ink (Все сообщения пользователя)

МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ
Теремной, Патриарший, Потешный дворцы

Разумеется, в ту эпоху Кремль выглядел совершенно иначе, чем сейчас. И дело не в том (вернее, не только в том), что до наших дней не сохранились многие здания тогдашнего Кремля. Кремль XVII века не был закрытым объектом, фактически, мёртвым городом. Это был город живой, несмотря на то, что царский дворец охранялся не менее строго, чем теперешние апартаменты президента. В остальном же это был бурлящий деловой и административный центр российской столицы. Круглосуточно здесь находилось множество придворных чинов, обслуживавших государя и его семью. Здесь же располагались министерства-приказы с их многолюдными штатами дьяков и подьячих – более полутысячи человек, а потому сюда стекались со всей Москвы и из других городов просители-челобитчики с делами как личного свойства, так и служебного. На Ивановской площади сидели старинные русские нотариусы – площадные подьячие, вокруг них толпились люди, которым необходимо было составить официальные документы.
Нельзя забывать и то, что в XVII веке в Кремле ещё были усадьбы представителей высшей знати – дома, окружённые садами и огородами. Кремль вмещал также резиденцию патриарха, несколько монастырей с их насельниками и множество церквей, куда приходили на службы люди, жившие и работавшие в Кремле. И, разумеется, вся эта кипучая жизнь нуждалась в материальном обеспечении, поэтому в Кремль въезжали подводы с продуктами для царского дворца, кормом для лошадей, дровами для отопления всех кремлёвских помещений. Словом, это был не музейный памятник или секретный объект, а часть города, хоть и самая важная и особенная, вобравшая в себя богатое и прекрасное наследие предыдущих эпох, со своими площадями, улицами, переулками и тупичками, с задворками и склонами, заросшими травой, и так он и воспринимался москвичами и приезжими.
Попробуем взглянуть на Кремль XVII века глазами человека той эпохи, ну хотя бы приказного подьячего. Работа средневековых русских чиновников начиналась рано, примерно с начала восьмого утра, а значит, около семи часов через несколько ворот проездных башен в Кремль с разных сторон втекали толпы подьячих в яркой разноцветной по моде того времени одежде. Многие из них жили недалеко от Кремля, в районе Солянки, и потому заходили в Кремль через Спасские ворота. От них было ближе всего до здания приказов – оно стояло на бровке Боровицкого холма, между Спасской башней и Архангельским собором с колокольней Ивана Великого, там, где сейчас разбит прелестный кремлёвский сад. Придя в приказ, некоторые из подьячих сразу же получали указание доставить какой-либо документ в другой приказ, в царский дворец или в патриаршие палаты. Ранним летним утром здания находились ещё целиком в тени, солнце освещало только купола, кресты и золочёные свесы карнизов. Путь во дворец лежал мимо Архангельского собора и колокольни Ивана Великого; выйдя на Соборную площадь, подьячий мог видеть, как, проникая в просвет между Архангельским собором и колокольней, утренние лучи единственный раз за сутки ярко и резко высвечивали фреску над входом в Благовещенский собор. Подойдя к крыльцу, ведущему в царский дворец, подьячий-курьер передавал бумаги кому-либо из дворцовых служащих, вход во дворец посторонним был заказан. Возвращаясь в приказ, он мог оглянуться на дворец и увидеть, как переливается яркими красками единственное здание в Кремле, целиком освещённое солнцем в этот час – Златоверхий теремок на крыше царского дворца, самая высокая точка, не считая Ивана Великого, в тогдашней Москве.
Эта игрушка была построена в 1637 году для царевичей Алексея и Ивана, сыновей первого царя из династии Романовых Михаила Фёдоровича. Алексею было тогда семь лет, Ивану – четыре года. Первый через восемь лет займёт место отца на троне, второго через два года не станет. Теремок, несмотря на уменьшительное название, представляет собой вполне вместительный дом, размером с небольшой коттедж, с высокой двускатной крышей. Внутри него одна просторная и светлая комната-зал с лавками по всему периметру. Поэтому неудивительно, что в Златоверхом теремке иногда проходили заседания Боярской Думы (кроме того, и расположение теремка соответствующее – ровно над Передней и Престольной царскими палатами, т. е. местом заседаний Боярской Думы и царским кабинетом). Теремок огибают открытые галереи-гульбища. С торцов здания это широкие площадки, а вдоль длинных сторон теремка – узенькие проходы с невысокими, чуть выше колена парапетами, за которыми глубокие провалы внутренних дворов Кремлёвского дворца. Даже в начале XXI века вид на Москву с этих галерей открывается захватывающий. Каково же было озирать оттуда город в XVII веке! Он лежал весь, как на ладони, с широкой излучиной огибающей Боровицкий холм Москвы-реки; видны были не только окраины, но и окружавшие Москву леса и дальние поля. И тут же, на уровне глаз, рукой подать в буквальном смысле слова (стоит только перейти на соседнюю крышу) – лес куполов Верхоспасского собора, рядом и под ногами – дивной красоты многоярусные изразцовые фризы собора и нижних этажей терема. Трудно утверждать наверняка, но заказчикам и строителям Златоверхого теремка не могла не приходить в голову мысль, что взгляд из теремка формируется именно царский, государственный – с поднебесья – почти рядом с Богом – вниз, на подвластные земли. Но и этого кому-то из «пользователей» теремка показалось мало (может быть, это был энергичный и любознательный Алексей Михайлович): уже вскоре к восточному углу теремка была пристроена «смотрильная» башенка, верхняя площадка которой была ещё выше, на уровне крыши теремка, и вид с неё был ещё хоть чуть-чуть, но дальше. Что башенка была пристроена позже, а не одновременно со строительством теремка, видно по тому, что сени, соединяющие её с теремком, почти совсем закрыли чудный фантастический фронтон над восточным входом, парный западному, но в некоторых деталях отличный от него. Из нижних помещений в теремок попадали двумя путями. Первым – по винтовой лестнице с белокаменными резными ступенями, выходящей в отдельную палатку-тамбур рядом с теремком, и оттуда через открытую площадку в теремок. Вторым – по другой, тоже белокаменной винтовой лестнице, которая приводила в сени, соединявшие «смотрильную» башенку и восточные двери теремка.

