ink (Все сообщения пользователя)

КОМЯГИНО

Сергиевская церковь

Комягинская церковь – одна из тех, к которым с первого взгляда и навсегда прикипаешь сердцем. Может быть, дело ещё и в самом месте. Несмотря на густо заселённый район, на близость промышленных городков и сёл и сумасшедшей Ярославки, Комягино умудрилось сохранить очарование тихого сельского уголка. Церковь, полускрытая пышными купами высоких деревьев, стоит почти на бровке невысокой гряды. От неё песчаная тропинка, с начала лета тесно сжатая травами, доходящими почти до плеча, сбегает в лог, по которому текла раньше речка Скалба и была запруда, а теперь остался только сильно заросший пруд. Весной здесь оглушительно поют разноцветные лягушки. Над прудиком растут старые густые вётлы. Деревянные мостки ведут на другой берег.
Комягинская церковь – один из образцов высочайшей гармонии асимметрии, которая была достигнута в зодчестве XVII вtrf и никогда больше не смогла быть повторена на таком же уровне. План церкви чрезвычайно затейлив. Средняя из трёх апсид и трапезная, примыкающие к четверику, смещены относительно его центральной оси к северу, причём трапезная значительно уже четверика. Южная апсида, как ласточкино гнездо, прилеплена к средней, «наползая» на неё, а северная, очень узенькая, сдавлена между средней апсидой четверика и единственной апсидой северного Макарьевского придела. Все разновеликие помещения церкви, придела и паперти, охватывающей с запада церковь и придел, соединяются множеством переходов, дверей, арочек, создавая впечатление одновременно таинственности и уюта. Однако первоначально храм имел ещё более непростой вид – к трапезной Макарьевского придела примыкал ещё «более северный» придел Григория Нисского, с юга – ещё одна крытая паперть. От этих несохранившихся помещений остались следы: на северной стене, странно голой, прилепился к карнизу рядок кокошников, который раньше находился над крышей придела. От этого же придела осталась дверь с частью портала и окно. С юго-запада, в месте соединения четверика и трапезной – заложенная дверь с изящным резным порталом, через которую заходили с южной паперти в храм, и на углу четверика, на лопатке – излом карниза, по нему можно догадываться о силуэте крыши над папертью.

Верх храма – два ряда кокошников и пятиглавие – внутренне, конструктивно никак не связан со зданием, он – прекрасная лучезарная корона, венчающая храм. В противоположность верху все остальные детали – прямое отражение внутреннего устройства церкви. Особенно это заметно в алтарной части. Снаружи кажется, что у храма три апсиды – самая большая центральная, чуть поменьше и на одном уровне с ней северная и как бы «съехавшая» по стене южная. Но маленькое окошко (теперь заложенное) во впадинке между двумя большими апсидами напоминает о четвёртой, той самой, «зажатой» между апсидами храма и придела. Собственно, это окошко находится не совсем в месте стыка апсид четверика и придела. Это место уже занято полуколонкой, которая, по-видимому, по мысли зодчего, должна отделять придел от храма. Вероятно, окошко сначала не было предусмотрено, но позже самую маленькую апсиду решили всё-таки осветить, и окошко примостилось рядом с полуколонкой, «прильнув» к ней тесно-тесно, даже немного «налезая» на неё. Получилась «семейка» из бокового окна средней апсиды в красивом наличнике, полуколонки и маленького окошка в наличнике попроще, и всех их осенила, как будто взяла под крыло, небольшая крыша-арочка. Наконец, ещё одна любопытная деталь. Окна средней апсиды храма и апсиды придела смотрят только на восток и северо-восток, и, кажется, для того, чтобы уравновесить такую «однобокость», зодчий сделал в южной апсиде церкви лишь одно окно – прямо на юг, хотя вполне возможно было сделать окно ещё и на восток. Все детали этой части храма так живы, каждая со своим лицом и характером, что на язык сами собой приходят слова из «человеческого» или «животного» лексиконов.
Скорее всего, эта наполненная внутренней энергией асимметрия во многом объясняется тем, что зодчий строил храм, как и другие его коллеги в XVII веке, без чертежей с их жёсткой продуманностью и чёткой разметкой частей и деталей будущего здания. Но он был талантлив и смел и ориентировался не на теорию архитектуры, а на опыт предшественников, традицию и своё понимание красоты.
Наши северные широты не балуют обилием солнечных дней. Тем дороже каждый лучик, поэтому зодчий и поместил оба придела с северной стороны, а всю южную стену храма отдал свету, вернее трём «светам», т. е. целым трём ярусам окон. Света хотелось собрать так много, что окно верхнего ряда глубоко врезалось в карниз, и очелье наличника стало частью карниза или, наоборот, карниз сделался частью наличника.

Кстати, южная стена храма показывает, что зодчий прекрасно знал, что такое симметрия, но «использовал» её весьма дозированно. Здесь она понадобилась ему, чтобы гармонично разместить на довольно небольшой площади узкой боковой стены (четверик вытянут по оси север–юг) сразу пять окон. Единственное окно верхнего яруса устроено точно посередине стены, а окна нижних ярусов расположены по сторонам оси, проходящей через середину верхнего окна. На этом, собственно, симметрия и заканчивается. Чтобы оживить её неизбежную сухость, придать фасаду динамику, зодчий приложил все усилия, чтобы ряды окон не походили друг на друга и в то же время сохраняли целостность образа. При общности контуров оконных проёмов, в каждом ярусе они различаются формой, при схожести рисунка наличников в каждом ярусе он все-таки разный, наконец, окна второго яруса чуть ближе сдвинуты к центральной оси, чем окна яруса первого. В итоге южный фасад церкви вместе с венцом кокошников и тесным пучком глав поражает изяществом, стройностью и вместе с тем выразительной живостью своего облика.
Всё то же отторжение «не живой» и «не жизненной» симметрии указало зодчему и место для колокольни – традиционно с запада от трапезной, но не на одной оси с храмом, а при соединении его с Макарьевским приделом. Кроме того, четверик колокольни, как и четверик храма, несколько вытянут, но не по той же оси, а перпендикулярно храму – с востока на запад. Колокольня, как будто скоба, схватывает, стягивает церковь с приделом и в то же время, чуть подвинувшись в сторону и даже слегка «сплющившись», даёт возможность любоваться храмом.
Каждая часть сооружения – храм, придел, колокольня, паперть – это самостоятельное чудо, а вместе – совершенство, слово, к которому прибегают, описывая комягинскую церковь, даже учёные – историки архитектуры, искусствоведы.
В середине XVIII столетия были разобраны северный придел и огибавшая церковь с юга паперть, почти утрачены чудесные муравлёные изразцы северного придела, но это не смогло исказить первоначальный облик храма. По всей видимости, он выглядел почти так же, как и теперь (за что низкий поклон реставраторам конца 1950 – начала 1960-х годов). На главах сохранилась цветная черепица; скорее всего, и в XVII в. церковь была выбелена. Построенная без подклета, она трогательно, как будто босыми ногами стоит прямо в зелёной траве.
Никто не мог тогда, в XVII веке, не можем и мы теперь узнать, что думал и чувствовал зодчий, возводя эту церковь. Разумеется, это было прежде всего культовое сооружение, возможно, были какие-то пожелания заказчика, но кроме забот об инженерии, зодчим очевидно двигало что-то ещё. Кажется, что он был в кого-то влюблён, потому что только влюблённый человек мог вложить в своё творение столько парящей лёгкости, пронзительной нежности, тепла и гармонии с собой и с миром.

