ink (Все сообщения пользователя)

ПАВЛОВСКАЯ СЛОБОДА

Благовещенская церковь

Благовещенская церковь в Павловской слободе – нечастый пока в Подмосковье пример деятельной любви к своей истории, к её самобытным корням. И дело не только в том, что многое, погубленное предшественниками, теперь восстановлено, хотя без этого вообще трудно было бы говорить о памятнике. Реставрация и реконструкция проведены с поразительным пониманием сущности архитектуры XVII века. Это не механическое воспроизведение типичных приёмов, образцов зодчества той эпохи, а творчество в том же ключе, с теми же мыслями и чувствами, которые владели создателями храма в середине XVII века.
К концу XX века здание пришло вроде бы сохранившим свои основные объёмы, за исключением колокольни, стоявшей «неправильно» с юга от храма, в XIX веке, разумеется, разрушенной и заменённой новой, у западного входа (трудно сказать, что к несчастью, но она тоже утрачена). Однако храм был настолько изменён переделками, что его красота и необычность были практически скрыты. Теперь он предстал перед нами во всём великолепии.
Сложность, многообъёмность композиции Благовещенской церкви придают ей сходство с теремным дворцом или даже с городом, состоящим из множества разных палат, башенок, шатров, крылец, переходов и лестниц, высящихся над могучими стенами. Основу Благовещенского храма составляют пятиглавый четверик на подклете, пониженная трёхчастная апсида и равная четверику по площади, но гораздо более низкая трапезная. Этот основной объём окружён с трёх сторон двухъярусными крытыми папертями-гульбищами на аркадах, которые с востока замыкаются маленькими одноглавыми приделами. То, что более крупные центральная апсида храма и апсиды приделов выдвинуты к востоку и отличаются от малых апсид очельем оконных наличников, а полукружия апсид перемежаются четырёхугольными колоннами, делает алтарную часть поразительно динамичной. Поставленная на очень высокий подклет, она выглядит необычно и чрезвычайно живописно и производит впечатление нескольких тесно прижавшихся друг к другу теремков на крыше, над которыми уступами поднимаются другие терема – четверики приделов и храма.
Декор четверика не слишком богат и разнообразен, но необыкновенно выразителен. Пояски барабанов, кокошники в основании барабанов и в верхней части четверика, повторяющие их очелья части оконных наличников, простого рисунка фриз, лопатки на стенах, ширинки на парапетах гульбища, колонки между апсидами – великолепно сочетаются с объёмами храма, подчёркивая их.
Мощь, уверенность, цельность, красота.

Несколько картинок к Ишне (некоторые оригиналы принадлежат перу Верещагина и Рериха, но разобраться, кажется, несложно):

Несколько картинок:

И всё-таки входящего с востока – и Константино-Еленинская церковь, и Воскресенский собор завораживают не ошеломительной с первого взгляда красотой, а непонятностью, мыслью, которую хочется хоть попробовать понять.
Сам Никон, видно, не хуже нас понимал эту сложность для восприятия, и потому для создания сразу-видимой красоты использовал везде, где только мог, цветные изразцы. А мог он много где. Южная стена Еленинской церкви сегодня здорово заштукатурена и побелена, но вот слева от окна штукатурку малость отколупали – ба, а там изразцы. Это что же, она вся такая была? Или только частями? Ну, это совсем другое дело. Тогда бы она на солнце, как изумруд, играла и переливалась, и уговаривать не надо, конечно, красиво, с первого взгляда.
Изразцовые пояски под карнизами, разноцветные наличники, такой же иконостас, такой же алтарь, даже дверные проёмы – светло, ярко, нарядно, весело, сердце радуется.
Опамятуйтесь – вы вообще-то куда пришли? Тут – Крест, там – Гроб Господень, посерьёзнее надо быть, брови нахмурить, губы сжать, зубы стиснуть и думать о чем-нибудь вечном.
А Никон так не хотел, иначе бы собор не украшал с таким старанием.
Нет, о вечном думать не возбраняется, но брови можно расслабить, уголки губ – раздвинуть, рот – приоткрыть, а сердце – распахнуть. Весь собор-то – радостный, Воскресенский, пасхальный, не мрачный, а весёлый, сильный, полный жизни.
И Гроб Господень здесь – не только для того, чтобы горевать о крестных муках, а чтобы и радоваться воскресению.
Положительно, что-то Никон знал (или слышал) про «палингенесию». Иначе бы при стольких обрушениях, ремонтах, пожарах, взрывах и прочих напастях от собора давно уже осталась бы куча битого кирпича. «Вновь-возрождение-к-новой-жизни» руками, мозгами и деньгами новых и новых людей и делает этот собор вечно-Воскресенским, и чем радостнее, чем веселее он будет – тем лучше, тем крепче он будет стоять.
Может, и Растрелли об этом думал?
Но у него получилось не весело и широко, а пёстренько и мелко, неподходяще.
Почему яркие изразцы не режут глаз, а белая лепнина и каменная резьба мешают восприятию и как-то всё... мельчат? Или глаз у нас не тот, или барокко тут ни к чему?
