоты – элегантный перспективный портал, граненые апсиды, плоские лопатки, небольшой аркатурный пояс. Гораздо большее впечатление производит внутренний объем храма (его труднее было убить) – впечатление неожиданных для вроде бы небольшого храма высоты и простора, величия.
После неудачи с собором Бориса и Глеба глаз не то что отдыхает, а буйно радуется видом еще одной из старейших монастырских построек – церкви Благовещения с трапезной палатой. стоит сразу сказать, что это название обманчиво-просто. На самом деле весь комплекс сооружений вокруг церкви с трапезной – это своего рода маленький город в городе. Его очень сложно воспринимать – так разновозрастны, разностильны, самостоятельны и в то же время неразрывно слиты его составляющие. После завершения собора, в 1524 г. Благовещенскую церковь начал строить тот же мастер, Григорий Борисов. И храм, и трапезную Борисов поднял на высокий подклет, в котором, понятно, была кладовая. В том же веке с севера к Благовещенской церкви были пристроены настоятельские покои, которые соединялись с трапезной галереей. Фасады покоев щедро изукрашены кирпичным орнаментом, напоминающим вышивку-мережку на старинных полотенцах и как две капли воды похожим на орнамент древних (XVI в.) башен Кирилло-Белозерского монастыря. Двухэтажная Трапезная палата и настоятельские покои производят впечатление весьма архаичного сооружения, их архитектура принадлежит скорее XV в. – она очень солидна, основательна, даже сурова, но при некоторой наивной простоте на свой манер удивительно нарядна и радостна. Возможно, такое впечатление создают асимметричные, чрезвычайно пластичные линии всех архитектурных деталей строения – лопаток, порталов, карнизов, поясков, шероховатость и неровная поверхность стен. Такое здание как будто дышит, оно живое.

БОРИСОГЛЕБСКИЙ МОНАСТЫРЬ
Лесной кремль


Борисоглебский монастырь – один из самых загадочных архитектурных комплексов, помимо того, что это один из крупнейших и красивейших алмазов в короне России.



Недоумение вызывает уже первая встреча с ним – среди дремучих сосновых лесов вдруг встает огромная, мощная крепость. Она не запирает важный военный путь, как московские монастыри или Троице-Сергиев монастырь; Борисоглебский монастырь стоит на пути из Ростова в Углич, но к обоим городам есть множество других подступов. Не стоит Борисоглебский монастырь и на большом торговом пути, что подтверждает и маленький полугород-полудеревня, бывший монастырский посад, так и не выросший в полноценный город, вроде того же Сергиева Посада. Зарождение монастыря относят ко второй половине XIV в., но есть основание считать, что монастырь был заложен раньше, в первой четверти того же столетия, хотя бы потому, что в это время Ростов уже делился на две половины – Борисоглебскую и Сретенскую, а Борисоглебский и Сретенский монастыри (последний ныне не существует), когда бы они ни были созданы, располагались на одноименных половинах. Более чем логично предположить, что городские половины были названы по монастырям, а не наоборот. В XIV-XV вв. Борисоглебский монастырь был деревянным, вдвое меньше нынешнего по площади и не мог быть сильной опорой Ростову. Каменное крепостное строительство началось в нем с середины XVI в., с царствования Ивана IV, наивысшего же расцвета оно достигло в конце XVII в., при ростовском митрополите Ионе Сысоевиче, но в это же время и сам Ростов приобрел мощную крепость, и таким образом в теснейшей близости к Ростову была создана равная ему, если не более сильная, крепость-дублер, по-прежнему лежащая в стороне от главных путей из Ростова – в Москву и на север.



При отсутствии видимых рациональных причин для роста и расцвета Борисоглебского монастыря, он пользовался постоянной и весьма теплой симпатией, даже почтением московских великих князей и царей из династии Рюриковичей. Именно здесь в годы феодальной смуты дважды скрывался Василий II, изгнанный с престола Шемякой; именно здесь, а не в Кремле, был крещен его сын, будущий великий князь Иван III. Все государи давали в монастырь богатейшие вклады землей, иконами, книгами, оружием, драгоценностями, а внук Ивана III, Иван IV поднял уровень обители на еще более высокую ступень – начал в ней каменное строительство. Жертвовали монастырю и Борис Годунов, и первые Романовы. Ошеломляюще прекрасными постройками, могущими поспорить с лучшими образцами мировой архитектуры, одарил Борисоглебский монастырь Иона Сысоевич.



