ink (Все сообщения пользователя)

Не знаю, куда присунуть такой пустячок, как Поярково – и дорога не та, и церковь на полвека моложе, но она, даже в ожерелье подмосковных соборов – камушек самой чистой воды:

Это не Поярково, это Парфенон, Колоссеум и Фалькенштайн, вместе взятые, это кумулятивный заряд и маленькая термоядерная бомба.
Что это шедевр – видно каждому. Это даже не красота, это – прекрасное во всю мощь в полном и чистом выражении, независимо от размера, огромное и великое навсегда, даже когда, не дай бог, камень рассыплется в прах, но останется хоть один рисунок, – его будут изучать в архитектурных институтах и бесконечно пытаться постичь, в чем же она, тайна красоты.
Рассказывать словами, что такое красота – дурацкое занятие. Поверить алгеброй гармонию всегда хочется, но никогда не получается. Надо увидеть и остолбенеть, онеметь и долго есть глазами, впитывая и не насыщаясь.
Объяснить, почему это красиво – невозможно. Церковь – не маленькая, а малюсенькая, пропорции и силуэт – обычные, ничего выдающегося, северный выход с порталом – почти в рост человека, выше – окна с наличниками и между ними закладная доска, потом – кокошники, потом – барабан, потом глава и крест, общая высота – ну, может быть, с трехэтажный дом с низкими потолками.
Однако же построил эту малышку великий хитроумец, знавший, что, как и для чего он делает. Чтобы все его тайны разгадать – надо быть таким же мудрым, как он сам. На это надежды никакой нет, но кое-что можно хоть попробовать разглядеть.
Во всём сооружении – три с половиной части: первая, вторая, третья и барабан с главой и крестом. Первая часть – лаконичная, скупая и скучная, кроме, разве что, портала с колонками, доходящими до плеча не очень рослому человеку. Вторая часть – повеселее, сдвоенные полуколонки по углам, окна, построенные как бог на душу положит, одно побольше, другое поменьше, закладная доска под самым высоким очельем наличника, простенки, презирающие симметрию.
Это – ладно, мы такого уж нагляделись, с разными окнами, разными наличниками, разными простенками. Начинается третья часть. Как раз тут – одна из главных тайн. Самое остриё по верху наличника левого окна приходится ровно посередине между левым и центральным кокошником, а остриё правого наличника не попало в сочленение центрального и правого кокошника, оно пришлось правее. Но зато само сочленение кокошников пришлось ровно между двумя наличниками, центральным и правым. Это уже не просто асимметрия, это производная второго порядка от асимметрии, это асимметрия, возведённая в энную степень, горизонтально вертикализированная асимметрия. Даже и этого мало.
Три кокошника в третьей части – нечто небывалое в русской архитектуре. Ну уж во всяком случае очень редкое.
Кокошник – это вообще-то толстый каменный полукруг, иногда с небольшим щипцом, поставленный на свод, чтобы верх здания был дробным, мягким и плавным, а не скучным скатом для отвода атмосферных осадков. Кокошники – продолжение и часть здания, а не крыша. Здесь, в Поярково, три кокошника с севера поставлены так, как редко где приходится видеть. Это – нечто неслыханное.
Во-первых, они огромные. Маленькая, низенькая церковь с большущими кокошниками. Во-вторых, северная и южная стороны – короткие, в три кокошника, а восточная и западная – длинные, в четыре кокошника. В-третьих, внешние края кокошников слева и справа оканчиваются ровно там, где угол нижней стены. Тут-то и есть небывальщина, тут-то и есть талант архитектора. Он целиком накрыл этими тремя крыльями и сложную вторую часть здания, и простую первую, без остатка. Вот в этом «без остатка» сжался весь (или не весь, а малая часть) его талант.
Хоть от левого, хоть от правого края кокошников продлите плавную дугу вниз – она придётся на край стены без учёта карниза. Так не делали никогда. Хоть полметра, хоть метр, хоть две пяди – а отступали от края стены внутрь.
Иногда даже перевешивали карниз и кокошники за пределы стены, но чтобы вровень – видеть не приходилось. И это – одна из незаметных тайн, которые все вместе делают эту маленькую церковь огромным явлением русской культуры.
От тихой первой части – к звенящей второй – к умиротворяющей третьей – и к венчающей последней.
Последняя – не проще предыдущих. Разве не видно, что барабан – толстенный и здоровенный, должен бы прямо раздавить эту малышку под собой? Но нет. Чудо гармонии. Только такой здесь и может быть. И купол над барабаном, соразмерный всему, что находится снизу.
В основании барабана опять кокошник. Снова неслыханная вещь. Где ж это видано, чтобы верхний кокошник был чуть больше, чем центральный под ним, и чуть меньше, чем боковые? В нижнем-то ряду кокошники разные – тот, что посередине – заметно уже, чем крайние.
Один большой сверху, три больших снизу, маленькие – между ними. Даже не начало, а намёк на ритм, сразу оборванный.
Если считать части снизу – простота, изощрённость, умиротворение и возвышение. А если считать сверху – вечное, мягкое, весёлое и тихое.
Тут – не то что красота, тут красивая мысль, написанная камнем, которую каждый волен понять сам, и вовсе не так, как здесь написано, а по-своему, надо только присмотреться и постараться понять, что хотели сказать те люди, которые это строили. Они ведь строили не для себя, не для того, чтобы жить в этом доме, а чтобы сообщить что-то о себе и о своём понимании жизни будущим людям, чтобы их услышали, чтобы и похвастаться – вот мы как умеем, и чтобы оставить по себе какой-то след.
И это им удалось. След остался такой, что вовек не вытоптать. Сюда – «не зарастёт народная тропа».