Вот колонны у южного входа в собор – ближние слева – не тронуты никаким украшательством, кроме самой верхушки, барочной головки, а дальние, справа – и облицованы, и отполированы, и с вертикальными желобками (каннелюрами), а как-то всё не к лицу, словно на торс античного атлета натянули плиссированную юбку. Юбка сама по себе хороша, да только не здесь. Изящество не вяжется с мощью, размаху не нужна витиеватость.
То, что под шатром, сегодня называют не иначе как ротонда. Никон такого латынского слова не знал и так не называл (а когда бы и знал – не стал выговаривать). А как называл, когда строил? Трапеза? Вот уж нет – тут Гроб Господень, не потрапезничаешь, да и входа с запада нет. Церковь? Собор? Храм? – Неизвестно.
Вокруг каменного шатра было два открытых гульбища на разной высоте; чтобы на землю вернуться, надо опять через церковь пройти. Человек над землёй, но всё ещё в объятиях церкви, на улице, но внутри монастыря, в двадцати метрах от вселенских святынь. По хорошей погоде поверху прогуляться – одно удовольствие, со знакомыми и незнакомыми похристосоваться, нужным людям детей представить, о делах в благорасположении духа (после службы или во время неё) поговорить, того похвалить, этого пожурить, договориться о встрече или отказаться вовек видеть: ни дать ни взять – центр общественной жизни под рукой у патриарха.
А сколько народу под его шатром могло поместиться? Тысяча? Две? – Неважно. Это на полу, на уровне земли, для простых, а их – хоть две сотни пустят, и то ладно. Для кого, а вернее, для какого числа людей сделаны верхние внутренние гульбища (галереи) в два яруса? Сколько их там поместится, которых пускают по особому изволению, как лучших, не простых людей? Так в праздничный день сотни три–четыре – запросто, которые повыше, которые пониже. С семьями – вот она, вся управляющая верхушка Руси, без тех, что немощны и больны, не захотели приехать, отбыли по делам или в других «нетях» – тут как тут, внимают поучению патриарха в присутствии царя. Попробуй тут сказаться немощным, не приехать!
Никон не вздорный был политик, не только любил власть, но и понимал её инструменты, просто силы ему не хватило, или времени, или счастья – а то был бы у нас такой православный отцевластец, перед которым кафолический папа – дитя неразумное, даже и одним цезарем толком управить не сумел.
Для того и сделаны галереи, чтобы сделать стратификацию общества наглядной, архитектурно окаменелой. И этой мысли трудно отказать в убедительности. Уж коли перед алтарём так, то и в жизни так. В миру царю все послушны, а в церкви – и над ним есть власть: превыше всего – священство, потом – государь и ближние бояре, потом – все остальные.
Как, должно быть, жалел Никон, что не успел, что не удалось ему в полной мере воспользоваться этим великолепным инструментом: собрать всех, да и подмять, возвеличиться хоть и вместе с великим государем, да все же на вершок выше него. Самой малости не хватило – Тишайший оказался с крепкой жилой, своего мужику не отдал. «Царь я – или не царь?»
А ведь мужик чуть было не отнял.
И не только по властолюбию, а и с иными побуждениями, более человеколюбивыми, которых за ним почему-то никто не подозревает, не видя ни скита, ни подземной церкви, ни Воскресенского собора, ни Патриарших палат в Московском Кремле, ни монастырей, им основанных, ни Кийского креста, ничего.
Изрядно он потрудился, да кроме поуродованного камня и лоскутной памяти – ничего не осталось. Мысли его искажены и украдены.
И после него старались украсить монастырь.
Надвратная церковь – не просто церковь. Это образец, многажды повторенный и редко поминаемый.
Яков Бухвостов триста лет назад свою архизнаменитую церковь в Уборах строил одновременно с этой, а заодно и в Рязани собор успел поставить (вот развернулся-то крепостной!). И в Сенницах церковь чуть попозже делал тот, кто на эту смотрел.
Крест из полубочек в основании, потом куб, потом восьмигранник, потом, если деньги позволят, можно ещё пару-тройку восьмигранников поставить, наличники попроще и разные белокаменные украшения прилепить, завитушек из камня нарезать – вот тебе и нарышкинское барокко!
Понятно, что после сорок первого года всё, что выше ворот – новодел, но восстанавливали-то с головой, с чувством, по фотографиям, и видно, что не соврали, по крайней мере снаружи – ничто глаз не режет. И молодцы, что подняли – это вам не рейхстаг какой-нибудь, тьфу, не к ночи будь помянута эта чёртова империя, это то, что не может сгинуть бесследно, что должно стоять, покуда есть глаза, способные видеть красоту.
Приглядимся – разве она не хороша? Без «золотого сечения», без «каменного узорочья», без упоминания архитектурных стилей и названий деталей, без объяснений пропорций, без причитаний и эпитетов – разве глаз не радует?
И это ещё мы гульбище вокруг бухвостовской церкви не помянули. Туда проход нынче больше пол-ефимка стоит. Вот там бы пройтись, сверху всё увидеть, одним взглядом охватить...
А как ты его охватишь... Тут думать надо.