Борисоглебская обитель устояла в Смуту, пережила петровское разорение монастырей, но не выдержала столкновения с рационализмом – цивилизованным великой государыни Екатерины II и абсолютно диким, но таким же разрушительным новых церковных властей. Для начала в 1764 г. в ходе секуляризации церковных и монастырских земель Борисоглебский монастырь лишился практически всех земель, которые перешли к безусловно более достойному владельцу – Григорию Орлову. Вероятно, утрата высокого положения монастыря привела к падению его престижа, и монастырь перестал привлекать достойных иерархов; их место заняли представители клира более низкого уровня. В то же время последние не имели уже возможности руководить ведением огромного и разнообразного монастырского хозяйства, а поневоле ограничивалась только стенами монастыря, а именно бесконечными перестройками наследия предшественников. Низкий культурный уровень новых монастырских властей, утрата ими традиционных духовных ценностей привела к катастрофическим разрушениям архитектурных шедевров Борисоглебского монастыря.




Своего пика эта деятельность достигла в начале XIX в., когда настоятелем монастыря стал бывший сторож Рафаил, которого даже современники, менее остро, чем мы, ощущавшие потери национальных древностей, назвали "новым Тамерланом". При первой финансовой возможности Рафаил ломал и перестраивал подвластные ему монастырские сооружения. Средства на маниакальные переделки настоятель изыскивал предельно парадоксальными способами – продавая реликвии монастыря (например, крест затворника Иринарха, которым он благословил на рать князя Д. Пожарского) и сокровища его ризницы, даже те, что не вывезли поляки в Смуту. Разорение продолжилось, естественно, в советское время, но озадачивает тот факт, что продолжателями дела Рафаила как будто стали и новые церковные хозяева монастыря, которым он был передан в 1990-е годы. Следов фанатичного архитектурного реформаторства монастырские строения не несут, но нет и знаков того, что памятники пытаются сохранить; строения ветшают, потихоньку осыпаются и разваливаются.




Судьба монастыря, прожитая им жизнь – от первых деревянных келий и церковок к могучей крепости, а потом к упадку и разорению – резко запечатлелась в его нынешнем облике. Борисоглебский монастырь – очень непростой памятник. Непросто, то есть неоднозначно, и впечатление, которое он производит на посетителя. Сначала – ошеломление от невообразимого буйства декора, мощи ворот – в какие бы вы ни вошли, северные или южные. Потом – неожиданные внутри крепостных стен широкие поляны, луга, густые рощи, в вольном беспорядке разбросанные здания, которые невозможно сразу зрительно собрать, выстроить в систему. Еще позже, после того, как начинаешь обходить эти памятники один за другим – впечатление несоединимых, казалось бы, вещей: запустения и недвижимости заброшенного провинциального музея, звучных голосов великого прошлого и дыхания сегодняшней жизни монастыря.

СПАСО-ЯКОВЛЕВСКИЙ МОНАСТЫРЬ


Песня ложно-русской псевдо-готики на венецианский мотив в исполнении вроде бы классического хора, воссевшего на хороший когда-то Зачатьевский храм XVII века, и совсем его заглушившего, исполнена с таким исступлением, что отбивает всяческую охоту подозревать в этих сооружениях хотя бы претензию на эстетику – они построены не для того, чтобы радовать глаз, а чтобы доказывать способность архитектора строить здания в стиле классицизма, ставить ровные колонны, размечать симметричные окна и выводить полусферические купола.




Конечно, до всего сразу руки дойти не могут, с чего-то надо было начинать восстановление – начали с построек XVIII–XIX веков. Имея возможность выбрать, за что хвататься в первую очередь, за “Роллс-Ройс” или “Запорожец”, кинулись вылизывать именно последний и даже преуспели: тротуарная плитка, побелка, газоны очень убедительно свидетельствуют о рачительности хозяев, а самое интересное и значительное сооружение около стен монастыря – Спасскую церковь – обнесли забором и оставили на потом.