Не переделал. Мороки оказалось много – за пять-то лет со дня выхода в свет.
Но рассказать о ней, видимо, всё-таки надо – очень уж она весёлая.
Последняя страница, например, такая:

Три монастыря за один день

Александр Григорьевич СТРОЙЛО
в городе Кириллове и окрестностях

Художник, Автор, Редактор, Технический редактор, Художественный редактор, Ответственный редактор, Председатель Редакционной коллегии (состав коей приведён ниже) и её Ответственный секретарь: А.Г. Стройло

Серия
«Памятники истории России»
Выпуск
1-1

Сдано в набор 15.04.07. Подписано в печать 20.04.07. Формат 70×100 1/32.
Гарнитура Garamond.

Дозволили печатать:
И.Н. Кузнецов, О.В. Новохатко, А.В. Петров, И.О. Резниченко, А.Г. Стройло.

Дмитровский Кремль и впрямь редкостная вещь.
Считается, что, пройдя монастырские ворота, человек попадает в особое пространство, где отсутствует мирская суета. Думается, что верно это только для совсем небольших монастырей; что уж говорить о таких гигантах, как Троицкая лавра или Новый Иерусалим. Но и среди маленьких обителей Борисоглебский монастырь в Дмитрове – нечто совсем особеннное. Кроме душевной тихости, опускающейся на входящего, он обладает редким качеством – как-то вышло, что всё в нём соразмерно человеку, ни меньше, ни больше.



Первыми подходящего к монастырю встречают Святые ворота. Сначала они были просто воротами, главным входом в монастырь, потому что обращены были на дорогу, ведущую в Троицу (та улица, на которой стоит теперь Борисоглебский монастырь, тоже своего рода памятник истории – это действующий до сих пор отрезок того самого древнего троицкого пути). В Дмитрове сходились дороги северная, Кашинская, и западная, из Иосифо-Волоцкого монастыря, здесь была последняя большая остановка перед лаврой. Паломники останавливались в монастыре на ночлег, получали кров и пищу. Может быть, ещё и поэтому в первоначальный, построенный в 1672 году комплекс зданий вокруг ворот входили чуланы, где можно было хранить скарб, и пекарня. Кроме пищи телесной паломникам была нужна и духовная, а монастырский собор мог уже не вмещать верующих, или их присутствие мешало братии. А потому в 1685– 1687 гг. над первым этажом была выстроена небольшая одноглавая Никольская церковь (ведь Николай Угодник покровительствует путешествующим), и ворота стали Святыми. Тогда же слева от ворот были выстроены двухэтажные братские кельи. Многочисленные переделки и пристройки существенно изменили первоначальный облик этих сооружений. От Братских келий остались относительно нетронутыми лишь наружные стены первого этажа с тянущимися низко над землей оконными проёмами; наличники были срублены и восстановлены реставраторами по оставшимся контурам. Комплекс Святых ворот сохранился получше: во втором этаже часть здания, ограниченная с востока апсидой, а с запада трапезной с двумя окнами между лопатками, и расположенная под нею часть первого этажа. Кровля, барабан и купол над Никольской церковью были в XIX веке, во время пристройки северного придела заменены на новые. Однако при всём этом заданный зодчими XVII века масштаб построек как будто удерживал позднейших передельщиков в установленных пространственных рамках, не позволяя исказить этот масштаб. А потому и сейчас, как триста лет назад, белёное здание на узкой тенистой улице, с его широкой полукруглой аркой, стянутой железной связью, с небольшими окошками в простых наличниках, простое и в то же время солидное, производит впечатление не строгого монастырского строения, а чего-то более житейского, уютного, скорее странноприимного дома, каким он и был когда-то.
Внутри обители это ощущение не проходит. Невысокая каменная стена с четырьмя круглыми двухэтажными башнями-домиками по углам была поставлена в 1685–1689 гг., в это время опасности иноземных вторжений далеко отступили от центральных уездов России, и потому ограда изначально не имела оборонного значения.



Неудивительно, что в таком месте на свет появилось такое изумительное, единственное в своём роде сочетание – Алексеевский придел к Борисоглебскому собору. Собор был построен в начале XVI века, а в середине XVII был дополнен западной крытой папертью и трехъярусной шатровой колокольней, на которой установили ещё и часы с боем.
<...>



В 1656 г., примерно в то же время, что и паперть с колокольней, по прошению и на средства вдовы стольника А.И. Чаплина к юго-западному углу собора был приставлен Алексеевский придел. Если скользить взглядом по фасаду паперти, через западный фасад колокольни к приделу, создаётся впечатление, что если не сами здания, то их внешнее убранство выполнены одной рукой. И рисунок, и стиль оконных наличников, карнизов, простые и милые, удивительно близки, практически идентичны. Но если на обширных плоскостях стен паперти и, особенно, колокольни эти детали как будто несколько растворяются, сглаживаются, то на маленьком объёме придела они становятся главными, обретая невероятную выразительность. Всё в этом строении неровно, кривенько – совершенно «уехавшая» линия карниза с разновеликими зубчиками, никак не желающие быть параллельными и ровными полукружья кокошников, бугристые полуколонки, перекошенный подоконник апсидного окошка и его с трудом приближающийся к прямоугольнику наличник. Это простодушное и немного неловкое стремление создать красоту вызывает невольную улыбку, но вместе с тем оно так трогательно, что щемит сердце. И, странное дело, Алексеевский придел, как и другие подобные ему сооружения XVII века, не производит впечатления сработанного спустя рукава, халтурно, напротив того – он очень цельный и в нём есть душа. Его «неправильности» воспринимаются как высокая степень пластичности, приближающая архитектурное сооружение к скульптуре, где гораздо более остро, зримо чувствуются руки мастера.



Есть и ещё одна причина притягательности «некачественных» с современной точки зрения зданий XVII века. Наукой давно установлено, что прямые линии абсолютно противопоказаны глазу человека и его душе, они вызывают неудовлетворённость, депрессию, тоску. Для душевного комфорта человеку обязательно нужна кривизна, неровность, в них, в отличие от прямых линий и углов, заключено движение, развитие, жизнь.
Трудно припомнить другой пример слияния двух столь кричаще противоречащих друг другу архитектурных сооружений, кроме Борисоглебского собора и Алексеевского придела. Собор – крупный, стройный, сдержанно-величественный и архаичный; придел – крошечный, как детский домик, той самой «пластилиновой», как будто ребячьей лепки, что и церковь в Старых Кузмёнках, и очень «избяной», живой. И с этой детской непосредственностью, доходящей практически до нахальства, и с такой же доверчивостью придел как будто влез на колени «взрослому» сооружению, мешая ему, заслонив почти наполовину великолепный резной перспективный портал, да так и прикорнул.