Так хочется, чтобы это убитое место ну хоть немного возродилось к прежней цветущей – в переносном и прямом смысле этого слова – жизни. Чтобы новые, считающие себя прогрессивными и дальновидными хозяева этой земли поняли: эта земля дана нам не на час, не на день, а навсегда, чтобы не катились мы по ней как перекати-поле, а пустили корни, глубокие и крепкие. Удивительно, что здешняя земля, та, что ещё не тронута рукой современных безумцев, подтверждает: такая жизнь – основательная, осмысленная, достойная, с крепкой связью поколений – возможна. Археологические раскопки показали, что большая часть домов с.Тайнинского, примыкающих к бывшему острову и церкви и расположенных по правому и левому берегам Яузы, вдоль старинной дороги из Москвы в село Пирогово на Клязьме, стоит на тех же местах, где стояли жилища (возможно, предков современных хозяев) в XV, XVI, XVII, XVIII, XIX, XX веках...
При взгляде на внешний вид Тайнинской церкви внимание прежде всего останавливается на его красивом крыльце. Ничего подобного ни в одном из предшествующих памятников мы не встречали, и поэтому вся композиция этого крыльца кажется плодом художественной фантации зодчего, взникшей самостоятельно и не вытекающей из каких-либо предшествующих ей композиций. Но если вглядеться в эту композицию более пристально и при этом разобраться в сущности предложенной зодчему задачи, то не только общий вид крыльца, но и большинство его деталей сами укажут на свои прототипы.

«Действительно, Тайнинская церковь была дворцовой, и служба в ней часто происходила в присутствии царя и членов его семьи; поэтому для последних зодчий устроил полати, стоя на которых они спокойно и никем не видимые слушали богослужение. Этот требовал своеобразный уклад жизни наших предков XVII столетия; если он мирился с присутствием в церкви женщин средних и низших классов, стоявших бок о бок с мужчинами, то для царицы и родственниц царя, даже для женщин высшего слоя общества – это было недопустимо. Удовлетворив требованию ритуала устройством полатей, зодчий, само собою разумеется, должен был устроить удобный к ним доступ; в предшествующие эпохи довольствовались очень простым приемом – устраивали узенькие и крайне неудобные лестницы в толще западной стены церкви. Но, очевидно, такое решение задачи показалось зодчему XVII века неудовлетворительным, по крайней мере для такого храма, в котором служба часто должна была совершаться в присутствии царицы, отправлявшейся в церковь в сопровождении придворных женщин; последние в шествии размещались, вероятно, в строго определенном порядке, нарушать который было не желательно даже при самом входе в церковь. Таким образом зодчему оставалось только одно решение – устроить удобное крыльцо с широкими маршами, подымаясь по которым, шествие не нарушало бы своего порядка. Задумываться над композицией такого крыльца зодчему Тайнинской церкви не было надобности – любые деревянные и многие каменные хоромы давали ему богатый выбор образцов. <...> Большинство этих крылец скомпонованы таким образом: над нижней площадкой (первым рундуком) устроен шатровый навес, опирающийся на четыре столба; за рундуком идет крытый марш, упирающийся во второй рундук, над которым так же, как и над нижним, возвышается шатер на четырех столбах; верхний рундук расположен у входной двери. ...
Из сказанного видно, что крыльцо Тайнинской церкви не представляло само по себе чего-либо необычного, и вся оригинальность этой композиции заключалась лишь в симметричном размещении составных частей, что обусловливалось наличностью двух дверей второго яруса и одной нижнего, тогда как в хоромах обычно имелась только одна дверь. В силу этого строитель Тайнинской церкви разместил крыльцо параллельно западной стене здания, а не перпендикулярно к ней, как это, в большинстве случаев, практиковалось в гражданских сооружениях. Таким образом, идея композиции крыльца Тайнинской церкви не оригинальна, но это, конечно, нисколько не должно уменьшать в наших глазах степень талантливости зодчего».
Красовский М. Очерк истории московского период древнерусского церковного зодчества (от основания Москвы до конца первой четверти XVIII в.). М., 1911. С. 280–281.

ТАЙНИНСКОЕ

Благовещенская церковь

Как только попадаешь в Тайнинское, душу и ум начинают обуревать множество мыслей и чувств, столь разных, даже противоположных, что не знаешь, как с ними совладать. Восхищение, любопытство, гордость, интерес – и ужас, отвращение, досада, доходящая до бессильного отчаяния. Кто был там, поймёт сразу: первое относится к церкви, второе – к её окружению. Церковь стоит на каком-то голом грязном холмике над загаженной речушкой, на окраине посёлка. С одной стороны, в 400 м от храма, ревёт и смердит МКАД, отсюда же наступает Мытищинская ярмарка, с другой – градирни Северной ТЭЦ, с третьей – раскинулись марсианского вида поля совхоза «Тепличный» непонятного назначения, потому что в таком соседстве ничего, годного в пищу любому живому существу, вырасти не может (как написано в сухом археологическом отчёте, «вся поверхность покрыта мелкими современными материальными объектами, среди которых преобладают битое стекло, пробки аптечных пузырьков и т.п.»). Понятно, что всё это (кроме полей) необходимо современной Москве, но с храмом-то что делать? Хочется на худой конец огородить его со всех сторон пятиметровыми заборами и нарисовать изнутри, как театральные декорации, то, что было раньше.