В Спасской церкви есть большая редкость – почти полностью сохраннившееся северо-западное кирпичное крытое гульбище (крыльцо на западе, правда, пригодилось кому-то на кирпич). Это “архитектурное излишество” почему-то казалось строителям совершенно необходимым для церкви. Несимметричность храма (на юге гульбища нет, и как будто бы не было никогда) никак не портит его, напротив, возвышенное место для тех, кому временно в церковь дороги нет, оглашенные, наказанные и проч., имеют возможность всё же чувствовать себя причастными к ней.
И ещё одна особенность этой церкви. Арочная лента, пришедшая из Успенского собора, забралась так высоко, что зрительно заменила собой кокошники, которые, может быть, и были под нынешней четырёхскатной крышей, но уже совсем маленькие, а может, и не было их вовсе – так строить проще. Пропорции арок близки к фальшивым наличникам гульбища, а между ними оказались очень простые окна четверика: через декор гульбище и церковь ещё больше связываются, становятся едины.
При всей обычности и некой “простоватости” Спасская церковь всё же абсолютно точно отвечает своей архитектурой освящению: Спасо-Преображенская.

УСПЕНСКИЙ СОБОР



Эта невзрачная железная закорючина – малюсенький огромный шедевр уж и не знаю какого искусства; то, что сейчас махрится ржавчиной, когда-то было в свежеоткованном виде блестящим, из хорошего металла кругляшом, там, где прорези – под металлом виднелась слюда, а под ней – яркая ткань. Когда солнце попадало на это дверное украшение – получался чистый алмаз, брильянт яхонтовый, и глаз не отвесть, и смотреть больно – так ярко.

Фото А.Г.Стройло

На месте нынешнего Успенского собора в конце X века была построена дубовая церковь, простоявшая 170 лет, потом – каменный собор, вскорости рухнувший из-за неумения приглашённого мастера-иноземца, в 1213-1231 годах соорудили новый собор, своды и главы которого обвалились во время пожара 1408 года (восстановлены в 1410 году той же, по-видимому, артелью, которая строила звенигородский Успенский собор и церковь Рождества Богородицы в московском Кремле).





В течение XV века и он пришёл в негодность, или были какие-то иные причины для появления в самом начале XVI века, всего через несколько десятков лет после московского Успенского собора, той воздушно-лёгкой махины собора Успения Богородицы, что вот уже почти пятьсот лет служит десяткам поколений образцом, примером.



Главный интерпретатор смыслов Успенского собора – конечно, митрополит Иона Сысоевич.



Он за свои почти сорок лет на посту спокойно и методично создал легко читаемую любопытствующими и неосознанно улавливаемую прихожанами последовательность возвышения и приближения к таинствам Церкви. Арочная лента на древнем Успенском соборе повторена Ионой Сысоевичем уже в колоннаде пристроенного им к собору крыльца, потом в гульбищах Воскресенской и Ивановской церквей, в солеях Воскресенской и Спасской. Колонны и полуколонны, крыльца, арки, гирьки и порталы похожего рисунка встречают всякого приходящего с севера или с запада в Архиерейский дом, затем в церковь, затем к солее – ну уж дальше в алтарь могут войти лишь посвящённые, там-то самые таинства и суть.



Все три церкви, построенные Ионой Сысоевичем внутри Дома, требуют преодолеть лестницу в несколько десятков ступеней, подняться, возвыситься, оторваться от земли, добраться до высокой солеи и только тогда прикоснуться к тайне. На всём пути от Соборной площади до алтаря – родственные архитектурные элементы, они отгораживают и пропускают, ведут и поднимают.
А началось всё с высокой (на несколько метров выше, чем в московском Успенском) арочной ленты Успенского собора, с его позакомарного покрытия, с пропорций барабанов и глав, с внутренних конструкций, с общего впечатления величественности, избавленной от массивности.
Черты Успенского собора можно найти в десятках церквей на ростовской, ярославской, угличской, костромской земле.
Одно плохо – с севера и с востока собор загорожен какой-то бессмысленной городьбой. Вообразите себе Тадж-Махал, подпёртый лавками и опутанный проводами. Бред.

СПАС НА ТОРГУ


Та же история и с церковью Всемилостивейшего Спаса, что на Торгу. Она стоит метрах в сорока от стен Архиерейского дома, но увидеть её нет никакой возможности. Торжище совсем задавило Спас со всех сторон, даже с юга, с внутренней площадки торговых рядов с исключительным вкусом и деликатностью установлена металлическая будка для раздачи электричества окружающим торгующим организациям, убившая последний вид на церковь. С севера на неё не взглянуть, единственное, что доступно взору, – это места для изразцов в нишах. Они тщательно разбиты. Может быть, расстреляны в те времена, когда ещё не было лавок в двух метрах от северного фасада.