Стоит ещё вспомнить, что все декоративные детали придела были в духе времени расписаны разными красками, так же, как невозможной, по-сказочному царской красоты вход в придел с паперти, и придел, наверное, выглядел как яркая брошка на белом одеянии собора. И тем не менее при всей невообразимой несхожести этих сооружений они не отталкивают друг друга, а каким-то образом сроднились: собору вовсе не повредило (за исключением части портала) такое беспокойное соседство, а крохотная церковь как будто хранима в объятиях древнего храма и колокольни. Наверное, собор и придел, как представители двух поколений в семье – очень разные, но связанные кровными узами и единым духом, и потому так хорошо им вместе.

Кузнецов И.Н., Новохатко О.В. Серебряное кольцо. М.: Памятники исторической мысли, 2007. С. 188–199.

Царёв дворец – не хуже жёниного, даже и повыше, потому что стоит на высоком месте, и этажей два, а когда не то и три. Если сверху глядеть, с колокольни, на сегодняшний вкус – не то барак, не то общежитие бедного провинциального техникума с коридорной системой, не раз отремонтированное, но так и не избавившееся от деревенского стиля; в целом – опять двухэтажная каменная длинная изба.
Что же он, бедный и несчастный Алексей Михайлович, дворцов, что ли, у себя в Кремле не видал? И в Царёве-Борисове городке никогда не бывал? И в Коломне? И в Угличе? И ни про Смоленск не слыхал, ни про Псков, ни про Новгород? Или денег у него не стало, чтобы как-то пошире да повыше расстроиться?
Нет, вот, на тебе, поставил две избы, для царицы и для себя, и доволен. Любимый, изволите ли видеть, монастырь, и боле ничего ему не надо, разве что вот ещё в Коломенском деревянный дворец построить.
Нет, что-то не то. Денег не стало, а народу на строительство тысячу человек согнал. Вообразить себе на таком пятачке тысячу человек – и то страшно. А материал, а подвоз, а кормежка и ночлег, а управление? – Аж дух захватывает. И тут ещё какой-то авторский замысел, так – хочу, так – не хочу.
Нет, всё он видал, и дворцы, и роскошь, и деньжат уж как-нибудь для себя бы нашёл в казне – не самые великие траты, всего через полвека сыночек его (ничего ещё в казну не положивши) ажник город в камне, с нуля, на пустом болоте велел построить – и хватило, построили. А он поставил каменные избы.
Памятников ему никто не отлил, и, видно, уж не отольёт: вроде, и не за что. Детей настрогал полтора десятка – так это дело нехитрое, всё одно жёнам отдуваться, носить да рожать. Территорию страны увеличил в несколько раз – так это мелочь, подумаешь. Бюджетный профицит – вообще никто не понимает, что это такое и для чего нужно. Народ сам себя уважать начал – так ещё неизвестно, хорошо это или плохо. Помер сорока семи лет от роду – так это от обжорства, «любил пожить».
Вот он сам о себе и позаботился.
Саввин монастырь – само-дельный памятник не только Савве, но и Алексею Михайловичу с Марией Ильиничной. Две длинных избы из камня, скромных и гордых, житейских и торжественных, тихо кричащих: делай не много, а хорошо, строй не высоко, а удобно, о будущем думай, но не пытайся исправить свой образ – что сделал, то сделал, как есть, так есть.
Дворец Алексея Михайловича сегодня – огрызок от того, что было. Хорошо, что хоть это уберегли и восстановили. Второй этаж (это если смотреть с севера, при взгляде с юга он становится третьим), как ни присматривайся, надстроен позже – но не намного – чем первый. Окна наверху, конечно, великоватые для XVII века (и почему-то без наличников), почти вытянуты в струнку, как по линейке, а внизу – такая мятая кривизна, что диву даёшься: ну что ж вы так, неужели нельзя было по колышкам ровнее пристрелить, или, там, шнурку натянуть, или грузик на отвесе потяжелее взять... То оно падает, то заваливается, то выше, то ниже, там пошире, тут поуже, словно не с глазами, а наощупь строили. Тоже мне, дворец.