М-да.
Прочёл раздел о Дубровицах, которые давеча приводил только в качестве самого невинного примера.
Оказалось, что коленом в челюсть я угодил не кому-нибудь, а Администратору.
Mea culpa.
Повинную голову меч не сечёт. Постараюсь исправиться.

Да, едва не забыл:
книжка про Кириллов и Ферапонтово на сайте и правда дрянного качества. Сегодня переделаю.

Спасибо на добром слове, правда, редко доводится слышать.
Приведённые в цитате слова про "прошвырнуться" мне и сейчас не кажутся особенно обидными, поскольку они относятся прежде всего к моей собственной истории, именно "прошвырнуться в выходные", чтобы не таращиться в "ящик" – и было побудительным мотивом для поездок, а содержание слов стало от стылого бешенства появляться после сентября 2004 года.
Но согласен, надо быть деликатным до невозможности, чтобы невзначай не заехать кому-нибудь коленом в челюсть, ничуть того не желая. За науку спасибо.
И всё-таки берегитесь! Теперь попрёт и с картинками (если научусь вставлять).
А куда деть московский кремль XVII века?

СЕРГИЕВ ПОСАД
Свято-Троицкая Сергиева лавра

Крепостная стена, достроенная уже после поляков, – самая неизвестная, хотя и всем видимая часть монастыря. Это досадно, потому что именно стены помогали людям отстоять монастырь во время многомесячной осады в начале века, и именно стены – отдельное, самостоятельное чудо.
Люди, которые их строили, должны были быть гениями систематического, объёмного мышления и очень сноровистыми организаторами. Поставить хорошую печь в доме – и то не всякий каменщик сумеет, даже с рисунком порядовой раскладки кирпича, а в крепостной стене задача не то что сложнее, это просто несопоставимо, всё равно что сравнивать пришивание пуговицы и иранское ковроткачество: не считая подполов, три яруса, перекрытия между ярусами – никакие не перекрытия, а своды и арки, внутри столбов лестницы и ходы, двенадцать башен, ворота с герсами, к бойницам и стрельницам надо обеспечить поднос припасов, которые где-то поблизости придётся безопасно хранить, а ещё задуматься о том, что защитников следует от времени до времени кормить, что им как-то надо отдыхать и ночевать, да где-то ещё отхожее место устроить.
И после того, как всё это удержишь в голове как задачу, а потом задачу превратишь в мысленный проект, может, и на бумаге нарисуешь чего, – попробуй его реализовать: сделать и привезти кирпич, свалить и доставить лес, устроить ямы для извести, добыть людей и уследить за ними и качеством их работы – при объёмах освоения средств, которые и сегодня кажутся чудовищными.
Собственно, никакая это не стена, стены такие не бывают. Стена – это загородка, или подпорка для следующего этажа. А это – пространство для жизни, и еще кое-что внизу есть, и наверху, и для огненного зелья, и для людей, и для оружия, и тут есть где развернуться, это тебе не в окопах протискиваться, уж метров восемь-то в ширину есть. После того как гетман Сапега с позором ушёл из-под стен монастыря, за полтора года не справившись с горсткой защитников, тут не то что воевать, тут жить не тужить можно, постреливать да поплевывать, хошь из лука, хошь из пищали, хошь из трехлинейки, нужда придет – так и из снайперской винтовки с оптическим прицелом с боем на три версты. Что, вот из этих бойниц нельзя толком прицелиться по супостатам? Не только что можно, а иной раз даже и хочется, потому что в стене – одна жизнь, а снаружи – другая, и кажется, будто внутренняя жизнь была устроена лучше, правильнее, человечнее: хоть и для войны – а человечнее, с заботой.
<...>
Именно этим так разительно отличаются монастырские дворцы и церкви отца и сына, Алексея Михайловича и Петра Алексеевича: в Саввино-Сторожевском монастыре и в Троице-Сергиевом, там для жилья, тут для представительских целей, там удобно, тут помпезно, там согревает сердце, тут поражает ум, там для себя, тут напоказ.