А было: кругом леса и живые поля, богатое цветущее село, издревле принадлежавшее княжескому, потом царскому хозяйству, чистые речки Сукромка и Яуза, у слияния которых на острове, образованном этими речками и искусственной запрудой, высился деревянный путевой (по дороге в Троицу и к местам царской охоты в Лосином острове) царский дворец, похожий, наверное, на коломенский, при нём множество хозяйственных построек, мельница, сад, пруды и рядом с островом царская же церковь. Что она царская, видно сразу, потому что если посмотреть на неё со стороны апсиды – это церковь, а если со стороны боковых фасадов и особенно с запада, от крыльца, какого-то «берендеевского» – это чудный царский терем. Такие перемены, как в волшебном фонаре, завораживают.
Подъедете или подойдёте вы к церкви, скорее всего с востока, со стороны апсиды. Перед вами – узкое, вытянутое вверх здание, прекрасных пропорций, увенчанное шапкой кокошников и парящими в небе луковицами пятиглавия. С этой стороны храм напоминает лёгкий, летящий на парусах корабль. Обойдём храм, скажем, с севера – взору открывается фасад как будто одного из кремлёвских дворцов – узкие и очень высокие, торжественные, обрамлённые изящными наличниками из лекального кирпича окна второго яруса никак не ассоциируются с обычным храмом. Ровно под этими окнами – величественный, благородных линий портал с тесно прильнувшими к нему с обеих сторон окнами первого яруса. Всё выглядит очень правильно, симметрично, и не замечаешь, что и окна обоих ярусов, и двери сдвинуты от центральной оси стены влево, к апсиде, чтобы дать возможность трапезной «влиться» в церковь.




Взгляд скользит дальше, по двухэтажной трапезной: её стены, наличники окон, тоже непривычно для XVII века большие, богато и при этом со вкусом украшенные, поддерживают, подкрепляют впечатление, произведённое главной частью храма – это дворец, и дворец царский. А завернув за угол и увидев крыльцо, понимаешь – ты попал в русскую народную сказку, только не в кино или на картинке, а «живьём»: можно вдоволь «наесться» глазами, потрогать руками перила, витые столбы, хранящие тепло рук их создателей и тех, кто касался их много веков назад, потопать ногами по ступеням лестниц, задрать голову и посмотреть на искусно сложенные своды шатра и переходов, словом, пожить внутри. И ещё подумать: Господи, какой же вид открывался с этих лестниц и верхних площадок-рундуков!
Церковь не просто поразительно красива и оригинальна внешне; внутри неё тоже есть сюрпризы. Войдя с нижнего рундука внутрь церкви, видишь как будто очень небольшую трапезную, охваченную с трёх сторон ходовыми папертями-галереями, что совершенно обычно для церковного строения той эпохи. Только присмотревшись внимательнее, понимаешь, что дело обстоит ровным счётом наоборот – трапезная представляет собой огромное помещение, внутрь которого как бы перенесены снаружи ходовые паперти, ставшие, таким образом, хорами, или «полатями». Это неожиданное решение внутреннего пространства трапезной также связано с дворцовой принадлежностью храма – хоры предназначались для женской части царской семьи и должны были быть довольно вместительными, чтобы там могли расположиться царица, царевны и их свита, ведь в XVII веке женщинам из высших слоёв общества было неприлично появляться в общественных местах. Внутренние окна восточной части «полатей» выходят в основную часть церкви (из-за чего, как мы помним, двери и окна последней смещены к алтарю), что давало возможность женщинам видеть и слышать богослужение, оставаясь скрытыми от глаз стоявших в церкви.
Ещё одна «изюминка» Тайнинской церкви – её внутреннее архитектурное убранство. Единственным украшением русских церквей того времени была фресковая роспись. Такая роспись существовала и в этом храме, но погибла под слоями позднейшей масляной живописи. Однако строитель царского храма рискнул нарушить обычай и украсил церковь внутри также с помощью собственно архитектурных приёмов – ширинок на парапетах хор, богатыми основаниями и карнизами столбов, на которых хоры покоятся; живость внутреннему помещению трапезной придают и сложные распалубки сводов. Правда, дальше трапезной зодчий с нововведениями пойти не отважился.

Ещё в конце XIX века церковь сохраняла следы убранства века XVII – полы в ней, в том числе и на хорах, были выложены родом старинного паркета – квадратным «дубовым кирпичом», и только в алтаре – каменными плитами; в окнах «полатей» ещё были вставлены жестяные переплёты с пластинками слюды – «слюдяные окончины», шатры были покрыты трёхцветной черепицей: зелёной по граням и жёлтой и коричневой по рёбрам; луковички над шатрами были вытесаны из мячковского белого камня. Сама же церковь в XVII веке была покрыта тёсом.
Так хочется, чтобы это убитое место ...

Давидова Пустынь

Вознесенский собор

В посёлок с курьёзным, в стиле «Белого солнца пустыни», названием Новый Быт (разумеется, 20-х годов) всё-таки стоит поехать, несмотря на то, что в расположенной там Вознесенской Давидовой пустыни есть только одно сто`ящее здание – главный Вознесенский собор 1676–1682 гг. Ну, может быть, ещё надвратная Успенская церковь, построенная в 1740 году явно и очевидно в традициях конца XVII века. Остальное удручающе мертво – результат не революционных потрясений XX века, а сотрясения умов в веке XIX. Монастырь был реконструирован и расширен в середине этого века, в процессе этих «прогрессивных» перемен были разобраны каменная ограда, жилые и хозяйственные постройки XVII–XVIII веков, т. е. пошла «под нож» (топор, лом) вся древняя, богатая жизнь обители. Уцелел только Вознесенский собор, да и то стал калекой (о чём ниже); на смену старому пришло ровное, приличное, правильное новое.


Может быть, собор нельзя назвать «жемчужиной» или уникальным шедевром зодчества XVII века, он рядовой, но эта обыкновенность, как и рядовых сельских и посадских храмов XVII века, – показатель уровня культуры той эпохи: так высоко, ярко и уверенно она звучала.
Если посмотреть на собор с востока, то покажется, что перед тобой какой-то странный средневековый город с плотно прижатыми друг к другу круглыми домами-башнями, во впадинках между башнями – симпатичные толстенькие полуколонки. На «улицу» смотрят уютные избяные окошки с треугольными очельями наличников, только на левой «башенке» как-то не по-светски притулился в уголке киот. Это четыре апсиды храма – три самого собора и одна, южная, его придела. В XVII веке, при своей нормальной жизни, собор выглядел гораздо величественнее и красивее. С севера у него тоже был придел, а с трёх сторон собор, стоящий на высоком подклете, обнимала двухъярусная крытая галерея-гульбище, с востока замыкавшаяся приделами. Убранство собора традиционное для своей эпохи, но от этого не менее элегантное и нарядное: пучки полуколонок по углам четверика, наличники из тех же полуколонок, с фигурными килевидными очельями; верхняя часть здания украшена плавными кокошниками с чуть заметными килевидными же завершениями; разделяя апсиды и гульбище по горизонтали на две части, бежит поребрик, им же украшены тяжёлые столбы нижнего яруса гульбища и основания апсид; парапеты и столбы верхней галереи убраны ширинками. Но есть у собора и своя «изюминка» – утончённый зелёный поясок муравлёного фриза, змейкой бегущий вокруг четверика и апсиды, и такие же изразцовые вставки с птицами да цветами в ширинках гульбища.