Второй этаж оставим в покое – расширенные бог знает когда окна с обчищенными наличниками подобны глазам с отстриженными ресницами и сбритыми злой рукой бровями: так, таращится что-то нелепое, невидящее и бессмысленное на белый свет, пугая пустыми окнами прохожих. Есть ещё на втором этаже четыре дверных проёма, приглашающих шагнуть изнутри в пустоту и свернуть себе шею. Не было ли там и гульбища деревянного неширокого (чтобы к четвёртой двери попасть), не был ли и сам этаж поначалу деревянным? Нет, второй этаж сегодня такой чудной, что про него и думать не хочется.
Первый этаж – вот на что надо смотреть, и на то, что совсем рядом с ним.
Оттого и не следил никто из строителей за тем, чтобы окна были вытянуты по ниточке, – что никакой ниточки не было. Не было линии стены, ровной и длинной, она была нарушена, разорвана, уничтожена и усовершенствована четырьмя крыльцами, уж, наверное, не хуже, чем в царицыных палатах – от них остались здоровенные каменные фундаменты.
Кто-нибудь следит за линией окон в её палатах? – И в голову не приходит. Чего стоят её палаты без крыльца? Чего-то, конечно, стоят, но... С крыльцом лучше.
И царёв дворец с крыльцами был лучше.
Реставраторы не смогли восстановить, потому что не знали, какие они были, потому что врать бы пришлось, придумывать рисунок – вот они и оставили только намёки – фундаменты. Пожалуй, и молодцы, что врать не стали.
Но и без крылец – это не восстановление, а начало, намёк. Главного-то нет.
Или на входе должен стоять специально обученный человек и каждому объяснять: «Царские палаты на самом деле были другими, вы должны вообразить себе ещё четыре крыльца, руководствуясь собственными представлениями о крыльцах вообще. То, что вы видите – это ещё не красиво, должно быть намного красивее. Вы уж постарайтесь, вообразите».
Ей-богу, вспоминается Ильинский в «Гусарской балладе»: «А девкой – был бы краше». У неё-то и крыльцо оставили, и красок не пожалели, и наличники аккуратно подчеркнули.
А здесь – ну кто теперь может вообразить, что в XVII веке над третьим крыльцом был верхний переход в свежепостроенную ризницу при Рождественском соборе? Может быть, крытый? То есть зимой государю даже и одеваться в теплое не надо было, чтобы попасть из своих хором в церковь? А может, и не крытый. Чего там, несколько саженей по холодку пробежать, простыть не успеешь. Но переход-то был, а нынче его никто не видит.
Беда, да и только. Не видим правды, видим остатки правды, следы, и догадаться невозможно, как оно было на самом деле.
Памятник, даже и голубями обгаженный, – всё равно памятник. Два дворца, царёв и царицын, – памятник им обоим.
Непадалёку стоит ещё один памятник – грустный и тоскливый, никем не замечаемый, на задворках.
Каков герой, таков и памятник.
Преображенскую церковь строила царевна Софья Алексеевна, при которой Россия прямо преобразилась. Едва ли не единственный период в истории России, про который известно только одно определение: процветание (не коснувшееся, правда, староверов, совсем наоборот). Но про это процветание никто ничего толком не знает – братец единокровный постарался, она-де и некрасива, и злобна, и неблагонравна, и узурпатор. А сам-то, образец благовоспитанности и моральной безупречности – только и пытался без успеха воплотить в жизнь то, что она и её аматёр, Василий Голицын, до него, долговязого, и запланировали, и делать начали.
Какова была церковь – неизвестно. Сейчас – что-то непонятное и сумрачное, под плоской крышей, вплотную к колокольне, без архитектуры.
Но есть деталь, трогающая до слёз. Кто так сделал, она ли сама, или реставраторы – неведомо. Хочется думать, что она сама.
Некоторые наличники на окнах Преображенской церкви – почти точное повторение рисунка наличников в маминых палатах. Вот так она ей поклонилась, помянула, воздала: я – тень твоя, и всё, что я делаю – это то, чему ты научила, то, что ты дала, я только продолжаю, как могу.
Жаль, что церковь не видна. Так же жаль, как и саму царевну, и забытое семилетнее её правление, и вообще весь век, на ней закончившийся, век прекрасный, но поуродованный потомками и оттого непонятный, далёкий.
Нет, не заурядный это монастырь.
Это тихий памятник великому XVII веку, сохраняющий в своём сердце самое начало XV века – изумительный собор Рождества Богородицы.