Кузнецов И.Н., Новохатко О.В. Серебряное кольцо. М.: Памятники исторической мысли, 2007.

На самом востоке – Константино-Еленинская церковь. Она почему-то зарыта в землю.
Зачем он её опустил вниз?
В Иерусалиме в каменной цистерне (т.е. в ёмкости для воды) нашли в IV веке крест, на котором был распят Христос (крест триста лет пролежал, между прочим). Цистерна была ниже уровня скалы, чтобы вода не сильно нагревалась (оттого, видимо, и крест сохранился, как морёное дерево – всё время в воде, без воздуха). И там, где нашли, там церковь и поставили, не выше и не ниже, от уровня креста. Елена, мать императора Константина (в честь которого переименован был Византий в Константинополь, он же Царьград, он же Истанбул), постаралась.
Ну хорошо, строим церковь внизу, сделали котлован, увезли грунт, возвели стены, подняли над уровнем земли, потом купол, потом крест. А ров-то этот по трём сторонам церкви зачем? Уж наверное, не для того, чтобы снаружи было видно, как низко находится пол в церкви, как глубока была цистерна. Там, во рву, есть пол мощёный, по которому можно ходить.
Сегодня среди архитекторов и реставраторов бытует мнение, что ров устроен в XVIII веке, а прежде из ровной земли торчала только верхушка церкви и барабан с куполом, даже в описи 1737 г. так написано. Сомнительно. (Всего 14 лет назад шатёр обрушился – и куда делся весь камень?; не в ров ли?). Окончательно решить этот вопрос может только открытие остатков XVII века в сточном канале, идущем на север, но два соображения позволительны уже сейчас.
Во-первых, для того, чтобы сделать ров, надо обладать свежестью и смелостью мысли, умственной отвагой, каковая после Никона редко встречаема в церковных строениях. Во-вторых, при начале строительства надо было отрыть котлован под фундамент метров на восемь–десять в глубину, и не с отвесными стенками, а наклонными, иначе грунт осыпется, а кладку вести с двух сторон, снаружи и изнутри стен; следовательно, по завершении строительства вокруг церкви оставался «технологический» ров, который надо было либо засыпать, подумав о наружной гидроизоляции высоких стен, обречённых на промерзание (и постепенное разрушение) в неотапливаемой церкви, а по весне и на протекание, либо оставить, позаботившись об отводе дождевой и талой воды подземным каналом к северу. Как-то не укладывается в голове, что Растрелли, Ухтомский, или Бланк, перестраивая церковь в середине XVIII века, набрели на мысль отрыть ров, не видя для себя примера в предшественниках.
Уж очень велика идея, положенная в ров.
Это строителю пришла в голову мысль: побудь на том же уровне, на той же земле, что и люди, распинавшие Христа, под крестом, снизу, вместе с римлянами, подержи в руке копьё, примерься, как ловчее ударить, чтобы избавить от мук, или поставь себя на место людей, стоявших неподалёку, чуть-чуть умри от горя, войди в землю – но с возможностью выйти.
Здесь опять какое-то гульбище, только наоборот, шиворот-навыворот, не вверх, а вниз, и не с запада, а с востока, и не перед храмом, а после, иначе не попадёшь – ну вот теперь, после службы, выдохни, очнись, подумай сам, подыши на воздухе, но внизу; и это ещё не выход, чтобы выйти – надо пройти ещё раз через храм.
Точно, этот ров с крепостными стенами сделан не для наглядности заземления церкви, а для других, более важных целей. Его сделали, чтобы там ходили люди. Это возвышенное гульбище, несмотря на много ступенек вниз. Опустившись – поднимаешься.
Гульбище – внизу, в нескольких метрах от уровня земли. Это парадокс за гранью гениальности. Сделать – дело нехитрое, но вот придумать! Гулять не наверху, чтобы видеть мир, а внизу, чтобы видеть – что?
Что-то у него, у патриарха, в голове такое было – перевернём мир, чтобы поставить его с головы на ноги, тряхнём так, чтобы в ушах зазвенело, вернём к пониманию истинных ценностей. И как-то... нельзя сказать, чтобы ему это удалось. Но как попытка, как мысль – это не то что красиво, – с этим мало что сравнится. Ну, может быть, Достоевский, может быть, Рахманинов, может быть, ещё сотни полторы писателей, художников, композиторов. Хотя.., – вряд ли. У них – тысячи листов, у него – канава вокруг церкви.
А речь, в общем-то, об одном. Дело только за тем, чтобы услышали, увидели, поняли.
Так внятно и кратко призыв, нет, даже не призыв, а заклинание к милосердию, мольбу о милосердии редко кто умел выразить.
Поэтому здесь так неуместны лепные завитушки из XVIII и XIX веков. Весёленько-красивенько, растительный орнамент, раковина, там картуш, тут щит, а вот дивный профиль карниза, ах, как вырезали, ах, как налепили. Да плохо – и вырезали, и налепили, с холодной душой и циркулем, с заранее срисованным откуда-то шаблоном ходили и думали: куда бы ещё такую красоту присобачить.
Так что же это всё – счистить? Ну да, счистить. Хоть бы тут Растрелли постарался, хоть Бланк, хоть Ухтомский. Они изо всех сил пытались украсить сухое и некрасивое, бессмысленное сооружение. И ничего не вышло. Так, конфетти разбросали там-сям. На один вечер – радости хватает, а потом хочется подмести.
То ли они мысли не поняли, то ли красивости для них оказались важнее мысли, но получилось – худо.
Два ведра для мытья полов здесь уместнее, чем пышная лепнина, горельефы и херувимчики. Лучше бы они, архитекторы последующих веков, шатёр нормальный поставили, чем храм в барокко оборачивать, как в цветную бумагу. В угоду «весёлой царице Елисавет» из храма сделали пышный дворец, и никакие пожары, бедствия и варварские разрушения никого за три века не побудили вернуться к изначальной никоновской мысли.
Может быть, эту шатровую мысль в камне никто и не видел – собор достраивали после смерти и Алексея, и самого Никона, и Фёдора – аж в 1685 г. И как они там достроили – по никоновской задумке, или по собственному разумению, облегчив и упростив себе задачу – кто теперь сравнит! Но даже у них в самом первом шатре окон было восемь, а теперь – семьдесят пять. Это куда же годится? Где авторское право?
Бог с ним, с шатром. Вернемся в Константино-Еленинскую церковь. Нынче выйти из неё можно через пять дверей, а войти – только через три. Две нижние двери не для входа (если, конечно, какой-нибудь дурак не сиганёт сверху через загородку): хоть ты и вышел в ров, а всё равно остался там, внизу, внутри, при ней�– и в сущности в ней.
Конструкция церкви и ещё одним напоминает о Еленинской цистерне. Елизаветинских времён нависающий светлый восьмигранный проём сверху – как колодец для черпания воды, над ним и укрытие с окнами сделано, и парапет, чтобы не упасть в воду. Настоящая императрица Елена, наблюдающая за поисками креста – к югу от алтаря, в специальной нише. А новые императоры могут испытать себя в этой роли только на балюстраде, наверху. Не лезть же им, в самом деле, вниз. Екатерине, к примеру сказать, кринолин бы точно не дал пройти по рву. А сверху – по-императорски, в Синодальный период – да запросто можно поприсутствовать на службе. Никон, небось, пять раз в могиле перевернулся, на это глядючи. Тут – темно, там – светло. Лепнина внутри цистерны, конечно, неуместно выглядит, и даже до некоторой степени смешно, да тут уж ничего не поделаешь – велено Елизаветой колодец сделать изнутри красивым, – значит, будем делать красивым.
И всё-таки входящего в монастырь ...