За сорок примерно лет, прошедших между строительством дворцов Алексея Михайловича и Марии Ильиничны в Саввино-Сторожевском монастыре, и возведением Трапезной и Царских Чертогов в Троице, что-то очень сильно переменилось на Руси, так они отличны, эти две пары, а ведь реформы Петра Алексеевича ещё и не начинались. Сколько красочного богатства, богатырской силы, инженерной ловкости, резной витиеватости в камне уже появилось в его постройках – но царицыны палаты в Саввине так и нейдут с ума, как и «дворец» Татьяны Михайловны (сестры царя Алексея) в Новом Иерусалиме. Что-то в них есть такое, чего нет у петровских зданий. Чего именно?
<...>
И всё-таки самое яркое и впечатляющее из XVII-вековых сооружений – на самом западе, внизу, можно сказать, на задах монастыря.
Здесь стоит церковь Зосимы и Савватия Соловецких (30-х годов постройки) – и лучше всего, что позже поставлено, даже лучше и Трапезной, и Царских Чертогов, и знаменитой на весь мир колокольни, переросшей Ивана Великого в Кремле.
И уж никак не хуже церкви Вознесения в Коломенском. Зеленые изразцы по шатру (кое-где, правда, повысыпались), вместо поребрика – тоже изразцы, на алтарной части тонкие колонки прямо-таки держат за толстые округлые канаты всё здание, чтобы не улетело, не вознеслось.
Апсида похожа на соседнюю, за стенами монастыря, Введенскую церковь (1547 г.), только орнамента под карнизом нет. Рядом с шатром когда-то была звонница на пять колоколов, на самом шатре остались кокошники в два яруса, углы шатра сделаны не валиками, как обычно, а гнутыми повдоль лопатками.
Кто придумал называть шатровые церкви с кокошниками «огненными»? Что в этой церкви огненного, и зачем её надо жечь? Разве нет в ней тихости и умиротворения, возвышения и возвеличения? Где тут пляски пламени?
В Коломенском церковь строили для государя и великого князя, с персональным каменным троном на гульбище, а эту – для самых что ни на есть простецких людей, ждущих не власти и славы, а скорой кончины и избавления. Хоспис, в общем.
Слева и справа – открытые гульбища, и потом два жилых дома, больничные палаты для немощных. Те, которые ходячие, могли своим ходом добраться до гульбищ и в покое, в тишине наблюдать монастырскую жизнь – ещё нет Трапезной и Чертогов, нет 80-метровой колокольни XVIII века и круглой Смоленской церкви перед глазами, виден и Троицкий собор, и Успенский, и Духовская церковь, если деревья не мешают, может быть, вдалеке и кельи у восточной стены различимы.
Каково там было страждущим?
Окошки на первом этаже (интересно, а как этажи тогда называли – уровень, ярус, ход.., или еще как?) маленькие, на разных уровнях. Ну это понятно, зачем – тепло надо беречь, с большими-то окнами не натопишься. Потом уже на втором этаже окна расширили, растесали тупыми топорами да зубилами, наличники сшибли совсем, чтоб не мешались.
Но главное – с обратной стороны. Такие же окошки, так же попорчен второй этаж. Однако же крыльцо! С такими вот арками, с такой лестницей, с такими, с позволения сказать, перилами! И поверху крыльца, конечно, в нишах были изразцы, какие – теперь уж шут его знает. А внутри между первым и вторым этажами лестницы были? Если не было, то как за больными ухаживать? Через улицу бегать? Зимой, со снадобьями, лучинами или свечами, с бельем? И дрова наверх таскать для отопления кажинный день? Навряд. Скорее всего, внизу топились, а наверху грелись. Но вот этой глупости с пластиковыми окнами под крышей уж точно не было. А окно под лестницей – для чего? Там кто жил? Или лопаты для снега хранились? Или другие важные припасы, за которыми нужен догляд? Лестницу-то не минуешь, круглый день – глаз да глаз.
Точно, здесь – средоточие Троицы, её вершина, хоть и в самом низком месте. Здесь тогда лучше всего и больше всего думали о людях.