Кузнецов И.Н., Новохатко О.В. Серебряное кольцо. М.: Памятники исторической мысли, 2007. С. 156–187.

Хочется подумать, что для таинственности – никто не видел, чтобы кто-нибудь поднимался, а колокола зазвонили. Но кто же не знает, что в церкви и в монастыре звонари есть? Или, может быть, звук по этим лестницам, как по голосникам в церкви, как-то по-особому распространяется?
Что народу мало ходит, что зимой снег чистить не надо, что поздней осенью ступеньки не обледеневают, что внешнюю и внутреннюю красоту портить лестничными маршами негоже – всё как-то не то, малы причины. Трудности при строительстве, расход материала – куда больше, чем эти причины.
Нет, для какого-то другого резона стены колокольни снабдили лестницами внутри. Строитель – знал, а мы – нет.
Восстановленное сегодня парадное высокое крыльцо колокольни когда-то вело не только наверх, но и в одностолпную трапезную, изумившую в 1656 г. и гостившего тут патриарха антиохийского, и его сына Павла Алеппского, который оставил несколько оторопелое (от неожиданного величия увиденного им в северной стране), но благожелательное и даже восторженное описание путешествия по Руси.
По левую руку от Рождественского собора – палаты царицы.
Вот где истинная революция нравов. За все последующие века ничего сопоставимого с этим прыжком по революционности в обрасти нравов не произошло – ни петровские ассамблеи, ни «развлечения» Анны, Елизаветы и Екатерины, ни «эмансипация» и движение суфражисток, ни даже послеоктябрьское общество «Долой стыд» – в подмётки не годятся этому перевороту, который почему-то остался незамеченным, про него не рассказывают экскурсоводы (ограничиваясь упоминанием, что «монастырь приобрёл значение царской резиденции»), ему не удивляются посетители, воспринимая чудо (повторенное только в Новом Иерусалиме царевной Татьяной Михайловной) как данность.
Монастырь-то мужской. И в мужском монастыре, разом перестроенном Алексеем Михайловичем, – женский дворец для постоянного или долгого проживания. Вряд ли царица живала там одна, и уж конечно, не мужики её обстирывали и обихаживали – няньки, мамки, кухарки, прачки, комнатные девки так и должны были сновать туда-сюда по дворцу и по двору монастыря. Иосиф Волоцкий и Нил Сорский просто бы остолбенели, узнав, что такое возможно в монашеской обители.
Тринадцать детей родила царица Мария Ильинична (Милославская): пятеро сыновей и восемь дочерей. Чему же теперь удивляться, что государь построил ей палаты напротив своих: дети были нездоровы, многих Господь прибрал ещё при жизни матери, где, кажется, ещё и остудить горе, как не в монастыре; но повенчаны-то они всего около пяти лет назад. И когда начиналось строительство монастыря, даже первенец, Дмитрий, был жив. Так что не это было причиной возведения царицыных палат.
Смелость для принятия такого решения надо было иметь изрядную: несветское от светского отличается многим, но не в последнюю очередь – однополостью, или, лучше сказать, бесполостью. А тут семья (ему – 23 года, ей – 26) обосновалась в монастыре со всем возможным по тем временам комфортом.
Видимо, он её не только любил, но и уважал.
И последствия этого решения оказались огромными. Женщина вошла в политику. От Ярославны до Марины Мнишек княжеские и царёвы жёны были сиделками в светёлках, только рожали да горевали (не считая Марины, она через горе переступала ловко), и вдруг, откуда ни возьмись, – Софья, Екатерина одна, Анна, Елизавета, Екатерина другая: что это их вдруг до престола допустили? – Так Тишайший государь вон на какую высоту свою жену поднял, дворец ей не хуже своего построил – и прямо в мужском монастыре!
Царицыны палаты, если приглядеться – ну изба и изба, только каменная и длинная, наличники не деревянные и прорезные, а из камня, ставни на тыльной стороне – настоящие, не для форсу, а для тепла. Ну, крыша повыше, дымников, а стало быть, и печей побольше, чем у крестьян, окна сплошным рядом на собор глядят, а так – хорошая изба для царицы, в один этаж каменный, а второй деревянный (ныне отсутствует), с маленькими комнатами и низкими переходами.
Но и в постройке этой избы было применено немало хитрости. Та величественная монастырская стена, которая встречает входящего с востока, изнутри превращается в загородку вдвое меньшей высоты.
Интересно, фундамент у этой стены снизу, под подошвой – тоже наклонный, или ровный, горизонтальный? Разница в высоте снаружи монастыря и изнутри измеряется метрами. И если изнутри грунт подсыпали, сколько же там материала для будущих археологов! Не менее интересно, каков фундамент в царицыных палатах, плоский или кривой? Если плоский – какие там есть помещения, для чего устроены, без дневного света с западной стороны. Если кривой, т. е. наклонный – отчего здание не сползает по уклону к стене, и как сделана его поперечная устойчивость? Даже сегодняшняя, без второго деревянного этажа крыша Царицыных палат (разной кривизны, нарочно устроенной) – выше крепостной стены. Но сами-то каменные палаты, избяные и низкие – с изнанки, с восточной стороны вдруг оказываются двухэтажными! Наверное, там на первом ярусе были службы, хозяйство, постирушки, готовка пищи, дрова. И как ловко всё устроено: есть, а не видно, никак не мешает общему праздничному впечатлению от монастыря.
Дальше к западу – ещё круче. Уровень земли к западу поднимается. Царицыны палаты верхом каменной части по горизонту приходятся ровно на основание стоящего западнее Рождественского собора. То есть Мария Ильинична из окон своих каменных палат на собор могла смотреть только снизу вверх. Всего-то и понадобилось, чтобы превратить избу в дворец – расположить её напротив храма и пристроить парадное крыльцо.
Крыльцо и вправду хорошо. Портал, арки, гирьки – всё замечательно, а вместе с рисунком соседних наличников – какое-то мягкое и девчачье, нежное и привечающее.
Но и не без загадок.
Над окном справа от дверей выложена кирпичная арка в стене над наличником. Это для чего же бы? Над порталом такой арки нет. Или ещё одни двери были? Одни – побольше, другие – поменьше?
Над порталом – три каменные птицы. Две штуки, слева и справа, – о двух головах, а одна сверху – с одной. Кто так сделал, когда, с какой целью – неизвестно. Однако голова – одна, и глядит не на запад и не на восток, а на юг.
Царёв дворец...