А внутри – ничего особенного, спина какого-то здания, переделанные окна, контрфорсы, весёлое гульбище над входом, крепкие стены с ходом поверху. Так, задворки какие-то. То же самое есть на задах какого-нибудь Данилова или Донского монастыря на Москве. Тáк себе Иерусалим пока что оказывается, без чудес.
Ан нет, чудеса уже пошли. Чем на кирпич выщербленный таращиться, лучше глянем под ноги, по чему идём.
Будем держать себя в руках. Хочется, конечно, сказать, что это первая железная дорога в России, на полтораста лет раньше, чем у Черепановых, да, может, и вообще в мире первая... Но, во-первых, никаких паровозов тут не предполагалось, во-вторых, уж наверняка где-нибудь в Новгороде, в Черкасске, в Москве, или в Италии, или в Китае, или в Индии такие тропы или даже площади, вымощенные железными плитами, есть. Во-вторых, ходить по этой дороге удобно. Лучше, чем по асфальту, булыжнику или деревянной мостовой. Первая она, или девяносто седьмая, и когда положена – неважно. Важно, что она есть и здорово служит.
Дорога огибает милый и уютный дом, больничные палаты.
Видно, что домик чудесный, да вот зачем над карнизом первого этажа ещё треть стены поднята? Чтобы чердак попросторнее сделать? Что-то тут опять непонятное, как-то оно иначе должно выглядеть.
Ну наконец, взошли совсем внутрь. Поворотимся налево. Хорошо бы присесть, да жаль, не на что. Это что ж такое? Это мы где? Италия? Швейцария? Древний Рим пополам с Грецией?
Как, что, когда, какая мысль подвигла строителя сделать такие беспримерные арки? И ведь с той стороны, где начинается «железная дорога», ничего такого заподозрить даже нельзя, столь огромного, торжественного, громкозвучащего, вроде, и высоты такой тут быть не может. Эту колоннаду поставил Матвей Казаков, но крыльцо какое-то было и до него, как-то попадал народ в трапезные палаты, примыкающие к построенной царевной Татьяной Михайловной церкви Рождества Христова (кстати уж сказать, на южной стороне её второго этажа опять видна дверь без всякого подступа к ней).
Как, должно быть, выходилось на такое крыльцо, какое выражение лица должно появляться у человека, открывшего изнутри дверь и очутившегося на верхней площадке! Это крыльцо, знаете ли, покраснее некоторых Красных
будет.
В интересной и разновремённой мешанине строений на западе монастыря чего только нет – каменные кладовые, настоятельские покои, больничные палаты, трапезные палаты с церковью , галереи в полуметре от окон, высокие лестницы, упирающиеся в глухую стену, арки, порталы, колонны; в общем – видно отсутствие руки одного архитектора. То вдруг окошко правильное мелькнёт, то кусок карниза, то ступеньки, до невозможности исхоженные. А самым впечатляющим, самым ярким остаётся крыльцо с колоннадой, оно прямо-таки завораживает.
Для искусствоведа здесь – полное раздолье, столько всего собрано, что неленивому человеку лет на пятьдесят разбираться хватит.
Дальше к северной стене – что-то вроде монастырского сада, или неухоженного огромного палисадника, места для спокойных прогулок или тихого созерцания. То ли тут студёная зима, то ли яркое лето, то ли гнилая и стылая осень – из окон братских келий этот уголок хоть какой-то простор душе даёт. Тут – покойно, народ не шастает, на третьем или пятом году привыкаешь, обзаводишься своим маленьким бытом – и келья становится домом, послушание – лёгким, работа – осмысленной. Ушёл от мира – немножко умер, а ничтожные якоря, которые держат за жизнь, становятся крепкими и незыблемыми. Цветочный горшок снаружи окна – надо не забыть полить, окно – промыть, за каждой малостью – доследить, не забывая о том, для чего мы все здесь. Этот уголок выглядит, как поленовский «Московский дворик» на Арбате – сухой, умиротворённый, милый, амбара вот только нет, и детей.
На этот же двор выходит задами дворец царевны Татьяны.
Отчего они не писали мемуаров, или хоть дневников! Сколько жизней, страстей, озарений и мыслей для нас остались только в виде камня, когда уже всё отгорело, переболело, породило мудрость (если, конечно, породило), а страсть, цветение молодого ума, горячность и всепобедительная вера в свои силы убились об разные обстоятельства – и вот пред нами ещё одна изба-дворец. То есть называется это дворец, а по сути – изба. Один этаж, частые окна, наличники – не так чтобы уж очень. Изба – и изба.
Но тоже – непростая.
Вроде бы фасад обычный, деревенский. Но даже крестьяне умели части здания делать одинаковые, равные друг другу. А здесь – от восточного торца к западному шаг простенков всё время увеличивается, окна расширяются, внутреннее пространство растёт. Случайно такой ритм не мог появиться, это сделано сознательно, нарочно. Зачем? – Нет ответа.
И вообще, чего-то не хватает этому дворцу. Крыльца, что ли? Дымников? Высокой крыши? Бережного отношения?
Татьяна, Татьяна... Никто о тебе ничего не знает. И дворец ничего о тебе не говорит.
Прямо напротив братских келий и Татьяниного дворца – Воскресенский собор, начатый строительством в 1658 г.
Это, конечно – всем соборам собор, других таких можно не искать.
Красивый? Ну.., вроде да. Такой большой, дробненький, к западу растущий, из много чего состоящий. Но чтобы красивый – ? Надвратная церковь лучше. В ней и высоченные проездные арки, и гульбище, и крест в основании, и стройность, и вообще...
А тут... Общий силуэт – плотно застроенная чем-то мелким гора. Здоровенная, конечно. Колокольня на юге – жалко, что германцами разрушена. Шатёр над ротондой – не шатёр, а деревянная разляпистая юрта с окошками (люкарнами), придавленная плоским золочёным тюрбаном, похожим на сладкую салатную узбекскую луковицу, почти безвкусную и сплюснутую сверху и снизу. Восстановитель шатра (Растрелли) и реставраторы (многие) не то что намекнули, а прямо криком прокричали: дурная азиатчина всё здесь венчает, а её сочетание с европейской школой рождает уродство. Привыкайте, мол. А ведь перед глазами у них у всех был кипарисовый макет, привезённый Никону из Иерусалима. Может быть, Растрелли не понимал, или шутил, или издевался, но недавние реставраторы – что, не видели разницы между макетом и пародией на него?
Никон так не строил. У него гора на западе должна была оканчиваться похожим (ведь и в плане Воскресенский собор в точности повторяет тот, что построили крестоносцы в Иерусалиме всего четыреста лет назад, через два века после того, как христианство разорвалось на православие и католичество) на макет каменным шатром, который в конце петровского царствования от небрежения рухнул. Какой высоты был тот первый шатер – нам неведомо, но наверняка отличен от нынешнего хотя бы стройностью и близостью к оригиналу. Вот тогда гора бы зазвенела: от подземной церкви к наземному Воскресенскому храму и к небесной пирамиде.
Без доминанты – гора чудна и удивительна, но не великолепна. Не удалось ни старым, ни нынешним реставраторам сделать такой шатёр, ради единственности которого Никон запретил строительство шатровых церквей на Руси.
И какой же это, ей-богу, шатёр, когда у него основание, на взгляд, кажется больше высоты? И никакие эти узенькие люкарны его стройнее не делают. Ладно, будем надеяться, шатёр ещё впереди. Эта-то крыша долго не простоит, хлипкая очень и изнутри безобразная.
На самом востоке – ...