От былого великолепия остались лишь южная часть галереи и обрывок западной. Северный придел с прилегающей к нему частью гульбища был разобран, и позже в этом месте к собору приделали удивительно унылые и скучные здания Никольской (несмотря на всю ее лепнину с гирляндами и масками) и Знаменской церквей и ризницы. Сквозные арки оставшегося верхнего гульбища частично заложили, частично забрали окнами, теперь ещё и с решётками, арки нижней галереи заложили совсем. Ещё позже были утрачены барабаны с главами, сейчас, к счастью, восстановленные в более или менее прежних формах.
Вообразим же теперь только силой ума величавое и одновременно лёгкое, ничем не заслоняемое здание собора, как оно было задумано и выстроено зодчим XVII в. Величественность и мощь ему придавали высоко вознёсшийся четверик с венцом пятиглавия, пятичастная алтарная часть с разновеликими и по-разному выгнутыми к востоку апсидами (что добавляло ей живости и лишало её монотонности), богатое обширное гульбище на устойчивых столбах; лёгкость – вытянутые пары окон верхнего света, тонкие полуколонки по углам и то же гульбище, переходы которого были пронизаны светом, льющимся через широкие арки, отчего нижняя часть собора становилась воздушнее, менее тяжеловесной.
Обычный собор XVII века.

ШЕМЕТОВО

Казанская церковь

Шеметовская церковь производит странное, несколько смутное впечатление: непонятно, какой эпохе, какому стилю она принадлежит. Разумеется, речь идёт о четверике, поскольку трапезная с приделами и колокольня в ложнорусском стиле недвусмысленно свидетельствуют о XIX веке (примечательно, что эти части здания фотографы всегда стараются оставить за кадром). А вот сам храм неясен. Здоровенные проёмы окон четверика и апсиды, тяжеловёсные невыразительные наличники какого-то среднеевропейского вида вызывают ассоциации с дворцами русских вельмож петровского времени, пока ещё немного неловко воспроизводящими голландский или немецкий образ жизни. В то же время общий силуэт храма (высокий четверик с пониженной апсидой, увенчанный одной главкой на барабане) и прочее его убранство (плавный ряд кокошников в аттике, пучки полуколонок по углам, изящные островерхие кокошнички и аркатурный поясок на барабане) не заставляют сомневаться в его «отечественности». А виновник всего этого – И.Б. Милославский, который в 1705 г. пожелал переделать доставшуюся ему от родителей церковь, построенную в 1676 г. Каким был этот первоначальный храм, теперь сказать невозможно, настолько изменила его реконструкция, произведённая наследником. Уверенно утверждать можно только, что неизменным остался её план – четверик с одной апсидой, но это элементы настолько базисные, основополагающие, что они всё равно «выпирают» из-под последующих наслоений, вторжений и перестроек. Поэтому образ храма как будто дрожит, колеблется, смещаясь то к русской старине, то к петровской новизне. Когда смотришь на храм, рисуется совершенно отчётливая картина: владелец вотчины призвал крепостного зодчего и велел ему дремучую старину переделать в модную прогрессивную новизну, да пороскошнее. Не обладая блестящим дарованием или тонким художественным вкусом, зодчий старательно выполнил прихоть господина, использовав весь доступный ему арсенал выразительных средств, родных и чужих, от кокошников до раковинок-розеток (причём родные удались значительно лучше). Получилось трогательное создание – деревенская дворцовая церковь, одновременно стройная и неказистая, претенциозная и наивная.

Особенно интересно то, что заказ «сделать красиво», по-европейски поступил от представителя той же фамилии, которая была известна своим активным неприятием петровских нововведений, и чей близкий родственник, И.М. Милославский, в 90-е годы XVII века построил в подмосковных вотчинах Петровском (Лыткарино) и Аннино храмы, специально воспроизводившие формы предыдущего, XVI столетия.

МОЖАЙСК

Лужецкий монастырь

Лужецкий монастырь в Можайске стоит высоко над речкой, вход через проездные ворота XVII века, прямо напротив трапезная XVI века, многажды перестроенная. Справа главный собор конца XVI века. Красавец, но какой-то полураздетый – разобрано гульбище, а без него собор не так крепко стоит на земле, какой-то тоненький и ветрами колеблемый. Северный и южный входы не работают, порталы, висящие над воздухом, выглядят совсем уж по-дурацки. Ни войти, ни выйти. Западное крыльцо снабдили бетонными ступеньками. Хорошо, конечно, что они вообще есть, могли бы и это разобрать. Но все-таки белокаменные ступени, истоптанные и истертые за пятьсот лет до наклонности и неудобности для ходьбы, были бы не хуже.

Неподалеку Иоакимовская колокольня (1673–1692), странная и даже нелепая. Вот уж чудище так чудище! Огромное грузное основание с одним-двумя окнами с каждой стороны, потом восьмигранник и шатер над ним. Загадочное сооружение. Высокое и приземистое, толстенное и антикрасивое, но притягивающее взор. А вообще... Уж очень эта колокольня похожа на одну из башен в Московском Кремле. Еще бы один уровень четверика добавить да шатер повыше сделать. Увидел то ли мастер, то ли заказчик Боровицкий холм, и захотел у себя повторить. Но вышло как-то неловко. Как проездная башня над стеной – она хороша, а как колокольня – ну уж очень тяжела.



А вот тот мастер, который выковал костыль для связи в западной стене – знал, что ему и его детям и его внукам не стыдно будет за работу отца и деда – не постеснялся поставить клеймо. И почему эти костыли (или затычки, или окончания, или как они еще тогда назывались) нижнюю часть почти всегда имеют длиннее, чем верхнюю, после перехвата? Откуда они, строители, знали, что расширяющее давление сверху не вывернет нижнюю часть костыля, что коротенькая верхняя часть это давление уравновесит, даже когда сверху не одна сотня пудов ляжет? То есть что давление на верхнюю часть костыля будет вдвое больше, чем на нижнюю? А почему это железо за три века не сгнило под водой, ветром, солнцем, жарой, морозом; с разными коэффициентами расширения металла и камня, как вода зимой не проникла в щели и не порвала камень?