Кузнецов И.Н., Новохатко О.В. Серебряное кольцо. М.: Памятники исторической мысли, 2007. С. 116–155.

ЦЕРКОВЬ ИОАННА БОГОСЛОВА НА ИШНЕ
Топорная работа

Обшивка, колокольня и особенно ограда с кирпичными столбиками не дают увидеть самый низ церкви, а там есть на что поглядеть. Для устройства высокого гульбища сделано подцерковье примерно в полтора человеческих роста – это маленький сруб, по углам и в перерубе которого выпущены всё более и более длинные брёвна, взявшие на себя функции консоли или кронштейна. Примерно такой же ход был придуман строителями недавно (2002 г.) сгоревшей (перенесённой из села Спас-Вежи, 1628 г.) церкви, да и за монастырской оградой прямо напротив Святых ворот там прячется в садах такая же маленькая церковь “на курьих ножках”. Сейчас под выпущенные из подклета брёвна подставлены кирпичные столбы, но когда их ещё не было, маленькое подцерковье обеспечивало важный зрительный эффект: церковь “парила” в воздухе, особенно при взгляде с севера, снизу, оттуда, где сейчас болотистая луговина, а выполненные в виде полубочек лемеховые “посеребрённые” временем покрытия притвора и апсиды можно уподобить то ли крыльям, то ли парусам – в зависимости от поэтических пристрастий – и тогда облик церкви не может не привести на память два храма-корабля XVIII века в Тотьме, только там каменные корабли “плывут”, а здесь деревянный – “летит”.
1687 год. (Правда, есть мнение А.С. Демидова, что церковь построена в начале или даже в середине XVIII века, но сути дела это, в общем-то, не меняет).
Электропил ещё нет. Да пилы и вообще не нужны. Нет такой вещи, которую нельзя сделать топором. Но как это сделано – непостижимо.
Земля полнится слухом, что материал– карельская сосна, морёная солью. Про сосну – поверить легко, достаточно взлянуть на “солнечный” рисунок древесины, открытый после обдирки коры. Если поверить и в солевое морение, то придётся мысленно реконструировать технологию производства. На торцах всех брёвен – следы топора с прямой кромкой. Любой, кто держал в руках топор и даже пробовал им работать, скажет, что поперёк волокон можно перерубить только сырое, желательно даже – очень сырое дерево, с высохшим деревом инструмент придётся точить раз в пять минут и за полдня работы погубить окончательно. Никаких следов нумерации или иной маркировки брёвен, как это делается при разборке готового сруба для перенесения на новое место, нет, стало быть, рубили церковь прямо здесь, и морили тоже где-то поблизости, иначе бы дерево по дороге подсохло. Непонятно, как морили: в какой-такой ванне делали рассол и сколько времени должно уходить на “засолку” одного или партии брёвен? В пруду? Это какая же потребуется солонка, чтобы посолить пруд? Неподалёку есть Варницкий монастырь, связанный с именем Сергия Радонежского и получивший имя от бывших тут соляных варниц. Может быть, в них морили? Нет, эта загадка пока неразрешима. А вот и ещё одна: почему круглый лес, из которого собрана стена, высыхая, даёт трещину в девяти случаях из десяти кверху, а не книзу? Ответ “так сохнет” – не годится, потому что остаётся вопрос “а почему так сохнет?”.
Потолок внутри церкви поражает зрителя в самое сердце, если у него ещё остаются силы для эмоциональных реакций после виденного снаружи. Не*воз*мож*но поверить, что он плоский и не имеет никаких продольных углов и изломов, что отчётливо видимые углы – это обман зрения, причём глаз даёт слабину не потому что видит худо, а потому что обманщик – мастер. Этот потолочный паркет станет совсем уж интригующим, если дать себе труд заметить, что нет гвоздей. Как и к чему он прикреплён? Ведь не клеем же? Не кляммерами, изобретёнными лет на двести позже? Да и дощечки ли это? Может быть, бруски? Сколько же тогда этот потолок весит и почему ни одна деталька за столько лет не высыпалась? Балки перекрытия должны быть поперечными, а почему оси продольные? И что, тоже без пилы, топором? Вопросы, доводящие до изнеможения.
Деревянная стена. То четыре, то семь метров в высоту. Снаружи – сруб, полукруглые венцы; снутри – ровная плоская стена. Затесать бревно на один кант – наука невеликая, но только две штуки надо ещё ухитриться выделать.
Первая – попроще. Стена изнутри, когда по ней ведёшь рукой, оставляет ощущение не полированной, а лакированной, как будто стекло. Гладко – это не то слово. Тут зеркало, словно выплавленное холодным огнём. Заноз можно не бояться, качество обработки материала выше, чем оставляет любой электрорубанок, даже выше, чем у ручного рубанка или фуганка. Нечто отдалённо похожее можно сегодня наблюдать в продукции порошковой металлургии – когда две немагнитные детали плоскими сторонами слипаются, потому что между ними почти нет воздуха, их сжимает атмосферное давление. Как можно то же самое сделать с деревом – непостижимо. Да ещё топором. Известно, что деревянные волокна под ударом плоского лезвия уплотняются – но как удержать линию, плоскость на протяжении восьми метров, всё время уплотняя и уплотняя, да так, что ни одного следа от удара топором нет? Такое мастерство плотника просто не с чем сравнить, нет такого титула, комплимента, определения, эпитета, звания, чтобы его охарактеризовать. Виртуоз – смешно, потому что с топором, а не со скрипкой; мастер – мало, потому что это больше, чем ремесло; художник – неправда, потому что он ничего не рисовал, а только выявлял красоту дерева; нет в языке такого слова, чтобы назвать то, что он сделал. Если архитектура – это музыка в камне, то здесь – поэзия в дереве.
Вторая – похитрее. Между брёвнами ничего нет. Ни мха, ни пакли, ни льна, ни джута, ни пеньки, ничего. Между двумя соседними горизонтальными брёвнами не видно, даже не ощущается пальцами никакой границы, перехода, стыка. В египетских пирамидах, говорят, блоки пригнаны так, что лезвие ножа меж ними не вставить; но опознать блок как блок, отличный о соседнего – легко, они видны каждый в отдельности. А тут – плоскость. Непонятно, куда ножом тыкать. Между – нет. Ничего нет. Многометровое бревно положили на другое без щелей. Это ещё один аргумент в пользу того, что дерево во время строительства было очень сырым, обладающим некоторой, как это ни странно звучит, пластичностью. Никакая даже современная технология обработки дерева не позволит так собрать стену без прокладок, чтобы не было щелей, если сам материал не будет помогать строителю своей податливостью, увеличивающейся по мере нарастания веса с каждым следующим венцом, слегка сплющиваясь и выравниваясь.
Н.К. Рерих в 1903 году:" Деревянная церковь на Ишне около Ростова, этот прекрасный образец архитектуры северных церквей, обшит досками и теперь обносится шаблоннейшим заборчиком, вконец разбивающим впечатление темно-серой церкви и кладбища с тонкими березами… Предвижу, что археологи скажут мне: дайте денег, укажите средства, ибо монументальные сооружения требуют и крупных затрат. Но не в деньгах дело; денег на Руси много; история реставрации Ростовского кремля и некоторых других памятников, наконец, сейчас переживаемое нами время ясно свидетельствуют, что если является интерес и сознание – находятся и средства, да и немалые. Деньги-то есть, но интереса мало, мало любви. И покуда археология будет сухо научною, до тех пор без пророчества можно предсказать отчужденность ее от общества, от народа…”.