Первая мелочь – это дом, в котором жил патриарх, Никоновский скит, стоящий вне стен монастыря. Сам этот факт – удивителен. Патриаршьи или настоятельские палаты суть именно внутри каждого монастыря, под защитой стен и братии. А тут – снаружи! Забора нет, охраны нет, ни стрельцов, ни какой-нибудь кавалергардии, ни даже крестьян с дрекольем. Не робкого десятка парень был патриарх – или так верил в Божью оборону (и не сильно ошибся: не лихие люди в конце концов сломали ему хребет, а Тишайший государь да вселенские патриархи).
Дом хороший, крепкий, по объёму капиталовложений – примерно равен нынешней загородной резиденции второго заместителя председателя правления какого-нибудь средней руки банка, да и по архитектуре напоминает не очень богатый коттедж с претензией на эстетику. Скит, в общем, отходная пустынь на время поста. Для скитальца – вот только и нашёл, где голову приклонить, отдохнуть от трудов праведных, и две церкви в доме поставить, и ещё звонницу. Хоть совсем недавно в Анзерском скиту (недалеко от Соловков) ему построить великую церковь и не дали, да, видно, урок не прошёл зря – прежде огромного Воскресенского храма он учинил эту пустынь, помня о подвигах Нила Сорского и его афонских, псковских, иерусалимских и египетских предшественников.
Но, наверное, и ещё один смысл был для патриарха построить себе жильё вне стен монастыря: там собралось столько символов святости (или святых символов), что лечь спать рядом с Гробом Господним, неподалёку от места обретения Креста – было немыслимо для человека, все эти символы создавшего.
Вот братия невеликоразумная, замысла не понимающая – те могут дремать поблизости, а сам строитель – никак, он-то знает, что он создал и продолжает создавать этим отходом за пределы монастырских стен.
Поэтому и отреставрировать его никак не могут до конца, хотя денег на такую избушку не так много и надо: а потом-то что? Экскурсии водить – не по чину, а жить тут никто не планирует – ночевать-то придётся на полутораметровом каменном ложе. Смелости недостаёт – войти и жить, как Никон (П.Д. Барановский, правда, жил, после войны). А электричество, а водоснабжение, а отхожее место, а интернет и спутниковая антенна, а обслуга, а подъезд? Пешком, что ли, туда ходить? Дудки. Вот он и стоит который год, полиэтиленом облепленный.
Да и сам дом странный.
Крошечные оконные проёмы не под прямым углом уходят в стену, а наискось! Строитель хотел и умел в определённое время суток так осветить определённое место внутри дома солнечным прожектором с южной стороны, чтобы не просто рассеянный свет был для ориентации в пространстве, а сноп света в одну точку.
На восток, на запад, на северо-запад, два на север. Пять входов. Куда ему столько? Ну ладно два, ну три, но пять-то зачем? Домушко-то невеликий по площади, и этажей не двадцать, а четыре, и живёт он там один – пустынь всё-таки, не дом приёмов. Бог ведает, нынче внутрь не пускают. Некому принимать, хотя ещё семьдесят лет назад там жили монахи. Последний, кто описывал внутренности, – Льюис Кэролл.
Совсем недавно реставраторы установили, что под фундаментными блоками внутри подушки из ломаного камня были проложены брёвна – для того, чтобы они со временем сгнили и оставили вместо себя дренаж. Эта премудрая инженерная мысль работает по сей день – и фундамент цел, и по стенам сырость не поднимается, хотя вода рядом круглый год: до речки рукой подать.
В странном доме – и двери странные. Две двери с северной стороны – очень подозрительные. Судя по клёпкам, по полосам, по рисунку петель – немолодые. Но как-то трудно поверить, что с XVII века двери ни разу с петель не снимали – чтобы смазать, шайбы подложить, поправить что-нибудь. Сейчас-то их уже и не снять – сверху придавлены не то балкой, не то кладкой, даже в открытом положении двери кверху не приподнять, там кладка. Покрой самой двери позволяет её приподнять над петлёй – и опустить, а стенка сверху – не даёт. Видать, давно их не снимали и не ставили. Правда, что ли, эти двери помнят тепло рук Никона? Или это стилизация?
И на всех ставнях, и на дверях – похожий рисунок полукруглых усов петель со стрелками на концах. Усы очень весёленько выглядят: все разные, разной кривизны и длины, заклёпки в разных местах.
Сколько лет этой покрашенной в зелёное железяке – сказать трудно. Но точно, что не вчера сделана.
Главное – не в красоте, а в хитрости. Дверки эти – килограммов по сто, да весят, а может, и поболе. Когда такую дверь навешиваешь, важно соблюсти вертикальную соосность трёх петель и их горизонтальный уровень. Эту задачу и нынешние мастера не вдруг решают, а их предшественники придумали так, что сегодняшние – обзавидуются.
Как так получилось, что похожие на змеиный язык раздвоенные петли своими узкими частями лежат поверху горизонтальных пластин, а их единая широкая часть как-то поместилась под вертикальной пластиной, в то время как сама вертикальная улеглась под горизонтальную пластину? Что раньше чего здесь оказалось? Последнее лежит под первым, но над вторым? Это как?
Ну как они это сделали?
По месту холодные петли вокруг штыря не согнуть, – но в то же время и проёмы под петлями в полотне двери сделаны, а, стало быть, её навешивали. Значит, дверь с болтающимися петлями привезли на место, приладили и опробовали, а потом уже усы и центр приклепали насмерть – кувалда с одной стороны, молоток – с другой, на весу. Так с той поры и висят.
Но пять штук дверей в хижине – это не шутка, это надо запомнить и двигаться дальше, к торжественному западному входу в монастырь, к воротам и надвратной церкви.
Что могло быть в этих огромных закутах под сводами? Ведь не просто же так построили, чтобы церковь подпереть? Охрана? Какие-нибудь склады для милостыни? Торговля какая-то? Или писарь-регистратор – всё-таки входим в иные пределы, за тысячи вёрст от наших родных деревень находящиеся? И Иордан тут поблизости течёт, и Бетлехим недалеко. Обратно-то, к себе домой – удастся ли воротиться из этих Палестин? Не ближний свет.
Нет, писарь – вряд ли. Что толку писать: взошёл Ивашко из Андреевки, Ондрейко из Ивановки? Их тут тыщи ходят.
А что-то там было. Кто-то стоял, сидел, может быть, и ночевал кто из пришлых издалека. Не могли тогда столько места под крышей без толку, без употребления оставить.
Что пришлых было немало – видно по камню у порога. Это не только кованые сапоги протоптали, не ботинки на микропорке, не дамские туфли на шпильках и не кроссовки, а и лапти, валенки да босые ноги. И каждый ныне входящий – этого камня не минует, ступит туда же, куда ступали разные ноги в разной обувке три с половиной века кряду, одна за одной, одна за одной – войдёт человек, оглядится, чуть притихнет от непонятного, странно организованного пространства, и окажется через двадцать шагов внутри Иерусалима.
А внутри – ...