Согласен, монастырь сказочный и с загадками.
Не считая Богородицерождественского собора, поставленного ещё Юрием Звенигородским, монастырь поразительно зауряден, мал по площади, неогромен стенами, нет ни великой колокольни, ни роскошных дворцов, в трапезной, когда-то довольно крупной, и то одни своды давным-давно обвалились, другие разобрали. А строительство шло одновременно с никоновскими Патриаршими палатами в Московском Кремле (1654). Вот там – дворец, в самом деле затмевающий и сейчас своим величием даже все последующие постройки (исключая, разумеется, посохинский Дворец съездов). И в те же годы Никон начинает Новый Иерусалим (1656) – неописуемый, чудовищно громадный, ошеломительный замыслом и воплощением, и ещё два монастыря.
Как будто Никон – хозяин страны, а царь – так, попользовался тем, что осталось от главных строек, вот монастыришко себе соорудил, где всё непарадно, невысоко, негордо, чтобы было хоть место, где душу отвести, в покое побыть.
Два монастыря строились почти одновременно – Новоиерусалимский и Саввин. Сегодня не вдруг и скажешь, какой из них именитее. От их сравнения можно много выиграть в понимании характеров строителей – патриарха и царя.
Здесь всё настолько необычно, невиданно, что взгляд путешественника, подготовленного долгой поездкой к знаменитому месту и ожидающего разных диковин, не сразу находит то, чему действительно надо бы удивиться. Но если силой сломать глаз, заставить взгляд думать, то эта шкатулка окажется говорящей, монастырь-ларец приоткроется, а внутри замерцает горсть самоцветов.
Стены его не так могучи, как в Троице, однако оборону держать какое-то время смогут, недаром тут в царствование Алексея Михайловича постоянно держали отряд стрельцов около северных ворот. Главный вход был через восточные, Красные ворота. Вот и сегодня хорошо было бы, войдя в монастырь через единственные ныне открытые северные ворота, зажмуриться, и как вереница слепых с поводырём, добрести до Красных, и уж там только открыть глаза и осмотреться.
Вот тут и начинаются не то чтобы чудеса, но что-то необычное, непривычное, важное. Под Троицкой церковью – не ворота, здесь никогда ничего не закрывалось, нет ни створок, ни петель; это и не подклет: когда это подклеты были такого роста? Это высокий, торжественный, красивый, но униженный вход. Униженный – потому что ниже Троицкой церкви.
Сколько хочешь почёта, хоругвей, поклонов, свиты, охраны, хоть триумфаторских венков – а всходя наверх по ступеням, помни, кто и что над тобой.
Ещё не были окончены стены монастыря, ещё не было ни царицыных палат, ни царского дворца, ни колокольни, ни трапезной – а эту маленькую церковь уже подняли на почти шестиметровую высоту не случайно, не из-за рельефа местности, а с умыслом: входи беспрепятственно, но со смирением.
Перепад высот к северу и к югу от Троицкой церкви – около пяти метров. Когда строитель решал, что вход, ворота и башня будут здесь, он что, не видел этого перепада? Слева – грунт вот он, а справа – шапка свалится, пока голову задирать будешь, чтобы верх увидеть. Не то что неудобье, а прямо-таки запрет на строительство. Слепой, что ли, строил?
Нет, зрячий и думающий. Такое неудобье – редкая удача, грех не воспользоваться, надо только мозгами раскинуть, и новая церковь получится не хуже, чем старый Рождественский собор.
Она не пересилила древний храм, но стала началом.
Началом такого узла загадок, что его хитросплетения устанешь разгадывать. Откуда сегодня ни посмотри на Троицкую церковь – она маленькая, невысокая, невзрачная несмотря на пеструю раскраску и даже нарисованные сердечки в кокошниках, на замечательный шатёр, барабанчик, главу и крест.
Соорудитель соседнего дома погубил в XIX веке у Троицкой церкви одно из её главных внешних украшений – гульбище, остатки которого ещё видны с севера и с юга. С юга – лестница, с севера – и объедки самого гульбища.
Когда гульбище ещё стояло, оно поневоле было разновысоким с севера и с юга, и растущая к югу высота арок, на которых стояла галерея – как, должно быть, была хороша! Остаётся только угадывать и домысливать. А когда домысливаешь – и приврать недолго, может быть, там и не было арок, а сплошная стенка стояла. Но всё равно, даже на сплошной стенке должен был быть западный вход в церковь. А теперь он где? На западе жёлтого дома? А северный выход из церкви почему ведёт на балкончик? Воздухом подышать? И южный выход из церкви наверняка был. Где он сейчас?
Сгусток каменных строений на этом пятачке – как удар струи теплого сжатого воздуха, всё упруго сплетено, продумано, друг на друга настроено.
В Красной башне была церковь св. Алексея. Ныне почти ничего об этом не напоминает, но есть неприметная деталь, говорящая: да, церковь – была. Внутри, уже за стеной, с южной стороны – малюсенькое каменное гульбище под крышей. Маленькое – да есть, с выходом на боевую стену и взглядом на изнанку мирной жизни царицыных палат.
Когда ворота в Красной башне были открыты, снаружи входящий видел длинный сводчатый проход, потом светлое пятно открытого места, потом арку под церковью, лестницы, своды, поворот, опять лестницы – и наконец внутренность монастыря.
Прямо – Рождественский собор, за ним – жилой корпус со сводчатыми галереями, налево – царицыны палаты, направо – царские палаты, за спиной – колокольня с трапезной и построенная при Софье (дочке Марии Ильиничны и Алексея Михайловича) Преображенская церковь.
Колокольню начали строить в 1652 г., закончили в 1654-м. И сам царь, и его строители не могли не знать, что в 1652 г. патриарх Никон запретил строительство шатровых церквей по всей Руси: «островерхих... храмов отнюдь не строить». Чем они ему досадили, островерхие, – так и неизвестно. Похожестью на католическую готику? – Так он её не видел сроду, крестьянин по рождению, ни в Реймсе, ни в Париже, ни в Кёльне не бывал. Но не это сейчас нам интересно. Ещё оставаясь «собинным» другом Никона, государь махнул рукой на его указания и построил-таки церковь Сергия Радонежского в шатровой колокольне. «Царь я – или не царь?» (А Милославские, родственники царицы Марии Ильиничны, и позже умудрились поставить ещё два шатра под Москвой – в Лыткарино и в Аннино). Глядя на колокольню, и правда, нельзя не признать: и хороша, и мила, а что худого в шатрах для Руси – непонятно. Вот тут они – совсем не плохи, и вроде никакой обиды для веры в себе не таят. И стройно, и весело, и воздушно. Ну прямо беседки с деревянными перильцами.
Какая-то специальная должна была быть причина, чтобы через 13 лет после постройки колокольни, в 1667 г., после чумы и медного бунта, ещё при жизни Алексея Михайловича и за два года до смерти Марии Ильиничны, испортить силуэт шатров с юга новой П-образной каменной подвеской для колокола весом в 35 тонн (подобие которого и ныне там висит). По ком должен был звонить этот колокол?
Строитель не хуже нас видел, что портит, но всё же учинил эту прибавку с башенкой для часов, пренебрёг красотой для памяти и для звука. Звук и правда – редкий. А в память чего – так никто и не знает.
Обидно.
К колоколам ведёт лестница в стене, крутая и узкая. Не снаружи, деревянная и под крышей, не внутри помещения, а в стене.
Зачем же им было именно в стене-то лестницу делать? Это ведь какие сложности: наклонная сама лестница, наклонный свод сверху, огромная пустотелая толщина стены, поворотные площадки, вечные потёмки и теснота, двое встречных не разойдутся.
Хочется подумать, что ...

А про то, что под насыпью – то ли не знаю, то ли не помню.