Видимо, вот это и значит – строить умели. Или думать? Или воображением заменять математические расчеты, сопротивление материалов, векторы сил и суммарные результаты воздействия разных факторов? Посмотрел, подумал, прикинул, добавил еще маленько на запас – и с богом, ребята, начали. И так оно и стоит три сотни лет, связи не рвутся, фундамент не лопается, камни не выпадают, только за мелочами уход нужен.

Колокольня – ладно. В монастыре есть загадка почище. Слева (то есть севернее) от собора на земле (или в земле) фундамент от разрушенного Ферапонтова храма. Ну, фундамент и фундамент, храм, конечно, жалко, что поломали, наверное, хорош был. Однако же приглядитесь к фундаменту! Он весь состоит из надгробных камней. И еще неизвестно, нет ли таких же камней под землей на какую-то глубину. Но уже и этого довольно.




Расшифруем хоть две надписи на камнях.
“ЛЕТА 7159 ГЕНВАРЯ В 5 ДЕНЬ ПРЕСТАВИСЯ РАБА БОЖИЯ ТАТИЯНА ДАНИЛОВА [?] ВО ИНОЦЕХ СХИМНИЦА ТАИСЕЯ”.
“ЛЕТА 7177 ДЕКАБРЯ В 17 ДЕНЬ ПРЕСТАВИСЯ РАБ БОЖИЙ ИНОК СХИМНИК САВАТЕЙ ФЕДОРОВ СЫН РОЗНЯКОВ”.
То есть по нашему летоисчислению в 1651 и в 1668 году померли и были похоронены Татьяна и Саватей. Кто-то им отпустил грехи, кто-то обмыл тела, кто-то опустил в могилу, кто-то положил надгробные камни и выдолбил зубилом эти слова. Выдолбил не просто, а красиво, с титлами, с выносными, чтобы был не текст, а картина – на камушке весом полтонны. Выдолбил. Положили. Чтобы родные (коли остались), близкие, друзья и знакомые приходили, горевали, поминали, мысленно советовались и сверяли свои поступки с оценкой покойного. Они, видать, и приходили – иначе кто бы денег дал на работу по камню? А потом отчего-то перестали приходить. Или повывелись все. И родные, и близкие, и друзья, и знакомые.
Лежит камень, никому неведомый, зазря пропадает: никто уж и не помнит ни Татьяну, ни Саватея. И у кого-то шевельнулась рука, родилась мысль – приберем камушек-то для дела. Татьяна с Саватеем сгнили давно, чай, не обидятся. И пришел кто-то на погост, отодрал камень от могилы, как-то доволок его до фундамента будущего храма, устроил на другом таком же камне, а там дальше в работу пошел кирпич и лес. Татьяна-то и Саватей, когда б узнали, может быть, возражать бы не стали, наоборот, довольны бы были – на хорошее дело пригодились результаты усилий их потомков, стало быть, и их жизнь – храм поставили, не на их костях, так на их камнях.

Но от того, что они бы согласились, ужас не проходит. Кто-то ведь это делал: пришел к могиле, подсунул лом или два, поднатужился, шевельнул, сдвинул, положил на катушки... Перекрестился, наверное, прощения попросил – и пошел. А тот, кто этот камень клал – клал не для того, чтобы его сняли, а для того, чтобы он лежал. И если его можно снять – значит, нечего было класть, так, гиенам можно труп бросить, и нечего голову морочить насчет памяти и поминовения.
Надгробные камни в фундаменте чего бы то ни было – это как-то...
Хоть бы и в традиции...
А с другой стороны взглянуть – куда их девать-то, камни? Хоронили-хоронили двести лет, места уже не осталось, пройти невозможно. И кто там лежит, под камнем – никто не знает, и надпись прочесть не может.
Не соседний же монастырь строить, чтобы опять было где хоронить...
Вот то-то и худо, что никто не знает, кто там лежит.
Понятное дело, камни можно и надо собрать, не всю же землю кладбищами закрыть. Но всю память, какую можно выловить хоть из камней – надо сохранить, собрать, хоть самыми мелкими буквами на железной доске отметить. Татьяна ведь и Саватей, отмеченные только именами и датами смерти – родились, детьми были, наверное, были во младенчестве счастливы, любимы родителями, потом от какой-то беды или от старости пришли в монастырь, и жили в нем не для того, чтобы нынешний день спокойно и сыто закончить, а чтобы помочь, чтобы сделать что-то для нынешних и будущих близких людей. И сколько еще там лежит людей в фундаменте – безымянных, неведомых, о которых никто уже не горюет – но они-то жили для тех, кто придет после них. Как же можно об этом забыть?
Могильный камень в фундаменте... Жуткая диалектика.




На наш, сегодняшний взгляд. Но ведь и положили эти камни в фундамент не на следующий день после 1668 года. Не в XVII веке. Правда, и в XVII такое случалось.
Родственникам родственников через пару лет уже не жалко, нынешние нужды важнее, чем память. Бывало, и через десять лет камень снимали.
Оттого и далек от нас XVII век, что нашлись люди с ломами и поломали все, до чего руки дотянулись.
Для того и старались египетские фараоны, для того и клали столько камней в пирамиды, чтобы хоть не дела их, а одни лишь имена сохранились. Хуфу помнят и изучают, а Татьяну и Саватея – нет. А они, может быть, в тысячу раз умнее были и добрее, чем эти причины пирамид.
Таков вот Лужецкий монастырь...

ВЕРЕЯ

Входоиерусалимская церковь

Красная слобода – это предместье Вереи, сохранившее храм со странным названием: церковь Входа Господня во Иерусалим.
Церковь входа. То есть церковь во имя попытки, во имя начала, во имя надежды.
Ещё нет ничего – ни судилища Каиафы, ни поцелуя Иуды, ни решения Пилата, ни Крестного пути, ни копья Логгина, ни снятия с Креста, ни Положения во гроб, ничего ещё нет.
Есть только вход во Иерусалим – праздничный, обещающий справедливость, радостный, – хотя и «на осляти», по-простому.
Всякий, кто хоть раз в жизни обошёл вокруг этой церкви, поймёт, почему при патриархе Иоакиме ей дали именно такое наименование – Входоиерусалимская.
Хоть зимой, хоть летом, в руинах или в новенькой побелке, издалека и вблизи, оттуда и отсюда, взгляд не ошибётся: она построена и поставлена так, что сердце не может не замереть от радости, от ощущения свежести, от простора и силы, оттого, что церковь не подавляет окрестности и не побеждает пейзаж, а создаёт его. Она вся – простой и понятный, доступный праздник.
На очень высоком берегу Протвы когда-то стоял Спасский монастырь, пока из него не сделали «лагерь» для пионеров, пока не разобрали ещё раньше стены, постройки и два крыльца на севере и на юге церкви. Сегодня остались сам храм, колокольня и живописно руинированное западное крыльцо (которое тоже долго не простоит без крыши), не уступавшее красотой крытым папертям Крутицкого подворья, что на Москве рядом с Новоспасским монастырём.