Новоиерусалимский Воскресенский монастырь

Монастырь построил на пустом месте самый крупный и своеобразный русский человек XVII века (таким его считал историк В.О. Ключевский, а уж он в людях разбирался) патриарх Никон. Самый крупный и своеобразный. То есть крупнее и Алексея Михайловича, и Ордина-Нащокина, и Хворостинина, и Крижанича, и Аввакума, и Артамона Матвеева, и Палицына, и Фёдора Алексеевича, и Софьи, и всех-всех-всех.
Ольгу, Владимира, Святослава, Александра Ярославича (хоть и в ложном образе), Бориса и Глеба, Дмитрия, Василиев и Иванов, Алексея и нескольких Петров, двух Екатерин и трёх Александров, не говоря уж про обоих Николаев – мы по мере сил помним, а самого яркого человека за целое столетие – не то что не помним, а и не знаем вовсе.
Крестьянский сын дорос до патриарха (то есть именовался Государем, как и Филарет, отец первого Романова-царя), попробовал сделать церковную реформу (никому и посейчас непонятную), потом охладел к ней душой, восемь лет бранился с царём и другими патриархами, был сослан в Ферапонтов монастырь за Вологдой, получал там от Алексея гостинцы со съестным, и уже при Фёдоре по дороге обратно помер.
Чего тут яркого? Что крестьянин сравнялся с царём? А что, цари – из другого теста сделаны? И раньше так бывало, и позже не перестало.
Яркой была мысль и стиль исполнения: изменить жизнь государства через перемены в церкви и построить под Москвой Новый Иерусалим.
Замысел не то что дерзкий, а прямо безумный: теперь Христос умер здесь, а не там, и гроб его тут, и крест, и Иерусалим – под Москвой, а не там, где он есть.
Глядя назад на столько веков, связывая себя прямой традицией, прямым наследованием с Христом, с апостолами, с первыми святыми, разговаривая с ними и советуясь, русская церковь не только ощущала за своей спиной полторы тысячи лет истории, но и пролагала путь на сколько-то лет вперёд, своей архаичностью она связывала прошлое и будущее, даже лучше сказать – она подпирала собой будущее и Никон тут как раз что-то хотел связать, что-то попытаться спасти, отчистить от накопившихся неправильностей в книгах, что-то он увидел опасное и дурное в двоеперстии, в написании Исус, а не Иисус, в ходьбе вокруг аналоя туда, а не сюда. С другой стороны, нельзя исключить, что его «перфекционизм» в богослужебных делах был вовсе не целью, а средством.
На наш вкус – так хоть гирею окрестись, хоть Иешуа напиши, хоть бы с какой стороны – только подойди к аналою. А он и его противники (особенно, конечно, противники) за своё насмерть стояли. Ну что может заставить сегодня жителей одной деревни, человек сто пятьдесят, к примеру, сжечь самих себя в одном или нескольких деревянных домах? – Да ничто.
Язык не поворачивается и пальцы не слушаются, господи, как же выговорить, как написать: Никон – это Ленин XVII века, ну разве что крови на нём поменьше, патриарх знал, что такое милосердие.
Та же самонадеянность и быстрый отказ от идеологических глупостей, бывших только что знаменем, «Москва – Третий Рим» и третий Интернационал с мировой революцией, жажда власти и фальшивые слова, прикрывающие перераспределение собственности, большие надежды и совершенно непредвиденные результаты.
Как бы летописец XIV, скажем, века описывал никоновскую и ленинскую деятельность? «И расседошася земля рустея надвое, и изошли мнозие тысящи, а иных мечами посекоша, огнем пожегоша и в воде умориша, а овые уверовали, что наста конец света. И узри оне, что створишася, и отступи, и ста делать дело, а не суемудрие, и грехи не да им удачи».
И при Никоне, и при Ленине земля раскололась не только из-за веры. При Никоне – одна, при Ленине – другая вера закрывали конечную и истинную мотивацию: «железной метлой загоним человечество к счастью, ну и сами маленько поживимся, мы же водители народа».
Не в обрядах и даже не в христианстве было дело, а в связке между сутью и образом, между тем, что говорится и показывается, и тем, что есть на самом деле. Патриарх показывал одно, а делал другое.
Никон под видом обряда ломал уклад, ломал жизнь, ломал всё, во что они верили, отнимал самое важное, самое ценное, без чего жизнь немила. А это может быть только одно – воля.
До Никона – была, после – не стало. Раньше сами спасались, теперь через начальство надо. (А его, начальства, «доброкачественность» рассматривать под лупой не надо, она и так видна: «Земля наша богата, Порядка в ней лишь нет. А эту правду, детки, За тысячу уж лет Смекнули наши предки: Порядка-де, вишь, нет»).
У староверов воля осталась, а у нововеров – только если начальство разрешит.
Это не с Петра, это с Никона воли на Руси не стало. Император просто перехватил у патриарха мысль – и «царство стало преболе священства». Сделаю красиво, единообразно, мощно и величественно, и всем объясню, как надо жить, и чтоб с этой дороги ни шагу в сторону – приравнивается к побегу, раз – и готово, отступника нет, он волен на том свете, а я – на этом. «Но у меня есть палка, и я вам всем – отец».
Большевики – дети по сравнению с Никоном, он-то взялся за самую главную жилу, а они – что-то про равенство, про собственность. Воля – где?
Поэтому и паспортов староверы не берут, и перепись не проходят, и на пенсию от начальства не рассчитывают. Воля – дороже пенсии.
Воля – а не обряд.
Да и сам патриарх с новыми обрядами и книгами утихомирился, как только понял, что с волей Тишайший государь и без него управился. Власть уплыла из рук, да ещё по смешному поводу: боярина из свиты Никона палкой по голове стукнули, расчищая путь в толпе для грузинского царевича Теймураза, царь за боярина не заступился, а Святейший обиделся и с кафедры сшёл, и отправился достраивать свой Иерусалим.
Оно и понятно: князей да царей на Руси – считать устанешь, а Новый Иерусалим – один.
Весь Новый Иерусалим – это такая новая, сильная и огромная мысль, что на понимание её можно потратить целую жизнь и всё равно ухватить только какие-то обрывки. Не будучи богословом, страшно даже касаться темы о новообрядчестве (или нововерчестве), ничего толком не зная об истории строительства монастыря и его соборов, глупо пытаться рассказать об архитектурных красотах. Поэтому самое главное, самое важное и величественное, самое знаменитое мы оставим в стороне – и все эти триста шестьдесят пять приделов, которые Никон хотел устроить, и кувуклию, и гроб Господень, и вообще всё огромное; сосредоточимся на мелочах, которые не требуют для любования ни энциклопедического образования, ни постижения глубины мысли строителя и заказчика, на мелочах, которые малозаметны, но которые не врут, потому что их лень фальсифицировать и приукрашивать.
Первая мелочь – ...