Дубровицкий храм только местом и временем создания условно можно отнести к русским церквям XVII века. Его появление напоминает сюжет из сказки: крестьянин посадил у себя в огороде семечко, скажем, огурца или тыквы, а выросло диковинное неведомое растение, с которым не знаешь, что и делать.
Знаменская церковь в Дубровицах строилась точно в те же годы, что и Спасская в Уборах, и совсем невдалеке от неё. По древней русской традиции дубровицкий храм, как и храм в Уборах, поставлен на самом красивом, высоком месте, над водой. Если взглянуть на планы обеих церквей, то можно подумать, что это два варианта одного сооружения – те же крестом расположенные четыре трёхчастных лепестка, окруженные открытыми галереями. И казалось бы, из той же подмосковной земли, из того же зерна-основания начал расти такой же храм – скрытый внутри лепестков четверик стал поднимать ярусы восьмериков.
Но в этот момент его коснулась палочка волшебника, облик храма начал дрожать, плыть, пропорции искажаться, стены покрылись буйным, невиданным убранством, наверху изогнулась гигантская корона – и вместо русской церкви, пусть и в иноземном наряде, воздвиглось что-то совершенно невообразимое, иноземное, вычурное и изощрённое. Это привет из знойного, шумного, тысячелетнего Рима.
Сорванный в его садах неведомой рукой экзотический цветок упал на берега Пахры и Десны.
Однако в красоте ей не окажешь. Ну что ж делать, коли триста лет стоит на нашей земле такая необычная церковь. Это голицынское барокко хорошо уже тем, что других таких во всем мире нет, тем, что тут тоже лежит талант иноземных и здешних строителей. Непривычное – да все равно наше, теперь уже тутошнее.

Кузнецов И.Н., Новохатко О.В. Серебряное кольцо. М.: Памятники исторической мысли, 2007. С. 476–487.

Это строение, расположенное у Кремлёвской стены ближе к Троицким воротам, было ещё одной диковинкой Кремля XVII века, заключавшей в себе немало чудес. Во-первых, это был один из немногих московских «небоскрёбов» того времени – четырёхэтажное здание выглядит высоченным и для москвичей XXI века. Этажи соединялись крутыми наружными лестницами и переходами. К слову сказать, это единственный дошедший до нас образец кремлёвских боярских хором. Конечно, это не рядовые, а элитные, если так можно выразиться, боярские палаты – всё-таки царский тесть, но представление о характере московской архитектуры XVII века они дают в полной мере, в том числе о том, какого цвета была Москва. Реставраторами восстановлена оригинальная покраска дворца – нижние три этажа, выходившие на узкую кремлёвскую улицу, были выкрашены светлой розовой краской, а верх, поднимавшийся над стеной, – ярко-красной в сочетании с белой, синей и зелёной.
«Небоскрёбом» дому пришлось стать из-за плотной застройки в этой части Кремля. Эти «стеснённые» условия, невозможность как следует раскинуться со всем хозяйством определили и вторую особенность здания – всю его длину пронизывал 30-метровый арочный проезд, соединявший южный парадный и северный хозяйственный дворы. Теперь въезды заложены и проезд стал внутренним коридором здания.
В-третьих, на самом верху, над жилыми покоями для сугубого удобства хозяина и домочадцев была выстроена домовая церковь Похвалы Богородицы со звонницей (недавно восстановленные), чьи купола так светло и живо глядели из-за Кремлёвской стены и отражались в водах текущей под ней Неглинки. Перед строителями церкви стояла «идеологическая» задача – как построить храм над жилыми помещениями и при этом не нарушить церковного канона, запрещавшего располагать священную часть храма – алтарь – в пределах человеческого жилья. Зодчие XVII века «вывернулись» из щекотливой ситуации весьма остроумно – они вывесили алтарь над проходящей внизу улицей, оперев его на мощные кронштейны-машикули. Но и этим не исчерпывались чудеса Потешного дворца. Кровли, окружавшие церковь с трёх сторон, были плоскими; примыкавшая к церкви с запада служила церковной папертью, в других частях были устроены «висячие» сады с деревьями, кустами и цветами в кадках. Наверное, это было невероятное, ни с чем не сравнимое ощущение – сидя под вишнями да яблонями на многометровой высоте над Москвой, любоваться текущей внизу Неглинкой, Каменным мостом, Боровицкой площадью, Воздвиженкой и Волхонкой и, дальше, уходящим на запад огромным красочным городом.
День клонился к закату, но работа в приказах ещё кипела – в XVII�века рабочий день московских чиновников длился 11-12 часов. И к вечеру нашему неутомимому подьячему пришло указание: быть послезавтра при государе в его подмосковном путешествии – помимо дворовых людей при нём должна была находится и походная канцелярия. С ней-то по очереди и отправляли в своего рода командировки – «посылки» – подьячих из разных приказов. На этот раз царь пожелал отправиться в свою подмосковную вотчину, село Остров, помолиться в старинном храме Преображения. Через полтора суток ранним утром государь отплыл от подножия Боровицкого холма.
Водный путь лежал по Москве-реке мимо Новоспасского монастыря и Крутицкого подворья, мимо Симонова монастыря; затем по правой руке появлялось за поворотом, как в сказке, Коломенское, дальше – Перерва, потом справа Беседы, а напротив, на левом берегу – Угреша, и, чуть погодя, – цель путешествия – Остров, на том же берегу, что и Беседы.

Кузнецов И.Н., Новохатко О.В. Серебряное кольцо. М.: Памятники исторической мысли, 2007. С. 10–53.