Несмотря (хотя трудно не смотреть) на утраты, храм и сегодня производит очень большое впечатление, может быть, из-за колокольни. Трудно припомнить, где бы ещё колокольня была приделана одним из восьми углов к северо-западному углу четверика храма. Угол к углу. Не просто рядом, не вплотную, а заедино, со связями внутри стен, с кирпичами, которые неизвестно чему принадлежат – колоколенной стене или храмовой. Нечто подобное стояло до 1941 года в Иосифо-Волоцком монастыре – там колокольня была всего на несколько метров ниже достроеной Борисом Годуновым колокольни Ивана Великого, и тоже на углу храма, правда не вплотную, а в нескольких десятках сантиметров.
Колокольня такой формы была построена в те годы, когда само слово «карандаш» ещё и во Франции не появилось. Таких деревянных карандашей на русском севере – не сосчитать, ровненьких, высоких, с разными завершениями, и именно восьмигранных: венцы из восьми брёвен наверх поднимать легче, ровнять проще. Тот, кто строил этот карандаш, наверняка те держал в памяти.
А может быть, храм производит такое впечатление вовсе не из-за колокольни, а из-за высокого входа.

С таким освящением – Входоиерусалимский – ясно, что вход в храме чуть ли не важнее, чем архитектура самого храма, чем сам вытянутый куб четверика, чем колокольня.
От последнего, западного крыльца – слёзы остались. А ведь в нём было четыре «ползучих» арки. Как строитель их высчитывал, определял кривизну и плавность изгибов – никто теперь не узнает, но подивиться мастерству – особого ума не надо: то, что силой не ломали, – стоит, как вот эта верхняя ползучая арка крыльца; положим, не железная связь её держит, а воображаемый контрфорс упирается в нижний столб с запада, – и что, легче нам будет понять, почему верхняя часть не падает? Ничуть не легче. Она же не опирается на связь, а висит в воздухе, поломанная, без крыши, под снегом и дождём, едва живая только благодаря искусству строителей, заложивших стократный запас прочности – и против природных неприятностей, и против охочих до кирпича соседей, и против безмысленности потомков. И ещё была такая же красота по левую сторону лестницы, и была крыша, а под крыльцом был вход в нижнюю церковь – метра на полтора ниже нынешнего уровня земли. При таком крыльце – и никакого гульбища не надо, чего гулять-то, вот те вход, вот те храм. Два выхода (на севере и на юге), наверное, были скромнее – но они были. А сегодня их нет. Если они хоть сколько-нибудь были похожи на западное крыльцо сразу после постройки – как же ложно наше сегодняшнее представление о храме, о его облике, о его функциях, о его красоте! Чтобы его увидеть, надо не столько смотреть, сколько думать, воображать, представлять, вспоминать, «влезать в шкуру»...




Благо что мы и сегодня имеем такой камертон, как процедура богослужения, не сильно изменившаяся с той поры, а если и изменившаяся, то в тех пределах, которые мы можем отследить по книгам (кроме пения, которое от антиохийско-новогреческих интонаций окончательно избавил только С.В. Рахманинов, не очень-то почитаемый ныне в церкви).
Между крыльцом и колокольней в стену вмурована резная закладная доска. «Божиею милостию по благословению великаго господина святейшего Иоакима патриарха московска ... благочестив ... ксиевиче всея великие и малые и белые Р...»
Из остального текста закладной доски понятно, что по благословению святейшего патриарха Московского и всея России Иоакима при благочестивейшем царе и государе всея великия и малыя и белые России Феодоре Алексеевиче был поставлен сей храм (хотя большая часть текста не читается из-за утрат). Интересно, как упомянут патриарх. В почти квадратном начертании сокращения под титлом (обычном для слова «государь») внятно читаются только две буквы Г и Д, а дальше можно предположить буквы Н и А. Никакое начертание буквы Р под этим титлом не видится. То есть текст читается так: «по благословению великаго господина святейшего Иоакима...»

Конечно, святейший Иоаким, помня о своём предшественнике, согласился на то, чтобы его титуловали «великий господин», но звучит и выглядит это чудное сочетание слов как бледная тень совсем недавнего обращения к «великому государю и патриарху Филарету», или к «великому государю и патриарху Никону». Как если бы к императору обратились: «Ваша Огромность» вместо «Ваше Величество». Смысл вроде тот же, один – великий, другой – огромный, а привкус не тот, и уже получается не титул, а издевательство.

И то, что он, Иоаким, делал – вполне «государское» дело; здесь, в Красной Слободе, мы видим лишь малую толику плодов его усердия (мало оценённого и понятого из-за не самого лёгкого характера), и несчастливая судьба храма ярит душу не только тем, что помирает красота, но и тем, что «государское» дело чахнет.
Реставрация может и должна вернуть камни на место, но вдохнуть жизнь в эти камни может только... что? Вера? Церковь? «На сём камне утверждаю...»? Видимо, так и есть. Почти век эти камни простояли в небрежении, но ещё не совсем рассыпались лишь благодаря хитроумию строителей – словно они знали, что настанет время, когда потребуется такая прочность против глупости, не ценящей красоту. Никакая «музеефикация» не спасёт этот великий памятник, он должен и может жить только своей жизнью. У этой простой мысли есть жутковатая изнанка: оказывается, единственная сила, которая может спасти русскую историю для России (или наоборот, Россию для русской истории) – это церковь; не бессильная удержать памятники мирового значения от разрушения власть, не безглазое и безгласое общество, не нахальный бизнес, не кукольные парламенты, а церковь.
Значит, так тому и быть. Не впервой.