Не важно, как, и теперь уже неважно, кто, – каждый изразец методично уничтожен. Что должно было быть в головах у людей, которые это делали – неизвестно. Вот пришёл – и стал долбить. Молотком, камнем, бутылкой, палкой, пулей, хоть лбом. За этим лбом отсутствовал прибор, служащий для вырабатывания мыслей. Устройства для жевания, глотания, моргания и сморкания были, а для мышления – нет. Природа сэкономила.






И продолжает быть нещедрой на мозги. Из близлежащих контор в жаркий день барышни выходят к алтарю покурить в теньке, перевести дух от подсчёта барышей.
Правда, судя по внешности города, торговля здесь невеликая. Один современный торговый центр, построенный километрах в четырёх от главной площади, камня на камне не оставит от этого доморощенного бизнеса, и тогда ещё очевиднее станет абсурдность положения: пигмеи не только осмелились копошиться около великана, но и решили вовсе его загородить, дожидаясь, пока он сам собою разрушится.
Будущее этой торговлишки легко предрекаемо. Пока не освободят Спаса на Торгу от тенет, никакого спасения от нищеты им не будет, пока не научатся договоры скреплять рукопожатием в церкви (можно прямо в этой, как когда-то и было), а не бумажками за синими печатями, так и будут считать главным в купеческом деле ловкачество и обман, а не честность и добропорядочность.
В высокой, приподнятой, праздничной церкви Спаса на Торгу много секретов и чудес. Чтобы про все рассказать – надо хоть разок её всю увидеть, снаружи и изнутри. Но внутрь хода нет, а снаружи только одна сторона видна, южная. Даже и её хватает, чтобы подумать.



Первое не то, чтобы чудо, а чудное – покрытия. Накрыть тремя тупыми углами крыш закомары – очень ловко, и понятно, почему сделано – проще и дешевле, и не один раз в Ростове повторено, всё по причине той же экономии. Нет, по сравнению с обычной для XIX века плоской четырёхскатной крышей, это не то что прогресс, это революция, не плоско, а вот так, уголками; но по сравнению с мыслью строителей – как-то даже стыдно. На всякие электростанции, гостиницы и горнолыжные спуски деньги есть, а на восстановление правды – нет. Никаких этих крыш, уместных только в дачных домиках, там нет и быть не может. Там есть закомары со шипцами наверху, совершенно иначе, плавнее, предваряющие пятиглавие. Любой угол – режет, любое полукружие – смягчает переход. Трёхзубая пила на крыше с юга и с востока отпиливает главы, которые и есть второе чудо.



Можно сказать, что центральная глава смещена к востоку, можно сказать, что две восточные главы сдвинуты к западу, можно даже сказать, что между восточными и западными главами центральная поставлена неровно, потому что так расположились столпы внутри храма и алтарная преграда. Но суть не только внутри, а и снаружи. Нет ни одной точки на поверхности земли вокруг храма, откуда не были бы видны все пять глав и все пять крестов. Как ни приседай, как ни отходи и подходи, откуда ни выглядывай – всё пять и пять, хоть краешком, хоть верхушкой, хоть бочком. Ненароком так получилось у строителей?



Случайно?
“Ясное дело, авось, как-нибудь, да получится”.
Но что-то не верится, чтобы такие фокусы выходили случайно, уж очень ловко асимметрия рождается из симметрии. Опустим взгляд чуть ниже: под закомарами – то, что обычно именуют “аркатурным поясом”. Никакой это не пояс. Нормальные люди пояс надевают не на горло, а существенно ниже.



Вот, начинается третье чудо. Слева и справа от пустующего ныне киота (чьё изображение там было, наверное, пояснять не надо) – по пять с половиной арок. Если половину считать за целое, то двенадцать, по числу апостолов. Если от двенадцати отнять две половинки – то одиннадцать. Кого (двоих) из двенадцати тут считали за половину апостола? Что им стоило арки сделать чуточку поуже, и уместить всех? Или рисунок лица храма, его пропорции им показались важнее, чем число? Кто знает, пусть скажет.



Шесть слева, шесть справа, один посередине. Абсолютная, железная, твердокаменная симметрия – и вдруг, через один шажок кверху, она соскочила к неровности, измеряемой не вершками, а саженями между главами.
Тут про инженерную мысль и говорить не хочется, это самые пустяки, хочется следующую мысль услышать – ну как, какими средствами строители такое чудо сделали, как додумались до этого?
Дак шут его знает, какими средствами, сделали – и всё.
Про средства, методы, технологии и дизайн – это к строителям торговых рядов, они точно знают, как сделать красиво и где-то, знаете-ли, даже изысканно, и не без элегантности и некоторого шика.