Вообще, разных железок интересных в храме полно. Кроме отмеченных петель, есть ещё чудной крючок слева от старого входа: он смотрит вниз и имеет ещё одну загогулину сверху. Почему вниз? Зачем маленький крючок? Открытую дверь придерживать? Так всё, что будет в большой крючок вставлено, или на него надето, вниз и свалится. За маленький крючок как-нибудь укрепить? Наверное. Но что же всё-таки это такое было? Неизвестно.
Другая интересная деталь – связь внутри лестницы. Из северного придела есть путь наверх, под основание шатра, путь то винтовой, то метров на двадцать прямой, потом опять винтовой, и снова прямой. В самой нижней части и есть эта связь; куда она идёт, что именно связывает – ума приложить невозможно, неясно, когда устроена – при строительстве и во время перестроек и реставрации, но в камнях угол специально под неё вытесали, и после забивки костыля его специально зафиксировали, кувалдой или молотом кольцо немного сплющили, чтобы прижать костыль. Здоровые ребята работали. Там ширина прохода такая, что не то что размахнуться кувалдой, а и шевельнуться не особенно есть где, ну шестьдесят, ну семьдесят сантиметров. И рядом, в полутора метрах – поперёк прохода ещё одна металлическая связь сантиметрах в семидесяти над ступенями. Незнаючи, впотьмах – обязательно головой её поймаешь, и к восторженному любопытству добавятся новые ощущения. А на пути вниз, обратно, поймешь, что и она тут устроена не напрасно, не только чтобы связывать какие-то детали и держать каменные массы: крутизна такая, что если оступишься – так кубарем и покатишься вниз, голова–ноги, голова–ноги, донизу долетит уже мешок с костями, зацепиться не за что, только разве что за неё.
Это надо особенно как-то в толк взять ещё и потому, что такой путь не вёл к колоколам: в шатре нет колокольни, и вряд ли планировалась. Квадратный столб, в нём – каменная вертикаль оси, ступени высотой не то сорок, не то пятьдесят сантиметров, метровые ступени над головой на потолке, несущие стенки слева и справа – всё это только для того, чтобы от времени до времени залезать, проверять, как там кокошники, не надо ли чего поправить, кресты в порядке ли, может, и выше подняться по скобам к самому верху. Раз в год? Раз в десять лет? В тридцать? В пятьдесят? Никакой другой надобности, кроме ухода за храмом, не предполагается. Чтобы наследникам и потомкам не надо было всякий раз ставить леса, строители устроили аварийный вход: случилось что – поднимись, приведи в порядок. А ширина прохода – такая, что двум человекам не разойтись.
И приделы, и храм имеют диковинные окна. Что они косящатые – дело обычное, внутрь помещения проём расширяется, чтобы света было больше, нижний подоконник иной раз имеет уклон градусов в шестьдесят. Примечательна верхняя часть, вот эта буква “П” с коротенькими ножками, вроде бы не придающая особенной красоты самому окну. При низком солнце, утром или вечером, в церкви, стоящей на горе, по стенам должны были двигаться лучи, подобные прожекторам в верхней своей части. Ничего не стоило строителям сделать верхние части окон ровными, без зигзагов – камень подвешивать не надо, клади ровно, как снаружи – и всё. Или всё-таки стоило? Как положить-то? Вместе с раскрытием вовнутрь – ширина оконного проёма может быть и метр, и полтора, и два. И как два метра пустоты сверху накрыть одним камнем? Без железобетона, двутавра и подъёмного крана? Никак не накрыть, да и поднять ка*мень весом в полтонны на тридцатиметровую вы*соту не*про*сто. А так – выпустить обычный камень сан*ти*метров на 20–30, глядишь, в следующем ряду про*ём уже не мет*ровый, а полметровый, всё легче перекрыть. Если верхнюю часть этой ниши выкрасить в светлое (а ещё лучше – в отражающее), то свет пятнами пойдёт и вниз, а если в тёмное – чёрные прямоугольники в барабане становятся орнаментом. Внизу этот прямоугольник неглубокий, вытянутый, а вверху, в барабане – он стремится уже к квадрату. А ещё оконные проёмы в барабане имеют разную ширину раскрытия вовнутрь и чуть ли не по-разному повернуты – или это только кажется?
Около оконного переплета, то есть ближе к внешней стороне стены – совсем уж непонятные выступы странной зубчатой формы, неправильные геометрически, но для чего-то понадобившиеся строителям – то ли они оконный проём так перекрывали, то ли ещё что-то.
Да и конструкция приделов – не самая обычная. Два маленьких свода с одной стороны стоят поперёк одного большого. Четыре свода на двух, а над ними ещё барабан, который принято называть световым (кстати, барабан без окон почему-то считается не слепым, а глухим). Даже маленькое, тесное, камерное помещение придела опять оказывается имеющим простор сверху, и это пространство создано не шатром, как в центральном храме, а комбинацией сводов.
Понятие простора и пространства как-то смутно семантически связано с понятием свободы и воли, хотя бы потому, что ограничение свободы всегда означает лишение простора и подавление воли. Вообще все церкви, построенные на Руси до конца пятидесятых годов семнадцатого века, оказываются, если немного пораз*мыслить, старообрядческими, или, лучше сказать, древлеправославными – не потому, что сейчас принадлежат староверам, а потому что ими тогда были построены, когда они ещё и знать не знали, и ведать не ведали, что патриарх Никон вознамерится исправить и книги, и обряды, и появится само это слово – «старообрядец». А если окинуть взором всю старообрядческую историю за триста пятьдесят лет, насколько мы её знаем, то единственным безошибочным словом, которое охарактеризует их роль в обществе, окажется слово «воля» – и как воля к деятельности и самостоятельности, и как свобода от требований властей, и как свобода распоряжаться собственной жизнью по собственному разумению, и как воля верить по-своему – порой с мракобесием, малограмотностью, чуть ли примитивностью сознания (с оговорками про знаменитых купцов и промышленников XIX–XX веков), но всё же главное слово именно «воля».
И в Преображенской церкви (которая не старообрядческая, заметим на всякий случай) человек чувствует себя вольным и сильным благодаря простору и мощи храма, благодаря таланту и доброте строителей, благодаря тому, что православные называют «намоленностью» места.
Именно это и делает храм великим и вечно преображающим: вера и воля, талант и сила.