БАТЮШКОВО

Никольская церковь

Никольскую церковь в селе Батюшково можно назвать типовым сельским храмом середины XVII века – времени расцвета самобытной русской архитектуры. Возможно, он не столь уникален и выразителен, как его современники – храмы Павла Потехина, но и в нём воплотилось всё то, что русские люди середины XVII века считали красивым. И даже не просто красивым, а самым красивым, самым лучшим, ведь речь идёт не о тереме, пусть даже царском, а о доме Бога. Храм несколько искажён позднейшими переделками и доделками, но не настолько, чтобы нельзя было увидеть его истинное лицо. В XVIII веке разобрали верхнюю часть колокольни и заново построили её, увеличив высоту (к счастью, более или менее в прежнем стиле), а потому нынешняя «падающая» колокольня почти совсем загораживает храм с запада. Правда, эта перестройка подарила посетителям храма уникальное зрелище: вид шатра колокольни изнутри. Стоя под четвериком колокольни, можно заглянуть в широкий прямоугольный просвет в его своде и увидеть футуристического вида картину из сочетания разных геометрических фигур. В XIX веке с юга был пристроен придел и одновременно с этим разрушены две из трёх апсид XVII века и заменены новыми. Были и другие утраты в верхней части храма, но реставраторы конца 60-х – начала 70-х годов прошлого века вернули церкви её прежний вид. Поэтому главная её часть – четверик с венчающей его пирамидой кокошников и пятиглавием – предстаёт перед нами такой, какой была создана в середине XVII века. Так каковы же приметы этой эпохи – зенита национального зодчества, что представлялось людям того времени прекрасным? Храмы этого времени счастливым образом соединяют в себе богатство и разнообразие убора и в то же время отсутствие в нём вычурности, перегруженности множеством декоративных деталей, динамизм и выразительность общей композиции и её простоту, тонкий вкус в сочетании собственно архитектурных форм и внешнего убранства. И ещё одно: к этому времени русские зодчие уже настолько в совершенстве владели техническими приёмами своей профессии и так вольно могли выразить и себя, и свое время, что любой созданный тогда храм является произведением искусства – если оценивать его холодным умом, и удивляет своеобразием, непохожестью на другие, очаровывает, радует глаза и греет душу – если просто смотреть на него.

Такова и Никольская церковь (вернее, её главная часть). Как и другие храмы того времени, она поражает пропорциональностью, соразмерностью частей – высокого двусветного четверика, рядов кокошников, пышного, но не тяжёлого пятиглавия. И в убранстве, при всей его богатой пластичности, нет ничего лишнего. Аркатурные пояски барабанов просты и изящны. Днища кокошников ничем не заполнены, но два их ряда вместе с маленькими кокошниками в основании барабанов создают нарядный венец храма. Рисунок широкого фриза несложен, но очень декоративен и выпукло, скульптурно подчёркивает карниз. Место лопаток заняли более изысканные парные полуколонки, делающие храм ещё более стройным и нарядным; они же охватывают углы четверика. Наконец, у наличников немногочисленных окон тоже простой, но очень сочный рисунок, неодинаковый, как это часто делалось, на разных фасадах – то ли так отмечены север и юг, то ли разнообразие рассматривалось как одна из составляющих красоты, то ли не хотелось расставаться ни с одним из вариантов оконного декора.
В XVII веке кровли храма были из чёрнолощёной черепицы, а покрашеные сейчас в ярко-голубой цвет главы – покрыты серебристым лемехом. Можно подумать, что, придавая зданию большую графичность, такое покрытие делало его мрачноватым, скучным. Но, скорее всего, стены храма, по обыкновению, были раскрашены снаружи в несколько тонов, и потому его облик был и более утончённым, и более праздничным, красочным.

БИТЯГОВО

Воскресенская церковь

Если вы хотите не силой воображения, а собственными глазами увидеть, как выглядел храм XVII века в естественной «среде обитания», поезжайте в село Битягово, сейчас это ещё возможно. Храм Воскресения, построенный в вотчине Телепнёвых между 1665 и 1671 годами, стоит на возвышенном берегу речки Рожайки, но не на краю, а чуть в стороне от русла. С виду тихонькая речушка весной мощно разливается, превращаясь в широкий бурлящий поток, несущий кряжистые ветви, подмытые кусты, а после спада воды оставляет полёгшую, как будто зачёсанную великанской гребёнкой высокую прошлогоднюю траву. Между речкой и церковью лежат обширные деревенские огороды, возделываемые и заброшенные, их границы отмечают деревянные загородки самого разного фасона, за плодовыми деревьями и кустами смородины виднеются домики и сараюшки. Электрические провода, протянутые между деревянными столбиками, вполне можно принять за верёвки. Ничего не изменилось со времён вотчинников Телепнёвых.
А храм для них выстроили удивительной красоты и с вызывающей восхищение архитектурной смекалкой.

Обходим церковь с востока и видим нечастую картину – алтарную часть составляют две апсиды. Непонятно и непривычно. Отойдём от храма чуть дальше, к берегу речки и обернёмся. Весь храм какой-то странный – глав не пять, а шесть, одна часть явно ниже другой. А дело вот в чём. Церковь состоит из двух «сросшихся» одинаковых по площади храмов – холодного и тёплого, у каждого свой алтарь с одной апсидой, а трапезная общая. Обычно тёплый храм располагали в подклете, высоком или не очень, но иногда зодчий решал задачу по-другому. Возможно, здесь грунт не позволил возложить на него такую нагрузку, как фактически двухэтажный храм с глубоким и мощным фундаментом. И оба храма построили рядом, стена к стене, но тёплый несколько ниже холодного – меньший объём легче протопить. Кроме того, храмы выделили и внешне. Больше красоты досталось более крупному южному, холодному. Между двумя рядами поребрика, продолжая и завершая впадины, образованные лопатками, расположились кокошники с остренькими макушками. Между кокошниками и по углам четверика – выступающие гирьки-кронштейны с незатейливым, но очень милым украшением из толстеньких валиков в виде подковок. Холодный храм зрительно объединяется с тёплым общим рядом поребрика. А над ним на тёплом храме другой декор – ряд треугольных впадинок разных размеров: за двумя небольшими следует один крупный, от которого вниз идёт узенькая лопаточка. Треугольники столь же наивны и просты, как валики-подковки, но так же изящны и как-то удивительно подходят образу храма. Сверху и снизу храмы тоже связаны – украшением барабанов в виде лёгких и нежных аркатурных поясков и полуколонками с двумя перетяжками на апсидах и между ними.

К сожалению, XIX век не пощадил церковь – существенно переделаны внутренние объёмы, растёсаны окна, причём пропали наличники с треугольными и фигурными очельями, при переделке луковичных куполов на чуждые ему шлемовидные утрачена зелёная поливная черепица. Наконец, тогда же была сооружена новая колокольня в некоем смешанном классицистически-ложнорусском стиле, которая объёмом «давит» на храм; хотя – спасибо, что не псевдоготика.
Но даже все перечисленное не смогло сломить красоты храма, идущей откуда-то изнутри, звучащей в каждом камне, красоты, которая была вложена в него душой и руками зодчего и строителей.