Кузнецов И.Н., Новохатко О.В. Великий Ростов. М.: Памятники исторической мысли, 2010. С. 38–63.

За перемещения – спасибо.
Но, признаться по совести, я по-прежнему не уверен, что мои "сообщения", довольно-таки тяжеловесные, уместны для сайта.
Вы мне как-нибудь намекните, а то ведь, будучи Заслуженным графоманом Российской федерации, я вас совсем замучаю продуктами своего сочинительства: в голове моей уже родилась мысль главами выложить тексты "Серебряного кольца" и "Великого Ростова". Берегитесь! Придётся читать хотя бы для того, чтобы заблокировать слишком писучего автора.

Пытался найти на сайте Преображенскую церковь в Острове – и, видимо, по скудоумию своему, не обнаружил. Если её и вправду нет – это очень досадно. (Но я не верю, наверняка, это я просто не сумел разыскать).
Про нее есть блистательнейшая статья ныне покойного В.В.Кавельмахера (подготовленная к печати его сыном С.В.Заграевским) ( http://rusarch.ru/kavelmakher14.htm ).
Есть ещё сочиненьице Вашего покорного слуги о церкви, но тут уж Вы сами решайте, годно оно для сайта, или не очень ( http://www.piminfo.ru/?id=19&pid=47 ). Ниже – отрывок:

У Преображенской церкви в Острове незнаменитая судьба. Едва ли не самый красивый храм во всём Подмосковье плохо известен не только нашим современникам, но и многим поколениям до нас. За четыре с половиной века существования он мог и вроде бы должен был стать святыней национального масштаба, как Покровская церковь на Нерли, как церковь Спаса на Нередице, как Покровский собор, что на Рву, как церковь Вознесения в Коломенском. Но не стал. Известность и всенародное поклонение обошли его стороной, и в богом забытом посёлке с крепким животноводческим комплексом в нескольких верстах от Москвы стоит памятник мирового значения, о котором мир не знает.
У этой странности есть по крайней мере одна положительная сторона. Когда Преображенский храм станет также известен, как Вестминстерское аббатство в Англии, как сооружения Гауди в Португалии, как Ротенбург в Германии, – тысячи людей в своих домашних фотоальбомах найдут разновременные снимки Острова – и с полным правом скажут: «А мы-то (или наши родители, или дедушки и бабушки) уже давно поняли, что к чему, и заброшенность места не мешала нам увидеть величие храма».
Вокруг него можно долго ходить в ограде, можно увидеть вблизи псковский бегунец под крышами апсид, задрать голову и удивиться тоненьким длинным карнизам, столбам, сосчитать двенадцать главок наверху, отметить неожиданные круглые окна в приделах, которые кажутся поначалу раковинами (а на второй взгляд – не знаешь, с чем их и сравнить, природные раковины-то – полукруглые), заметить разницу между килевидными (на шатре) и просто полукруглыми (на приделах) кокошниками, и даже попробовать понять, зачем такая разница была устроена четыре сотни лет назад, обратить внимание на множество металлических связей в стенах, на узкие-узкие окошки в барабанах приделов, словно прорезанные ножом в камне, с крышечками над ними, похожими на перевёрнутых чаек, на высоту, на шершавость камня.
Но увидеть его впервые лучше утром, часов в шесть, со стороны реки Москвы, снизу, то розовым, то дымчатым, то серым, то тяжёлым, то летящим.
Три апсиды, главный храм Преображения Господня, два придела, плотно собранные с основным храмом, растущий плавно и тонко кверху силуэт, ярусы кокошников, загадочная пустая восточная стена плоским прямоугольником с малюсеньким окошком на краю, огромные карнизы, юбка восьмигранного шатра, цвет камня, вертикальные и горизонтальные ритмы, немыслимая общая высота – и глаз и мозг просто не могут напитаться лицезрением. Вот оно, чудо Преображения. Чем дольше смотришь, тем больше невысокая горушка с церковью превращается в оплот и устой, в любовь и силу, в защиту и невыразимую, непередаваемую словами красоту.
Если два придела мысленно тщательно отделить от главного здания и отодвинуть метров на двадцать в стороны – будут две хорошие полноценные церкви, а центр осиротеет, станет беззащитным и хромоногим, неустойчивым. А подвинуть их обратно – и их плечи как раз придутся туда, куда надо, и из трёх частей получится упруго-устойчивый монолит, ансамбль.
В середине XX века реставраторы полагали, что приделы были пристроены позже основного здания, сейчас архитекторы думают иначе. Но ведь одного взгляда снизу, с реки, достаточно, чтобы согласиться, что храм с приделами – единое целое, так и было задумано, и только так и может быть, а приделы если и позже построены, то на год или на два, по технологическим причинам: даже два соседних кирпича положены в одну стену в разное время.
После слитности приделов надо не забыть обратить внимание на две.., как бы это сказать, не детали, не особенности.., а самые важные для архитектурного облика мелочи: плоский, пустой и какой-то даже чудной квадратный фасад главного храма и непостижимое основание его шатра.
Где начинается шатёр?
Над квадратом?
Или чуть повыше?
Снаружи и внутри он начинается на разной высоте. Архитекторы и строители над нами посмеются, ну и пусть: они, конечно, знают, что это элементарный приём, но для обычного человека это наблюдение ошеломительно. Видимый с улицы элегантный, стройный, тонкий и лёгонький шатёр внутри сооружения начинается на несколько метров раньше, сохраняя летучесть и возвышенность. Шестидесятиметровый храм никакие металлические связи от разваливания не удержат, он стоит почти полтысячелетия не железом, а правильной архитектурой: давящая масса шатра уравновешена не контр*форсами, а внутренней (изнутри находящейся) тяжестью его самого. Такая инженерная хитрость сама по себе вызывает восторг, но надо же и добавить – как красиво получилось! Останкинская телевизионная вышка в Москве стоит на той же хитрости, только красота у неё съелась высотой.
Что сказать про колокольню, стоящую совсем рядом с запада? Это якобы готическое сооружение в баженовско-казаковском духе имеет ли право загораживать храм? Готическое, высоконькое, остренькое, голокирпичное?
Наверное, потому и неизвестна эта церковь, что так рядом, столь наглядно ум и глупость нигде ярче не проявились – ну сразу же видно, и слов никаких не надо. По этой причине её и не превозносят до небес как национальное достояние: расстояние от достояния до заурядности ничтожно мало, несколько шагов, и вектор развития как-то неутешителен, чем уж тут похваляться, впору и устыдиться.
С востока смотреть – пиршество взору, с запада – обида горькая.
У каждого, впервые сюда попавшего, колокольня вызывает оторопь: да как же можно было, как рука поднялась у Анны, дочки Алексея Орлова, в 30-е годы XIX века, где же были глаза у архитектора, что за наглость, глухота, слепота, где вкус, где деликатность, наконец?
Ответ на этот вопрос один: и прекрасно, что она стоит, и её надо поддерживать так же, как храм. Не так уж много столь наглядных демонстраций деградации архитектурной мысли: чтобы в десяти метрах друг от друга стояли шедевр мастера и поделка подмастерья. Загородить храм колокольня не в силах, но вот чтобы подчеркнуть динамику и направление развития – лучше не придумаешь. Пусть стоит вечным укором мелочной и суетной псевдоготике.
Сейчас храм уже и не представить себе без колокольни. Они образовали некое единство красоты и убожества, величия и ничтожества, силы и бессилия. С этим надо смириться, так сталось – это памятник четырём векам без двух посередине: шестнадцатому и девятнадцатому. До чего же измельчал народишко: при Иване (нет, скорее при Борисе – В.В.Кавельмахер меня убедил) – такой храм, при Николае – вот эта колокольня.
«Придите... Не плáчите, время рыданий престá»...
Просто сравните.
Нет, столько яду, сколько заслужил автор колокольни (известный, кстати, архитектор, он ещё Ивановский монастырь так переблагоустроил, что потом боль*ше*ви*кам имен*но в нём оказалось удобнее всего учинить первый в истории XX века концлагерь), ещё не произвели все кобры в мире. Оставим её в покое. Пусть будет и она.