PS И, конечно, обязательно, обязательно надо посмотреть статью В.В.Кавельмахера на сайте РусАрх – это услада не только уму, но и сердцу.

Теперь опять о грустном.
В южном и северном крыльях видны труднооспоримые свидетельства того, что Преображенская церковь изначально, сразу после постройки, была совсем другой, отличной от того, что есть сегодня. На высоте примерно трёх метров камни мощной колонны утрачивают крестообразную в плане высечку, колонна становится просто восьмигранной, а потом, выше, опять появляется сложное сечение. И ровно там же, где начинается простой восьмигранник, внутри белокаменного простенка справа вдруг появляется крупнокирпичный свод как фрагмент простенка. Когда построили этот простенок – неизвестно, трудно сказать что-нибудь определённое и про свод, современен он колонне, или нет. Но сама колонна, и несколько таких же, как она, просто не могут не навести на мысль – с севера, с юга и с запада здесь было крытое гульбище. Никто теперь не скажет, было ли это гульбище похоже на то, что есть в Коломенской церкви Вознесения, были ли арки, гирьки в них, шатёрики, крыша, крыльца или паперти, какова была общая площадь застройки, каков был общий силуэт храма при взгляде с запада или с юга. Как бы украсило храм сегодня гульбище, неизвестно как выглядевшее!
Да, с юго-запада и с северо-запада было гульбище, оно же галерея, открытое, но под крышей, то есть вместо нынешних стенок были столбы, арочные проёмы, были ступени, а главное, была иная психологическая конструкция проникновения в храм.
Войдя под крышу гульбища, крестьянин, посадский, служилый человек, боярин, царь и митрополит были ещё не внутри, ещё на воздухе, но уже под храмом, под его сенью.
Открытое гульбище приглашало войти через пять открытых дверей, три – в главный храм, две – в приделы. А после Анны Орловой в храм можно войти только через одни, за колокольней. Она замкнула, присоединила стенками и застеклёнными окнами пространство гульбища к пространству храма. Места стало больше, а мысли – меньше; храм обособился, отчуждился, отгородился стеной от ближнего окружения, не стало видно с улицы белокаменных порталов, двустворчатых распашных дверей. То, что было внешним убранством храма и хорошо смотрелось издалека, превратилось в деталь интерьера, невидную, непонятную и ненужную вблизи, многое и вовсе разрушилось или потерялось.
Внутри самое впечатляющее – высота, простор и свет.
Даже если внутрь набьётся народу, как сельдей в бочке, как в трамвае в час пик, простор останется, он будет – над.
В этом всё дело – в возвышении. Главное – не сколько народу внутри, а какого; чует ли человек, как далёкие предки помогают ему расправить плечи, посмотреть внутрь и ввысь. Строители Преображенской церкви сделали всё, чтобы каждый человек, ступивший внутрь – немного менялся, возрастал, преображался. Они придумали, как увеличить человека и улучшить его, хотя бы на то время, что он внутри храма – любого человека, и раба, и царя.
Снаружи храм велик, изнутри – огромен; его высоту не хочется исчислять метрами, он всё равно выше, чем любые метры. Ты находишься в крытом помещении, но крыши нет, взгляд кверху ни во что не упирается, там, высоко-высоко – просто ослепительный свет.
И такой же ослепительный, неслыханный, острозвенящий звук, долгий, долгий, долгий.
«Во имя отца, и сына, и святаго духа».
И звук стоит, не уменьшаясь, а тáя, осыпаясь.
Геометрический лаконизм внутри кажется даже вычурным, избыточно хитрым и недостаточно простым. Так всё ловко сделано, что нипочём не сообразишь – как, но только начнешь задумываться, выходит, что ни одного лишнего камушка нет, не то что лучше, а просто иначе построить было нельзя, ни убавить, ни прибавить, ни для красоты, ни для прочности, ни для какой другой нужды; совершенство – вот оно, здесь.
Посмотрим хоть на малое, на одинаковые северный и южный выходы, на порталы.
Портал порталу – рознь. Этот портал – из редких по сохранности, архиинтересный, несмотря на кирпич, которым заложили дверной проём, он гениально прост по конструкции и просто ошеломителен по функциональности, когда в него толком вглядишься и задумаешься, что тут к чему. Большущий вход – и довольно узкий проход, простой треугольник сверху – но как его сделать, как выверить эти косые плоскости, голову сломаешь, пока будешь придумывать. И, конечно, сдвоенные петли, вернее, их нижние половинки. На одну вертикальную пару слева навесили створку, перекрывающую половину прохода, справа на вторую вертикальную пару навесили ещё одну. Хорошо получилось, аккуратно, полотна дверей плотно закрылись, в месте соединения створок четверть навстречу выбрали. Так же сделали и со вторыми дверьми, тоже хорошо пригнаны. Может быть, наружные или внутренние двери были железными, может, и те, и другие деревянные – петли-то одинаковые, на один вес рассчитаны.
Не это важно. Главное – что все четыре двери открывались вовнутрь благодаря «перспективности» портала. Кто это придумал – нам неизвестно, но видеть ничего подобного не доводилось; может быть, римляне первые сочинили, может, турки или китайцы – они-то горазды на выдумку, – может, сами псковичи измыслили, чего тут хитрого-то, надо только сесть да подумать не торопясь. Немцы, конечно, ещё такие штуки любят. Да бог с ними. Кто придумал, тот и придумал. Но как сделано! Уличные-то двери изнутри закрывались заподлицо со стенкой внутри портала, потом их накрывали внутренние двери безо всяких замков. А зачем замки? Наружу двери не откроешь и не выломаешь – мешает порог и верхний свод, а изнутри всё закрывается на засов. Четыре створки – одним засовом. Вот эти две дырки в стене слева и справа от двери – для чего? Деревянный или металлический брус, сантиметров на тридцать длиннее расстояния между отверстиями в стенках портала, запирает двери напрочь. Налево вставил, вправо подвинул. Или наоборот. Прочнее запора не придумаешь.
Интересно, куда они его девали после того, как отпирали двери? Хоть деревянный, хоть железный? Ставили за дверь, подкладывали под солею, или куда-нибудь уносили? Куда-то же такой здоровенный предмет поместить надо? Или он целиком уходил в левое или правое отверстие?
Покуда такой надобности сегодня не появится, мы ответа на этот вопрос не получим.
Вообще, разных железок...