НИКОЛЬСКОЕ-УРЮПИНО

Никольская церковь

Господи, ну почему они не могли оставить Павла Потехина, да и других зодчих XVII века в покое! Ну не дал Бог глаз, ума, вкуса, так и занялись бы чем-нибудь другим. Даже несмышлёному ребёнку ясно, что не может быть у этого храма второй доминанты, что он уже уравновешен и совершенен. Как могло прийти в голову архитектору М.Д. Быковскому в 40-х годах XIX века вывалить на западной стороне храма это чудище – колокольню, как будто могучим деревенским кулаком дав в лицо великолепному центральному четверику? Нет ответа... «Но ведь звонить-то надо». И звонили – стояла на стене открытой террасы над западной папертью звонница, т. е. продолжение стены, но с арками, просветами, где и висели колокола. Заметьте: открытая терраса-гульбище наверху; от неё остались только украшенные ширинками с изразцами части парапетов по сторонам колокольни. Именно на эту террасу поставлены (только мы этого теперь не видим и не понимаем) западные приделы храма, это были, в сущности, две маленькие церкви на крыше. А потому по-другому смотрелся храм, силуэт его был легче, чётче, собственно, так, как его и задумал крепостной Потехин.



Конечно, зодчий, хоть и крепостной, это не какой-нибудь полевой раб, но ведь всё-таки крепостной, рабская душа, да ещё в «дремучем» XVII веке. Но как же умела петь эта душа, в какой вольный полёт отправлялась и приносила оттуда на землю дивные небесные дары. Мысль о том, что форма неотделима от содержания, что, например, одежда или архитектурный стиль отражают внутренний мир человека той или иной эпохи, банальна, но справедлива. И церкви Павла Потехина, созданные в середине XVII века, отражают не только его личные вкусы, но и мир, их породивший. Его храмы, широко раскинувшиеся, с несколькими приделами, сложные композиционно, с богатой пластикой, максимально полно соответствовали тогдашним общерусским – и простонародным, и высших сословий – представлениям о красоте: она должна быть сочной, яркой, нарядной, полной жизни и движения, радости бытия, она не принимала никакого аскетизма и худосочной утончённости. Парадоксальным образом этот же «аппетит» к жизни, понимание её ценности давали людям XVII века поразительно тонкое чувство гармонии и соразмерности друг другу всего сущего, природы и людей, людей и храмов, храмов и природы, соразмерности частей построенных ими храмов. Всё зримо и незримо, неразрывно связано друг с другом, плавно перетекает одно в другое, всё рождается одной и той же землей.
Такова и Никольская церковь в Урюпино. Этот храм похож на богатый боярский терем или, скорее, даже на город, чьи бесчисленные крыши «бочками», купола и башни возвышаются над крепостной стеной. Город-храм этот не упал с неба, а вырос прямо из земли, из склона холма, близко приникнув к ней мягкими полукружьями апсид, уступами приделов спустившись ниже и, наконец, прочно упёршись монументальной папертью на высоченном подклете в берег речки Липенки.

И, как всё естественное, природное, Никольский храм с дальнего взгляда, общим планом представляет собой абсолютно цельную, законченную, даже вроде бы симметричную композицию, при ближайшем рассмотрении оказывающуюся составленной из родственных, похожих, но разномерных, разноликих частей. И четверик, и приделы созданы в едином стиле, приделы – как будто уменьшенные копии главного храма. Но приделы только издали кажутся совершенно одинаковыми. Как будто в возмещение меньшей высоты западных приделов (они, как мы помним, стоят на верхней террасе) им дана большая длина и ещё по дополнительному окошку, соответственно, в южной и западной стенах. На самом же деле западные приделы стали длиннее восточных за счёт приданных им алтарных частей с небольшими, почти сглаженными выступами трёхчастных апсид (у восточных приделов апсид нет). Кроме того, северо-западный придел шире юго-западного, что, естественно, привело к некоторой ассиметрии в решении западного фасада храма: различаются расстояние между нижними кокошниками на кровлях приделов, вразмеры окон, число и величина арочных проёмов на фасаде паперти под приделами.
Потехин, как и другие его коллеги в XVII веке, не только не боялся асимметрии, он часто сознательно стремился к ней, с тонким вкусом то там, то здесь «приправляя» ею здание. Особенно богатое поле для такой деятельности всегда давали зодчим XVII века окна. И в Никольской церкви верхние окна четверика с юга и севера – абсолютно разные по рисунку наличников, да сверх того и рядом расположенные на каждой из этих сторон окна тоже различаются и величиной проёмов и вариантами узоров наличников. Окна приделов на тех же сторонах храма тоже имеют свой рисунок, да ещё выступы карнизов над ними выведены по-разному: в восточных приделах – над окном, в западных по большей части сбоку от окон или даже «внахлёст». А всё потому, что окна западных приделов (кстати, тоже разного размера) расположены чуть выше окон восточных приделов, верхние части их наличников зашли в поле карниза, и выступы можно было сделать только по сторонам оконных проёмов.
«Влезть» очельем наличника в карниз – один из излюбленных приёмов, применявшихся зодчими той эпохи, чтобы нарушить монотонность. В Никольском храме так устроены очелья и упомянутых окон верхнего яруса, и окон нижнего света восточных приделов, причём и в последнем случае с лёгкостью и изяществом проведен всё тот же принцип «нерегулярности» – очелье одного из окон заступает за линию карниза, а очелье соседнего – не достаёт. И вся эта, с «регулярно-симметрической» точки зрения, несуразица не то что не портит храм, а непринужденно складывается в удивительно цельное, соразмерное здание со своим собственным лицом – крепкое, сильное, полное жизни.



Никольский храм производит впечатление чрезвычайно нарядного, обильно украшенного сооружения. Но и здесь, как и в Архангельской церкви, главную роль в достижении такого эффекта играет сложная, многообъёмная композиция храма, а не декор, несравнимый по сложности и богатству резьбы со многими другими храмами XVII века, хотя, разумеется, и не скудный. Самой выразительной частью убранства являются так любимые Павлом Потехиным пирамиды кокошников и, конечно, изразцы. Из-за муравлёных изразцов, рассыпанных по стенам и барабанам, и муравлёных же луковиц приделов храм кажется ярким, нарядным, а ведь в его палитре присутствуют всего два цвета – белый и зелёный. Каждый из них, в зависимости от времени года, то выступает на первый план, то отходит в тень. Так, на фоне пышной летней листвы и густо-синего неба сахарным дворцом сияет весь храм, но «размываются» купола и изразцы; зато зимой, когда бело всё – и земля, и небо, и храм – они сверкают искристыми изумрудами.