Кузнецов И.Н. Остров: церковь Преображения Господня. М.: Памятники исторической мысли, 2008.

Уже в XIX веке Синодальное и прочее начальство дивилось количеству церквей и монастырей в Переславле, не очень-то, вроде бы, и нужных такому маленькому городу; их было так много, что приходские священники испытывали нехватку прихожан, а через это и самую настоящую нужду.
Объяснения большому числу церквей придумать невозможно, только самое умозрительное и, конечно, бездоказательное. Дело не в особой, длящейся веками, набожности переславцев, отличающей их от новгоодцев, вологжан или псковичей, а в собрании обстоятельств разной силы и продолжительности, образовавших результирующее движение к столь выдающемуся церковному строительству.
Первое – наличие в истории города очень древних и очень славных страниц, от времён основания Никитского монастыря и сооружения первого городского вала до Дмитрия Донского, Иоанна III (которого многие склонны называть Великим), Ваcилия III и Елены Глинской, Иоанна*IV, и до первых Романовых; такое прошлое за плечами (если, конечно, о нём помнить) сообщает волей-неволей характеру жителей редкостное качество – чувство достоинства, самодостаточности; в XIII веке какая-нибудь провинциальная Москва и думать не могла соревноваться с Переславлем по мощи и красоте.
Второе – подмога сильных людей; без Василия III в Даниловом монастыре не стояло бы такого Троицкого собора, без Иоанна IV в Никитском монастыре не было бы такого храма; приезды и деяния великих князей и царей поминались потом долгие десятилетия с благодарностью.
Третье – хозяйственная деятельность монастырей; после победы Иосифа Волоцкого в споре с Нилом Сорским монастыри постепенно превратились, как сегодня бы сказали, в огромные хозяйствующие субъекты, с деревнями, пашнями, рыбными ловлями, мельницами и тому подобными малыми или не малыми предприятиями; не то чтобы они стали работодателями, но уж жизнь на подвластных землях они сами организовывали точно; и ведь старцу-строителю монастыря или казначею нельзя было забыть про то, что “Кто не работает, да не ест”, про то, что “Легче вниди вельблуду в игольное ушко, чем ...”; как-то по-христиански надо было устраивать эту жизнь.
Четвёртое – полудеревенский покой, понемногу обволакивавший город после минования “героической эпохи” Дмитрия Донского; что в Переславле, что, к примеру, в Дмитрове – и по сей день немало огородов и курятников внутри валов (то есть в Кремле), а следовательно, и людей, для которых огород  – не баловство, а одно из средств добычи пропитания; вдоволь напробовавшись переменить что-то в своей или не только своей жизни, всякий человек, приподнявшийся над сохой, к сорока–пятидесяти годам понимал, что “плетью обуха не перешибёшь”, что “трудом праведным не наживёшь палат каменных”, что “на свете счастья нет, а есть покой и воля”, и если “соха” подавала хоть какой-то достаток, то употребить в той или иной степени свободные средства имеет смысл только в одном направлении – поправить или построить церковь, “вложиться в культуру”; хоть с волей там и неизвестно как, но зато покой есть – наверняка.
Григорий (Иван) Неронов, личность, не совсем неизвестная в русской истории, после полутора десятков лет мытарств оказавшийся в Даниловом монастыре и ставший ненадолго архимандритом, руководствуясь такими или похожими (а, может быть, и более высокими) соображениями, вместе с Гурием Никитиным и его артелью оставляет нам фрески Троицкого собора (1668 г.). Ему к тому времени исполнилось 77 лет, всё он повидал, и “Кружок ревнителей благочестия”, и молодого Аввакума, и Никона, и Казанскую церковь на Красной площади в Москве, и Соловки – а (не считая переписки) остались-то от него только эти фрески. Трудно предположить, что Гурий Никитин сам, без ведома архимандрита, разработал и отпечатлел на стенах древней уже к тому времени