Златоверхий теремок – здание символическое. Это не только «чердак», вершина теремного царского дворца XVII века, но и вершина русского абсолютно самобытного зодчества, своего рода квинтэссенция национального духа той эпохи. Теремок, как уже говорилось, здание не маленькое, и, будучи предназначенным для царских детей, вполне помпезное, богатое. Но вместе с тем оно совершенно не замораживает холодом торжественных официальных строений, так характерным для последующих эпох. Это дом для жилья, для детских игр и занятий в данном случае, – уютный и тёплый. И, конечно, как и всё, что выходило из рук мастеров XVII века – будь то одежда, домашняя утварь, мебель, дома – теремок дышит радостью жизни, восторгом перед её буйством, яркостью и великолепием. Высокая крыша покрашена «в шахмат», так любимый в XVII веке; с её карниза свешивается тончайшее металлическое кружево, притеняющее яркий двухрядный изразцовый фриз. Фигурные наличники окон, такие же, как и в нижних, «взрослых» этажах дворца, покрыты изумительной белокаменной резьбой, причём мастер, переполняемый творческой фантазией, для каждого окна сделал особый узор, объединённый с другими общим стилем, но разнящийся рисунком. Над каждым окном свисает белокаменная резная «гирька», центральная украшена головой льва с человеческими носом и глазами, остальные – парящими птичками. Фронтоны наличников венчают медальоны, в каждом – изображения разных животных и птиц, опять-таки неповторяющиеся. Когда-то в окна были вставлены кусочки окрашенной слюды (теперь их заменило цветное стекло), и комната наполнялась радужными переливами света. В то же время изнутри, через эти цветные окошки мир тоже виделся необычным, праздничным.
Такой же тонкой сложной резьбой, как и оконные наличники, оформлены и порталы дверей теремка и палатки-тамбура. Здесь всё, что могут предложить жизнь и сказка – ветки, травы, цветы и плоды, вазоны, «китаврасы», т. е. кентавры, грифоны, лебеди. Но главная прелесть – рельефы под закладными досками, которые украшают порталы. Восточный, как говорилось, закрыт сенями и башенкой, для обзора открыт только западный. Текст на доске гласит, что «Божиею милостию повелениемъ великого государя и великого князя Михаила Феодоровичя всея Руси самодеръжца и многих государствъ государя и облаадателя зделаны сии хоромы его государевымъ детемъ царевичю князю Алексею Михаиловичю, царевичю князю Ивану Михаиловичю всего от создания миру 7141 году», т. е. в 1637 г. Между текстом, забранным в резную рамочку, и резьбой портала протянулся великолепный раскрашенный рельеф, который должен был встречать царских детей при входе и служить для них своего рода школьной иллюстрацией, изображающей богатство и разнообразие жизни на белом свете. Центральная фигура на нём – бородатый голый человек, со скрещёнными «по-турецки» ногами; в волосы его воткнуты перья; возможно, так виделся художнику индеец. На каждой руке у него сидит по «райской» птице, а может быть, павлину; они, в свою очередь, держат в клювах гирлянду, целомудренно прикрывающую наготу человека. У ног «индейца» лежат пышные грозди винограда. С верхних углов композиции два тоже нагих охотника, высунувшись по пояс из зарослей, целятся из луков в птиц, сидящих в переплетении экзотических цветов и трав. Позади охотников, спина к спине с ними, неожиданно расположились весьма крупные белки с пушистыми хвостами. В нижних углах рельефа изображены нагнувшие головы и бодающие цветы и ветки какие-то рогатые животные. Вся эта наивная и трогательная композиция дышит жадным интересом к жизни и восхищением её чудесами и многообразием.
А что же наш подьячий? Отдав нужные бумаги во дворец, он, возможно, повернул направо, мимо вековых Грановитой палаты и Успенского собора, и отправился с другим поручением в не так давно отстроенные Патриаршие палаты.
Возводились они по заказу патриарха Никона и, что самое интересное, незадолго до Новоиерусалимского монастыря. Разница стилей обоих комплексов бросается в глаза: спокойные, строгих «классических» линий, хотя вовсе не лишенные декора Патриаршие палаты с замыкающей их с востока церковью Двунадесяти Апостолов – и экзотическое нагромождение объёмов и буйство изразцовых покрытий истринского монастыря. Интересно было бы узнать, что или кто повлиял на такое архитектурное решение кремлёвской резиденции Никона, ведь сегодня нашим глазам могла представать совершенно другая картина Соборной площади – с юга её замыкал бы переливающийся от крыши до подклета сине-жёлтой майоликой дворец-храм в удивительном ближневосточно-барочном стиле.
Однако и то, что мы видим теперь – тоже не похоже на то здание, которое встречало знатных гостей, в том числе царя Алексея Михайловича со всей семьёй, пришедших на новоселье к патриарху 22 декабря 1655 г. Не было ещё небольших палат, надстроенных над третьим этажом в самом конце XVII в., зато весь второй этаж вместе с церковью охватывали открытые обходные галереи-гульбища, на которые вели резные белокаменные крыльца. Именно на эти галереи выходили широкие южные и северные двери храма, которые так непонятно и некрасиво висят теперь над пролётами проездных арок. Представьте себе эти галереи и крыльца, и вы поймёте, насколько более торжественным, парадным выглядело это сооружение. Кроме того, только так оно приобретает законченный вид, которому сейчас явно чего-то недостаёт, в нём ощущается недосказанность. Но и это ещё не всё.
Никон не был бы самим собой, если бы даже этому элегантному зданию не придал большей красочности, так любимой им.
Над высокими двускатными кровлями горели золочёные ажурные коньки, перекликаясь с резными золочёными же подзорами карнизов; закомары храма были украшены великолепными фресками, выполненными лучшими царскими изографами Симоном Ушаковым, Иосифом Владимировым, Фёдором Козловым, во внешние киоты вставлены написанные ими же иконы. Золото декора и краски росписей особенно свежо и празднично смотрелись на фоне стен – не кирпичных, не белёных, как теперь – а окрашенных в розовый цвет.
Неудивительно, что этот величественный, стройный золотисто-розовый дворец производил неизгладимое впечатление на современников.
Возможно, правда, что ежедневно видевший его приказный подьячий воспринимал эту красоту так же привычно, как и мы, рассеянно скользящие взглядом по чудесным творениям наших предков.
Справившись с делами в Патриарших палатах, подьячий вышел на улицу, повернул направо и двинулся через кремлёвские улицы и переулки завершать поручение в Потешном дворце. Здание было построено для тестя царя Алексея Михайловича в 1651–1652 гг., здесь Илья Данилович Милославский прожил 16 лет, а после его смерти в 1669 г. дом отошёл в царскую казну и уже вскоре, в 1672 г. в хоромах стали устраивать для царской семьи развлечения, или потехи – первые на Руси театральные постановки, и так дворец получил название Потешного. В 1679 г. при сыне Алексея Михайловича, царе Фёдоре Алексеевиче, в дедовский дом перебрались внучки Ильи Даниловича, т. е. сёстры государя. Для удобства сообщения Потешный дворец соединили с соседним царским Теремным дворцом крытыми каменными переходами на столбах.