церкви свою собственную, ни с кем не согласованную иконографическую программу. Несколько раз отрешённый от сана и несколько раз прощённый, Григорий Неронов, не однажды уже думавший о своей кончине расколоучитель вряд ли попустил бы Гурию Никитину самовольничать в таком важном и для церкви, и для него тоже деле. Если это так, то сколь бесконечно интересным становится анализ сюжетов росписи, какие намёки могли оставить и архимандрит, и живописец, даже не намёки, а проговорки, мельчайшие детали, пропущённые между пальцев, вроде покроя костюмов, расцветки тканей или расстановки фигур, не говоря уж про сопоставление с тогдашними или более ранними иконографическими программами росписи храмов, сравнимых по важности с Троицким собором Данилова монастыря.
Совсем другой, но такой же для нашего понимания роли церкви пример – судьба князя Ивана Петровича Барятинского (1615–1701*гг.) Бог ведает, отчего, но к концу XVII века совсем не бедствующий боярин, знавший славу и внутри, и вовне страны, на восьмом десятке годов жизни отвратился от мирской суеты, и так взялся за Данилов монастырь, что его облик нынче без построек князя и вообразить себе нельзя. Наглядевшись на дивные способности молодого государя, Иван Петрович махнул на него и на страну рукой, постригся под именем Ефрема, и занялся благоустройством монастыря – благо, что средства позволяли.
К его колоссальным постройкам мы ещё вернёмся, а пока припомним, что мы пытались уяснить себе причины появления столь многих церковных сооружений в Переславле-Залесском. Верны приведённые выше четыре соображения, или нет – не очень важно.
Важнее пятое, которое не так-то просто взять в толк. Что тогдашние люди были не глупее нас – доказывать не надо. Но проникнуть в их миропонимание – задача не из лёгких, оно было совсем, совсем иным. Живёт служилый человек, у него есть небольшое поместье, может, и вотчина какая-никакая, в десять дворов, жена любимая, детей человека три–четыре, усадьба в городе или деревне, всё как будто хорошо, – и вдруг он занемог, и на 63, к примеру сказать, году жизни пишет духовную: и дом, и вотчину, и усадьбу, и всё нажитое оставляю, мол, такому-то монастырю на помин души. Не колечко, не икону, не три рубля, а всё. Не жене, не детям, а монастырю. Вряд ли он тогда веровал крепче, чем мы сегодня – но оставлял тому, кто мог лучше (по его разумению) распорядиться. Уложить это в голове не то что непросто, а прямо-таки невозможно.
Но вот поэтому именно столько церквей и оставалось – и в Переславле, и в сотнях других городов, – и поэтому нищая от века страна отмечена вспышками гениальности вселенского размера, все лучшие силы уходили не на комфорт, не на благоустройство и даже не на справедливое устроение общества и государства, а сразу в высшие сферы, поскольку с низшими справиться никакой мочи не было, очень уж «страна у нас богата», а порядка в ней, особенно после того, как Софью Алексеевну заточили в Новодевичий монастырь, «как не было, так нет», поелику менеджмент стал так себе, можно сказать, что и не очень хороший, местами даже плохой, а временами совсем никудышний, да что уж там, будем говорить прямо, хуже просто некуда, гаже только у предзинджантропов было.
Вот он и весь секрет количества церквей и монастырей – нельзя ничего в миру толком сделать, то воюют – то воруют, то предают – то продают. Лишь под присмотром недреманного ока кое-что можно успеть.
Переславль вовремя успел стать провинцией, его корёжили только недоумки, никакая “светлая голова” не бралась сделать из него “город-сад”, даже Екатерина II на нём зубы обломала.

Кузнецов И.Н., Новохатко О.В. Переславль за лесом. М.: Памятники исторической мысли, 2011.

А картинки я размещать не умею.
А в книжке они есть.
Кузнецов И.Н., Новохатко О.В. Серебряное кольцо. М.: Памятники исторической мысли, 2007.
http://www.piminfo.ru/?id=19&pid=246