ink (Все сообщения пользователя)

Нет, столько яду, сколько заслужил автор колокольни (известный, кстати, архитектор, он ещё Ивановский монастырь так переблагоустроил, что потом боль*ше*ви*кам имен*но в нём оказалось удобнее всего учинить первый в истории XX века концлагерь), ещё не произвели все кобры в мире. Оставим её в покое. Пусть будет и она.
Про сам храм рассказывать – вроде и сил нет, язык не поворачивается, речь отказывает, кажется, только ходи вокруг, да разглядывай, чего и говорить-то, мысль изреченная есть ложь. Двадцать шагов в сторону ступишь – новый взгляд, то он милый, то суровый, то даже и грозный, то беззащитный, то понятный, то загадочный.
*Псковская артель, возводившая храм, конечно, порадовалась тому, что здешний камень прочнее тамошнего: и строить можно повыше, и линии держать ровнее, и общий размах замысла можно почти не придерживать памятью о том, что псковские и башни чуть не раз в десять лет надо подновлять, иначе совсем оплывут и осыпятся, что древняя изборская крепость всё ещё стоит не силой камня, а силой человека, за ней доглядывающего. Но порадовавшись новым возможностям, строили так, как и у себя дома. И окошки снаружи сделали ровно такие же, как повсюду в на Псковщине, и бегунец по верху барабана менять не стали, и арочки ещё выше, намекающие на малюсенькие кокошники, повторили не стесняясь полным следованием образцам: а почему нет? Что хорошо, то хорошо. Церковь Николы в городе Остров в пятидесяти километрах от Пскова едва ли не той же рукой сделана, что и сельский Преображенский храм в Острове. Уж про внутреннее устройство, про самое сложное и важное для того, чтобы храм стоял, а не падал, про стены, столбы и систему несущих арок и говорить не приходится: глянешь наверх, под барабан, и не знаешь, то ли ты в селе Остров, то ли во городе во Пскове, в церкви Иоакима и Анны, будто по одному лекалу кроили эти каменные чудеса и здесь, и там.
Но о том, что внутри, речь пойдёт позже.
Пока надо снаружи наглядеться.
На разноцветный камень, на тонкие столбы, на костыли в связях, на круглые, потом килевидные, потом остроконечные кокошники, на идеальные грани, на звонкие кресты.
Стену можно даже рукой тронуть, а к связям надо повнимательнее присмотреться. Так, где встречаются на одном столбе две штуки крест-накрест, например, на западной части столба, и на южной: как они расходятся, как не мешают друг другу внутри тела столба? Ну, это понять легко. Западная связь чуть пониже, южная чуть повыше, чем шов между камнями, или наоборот. Но это значит, что на всю длину западной или южной стены в каждом камне этого ряда снизу или сверху сделан желобок, куда поместилась связь, сквозь всю толщу стены, иногда с выходом самой связи в открытое внутрихрамовое пространство и точным возвращением в нужное место противоположной стены с таким же желобком! Без лазерного прицела, без высокоточной оптики, с главным, и, наверное, единственным измерительным средством модели «веревка». Но и эта точность и тщательность – не самое удивительное. Связи – по нескольку десятков метров длины, целиковые, не склёпанные, не сваренные по месту из нескольких частей, весом во много пудов. Как её подняли наверх, ещё можно себе представить – встали человек пять на недостроенную стену и потихоньку веревками вытянули. А как её, голубушку, изготовили, и как её, двадцатиметровую, сюда доставили?
Рельсопрокатных станов до сих пор в шест*над*ца*том веке не обнаружено, лили и ковали вручную, да так, что и сегодня следов коррозии не видно, и печь в кузнице должна была быть проходная, со входом и выходом: раскалили, проковали, продвинулись на полшага.
Удивительно – в середине шестнадцатого века умели делать что-то отдалённо похожее на рельс.
Вот допустим, что сегодня найдётся человек с мешком денег, который найдёт белый камень, оплатит его обработку, потом доставку, потом наймёт рабочих и устроит им где-то жильё на многие месяцы, привезёт вспомогательный материал (дерево для лесов, крепёж, верёвки), расчистит площадку, отроет котлован для фундамента, – а потом-то что? Как такое построить? Какого найти строителя, инженера, архитектора, художника, дизайнера? Где набраться этого духа?
Как это можно задумать, придумать, заранее представить себе, вообразить?
Ну ещё место высокое, над Москвой-рекой, метров на шестьдесят выше нынешнего уровня воды, угадать не ах как сложно – оно само просится отметить его чем-то красивым. А как на этом месте такую вещь поставить, как изобрести и силуэт, и шатёр (который не шатёр, а какая-то шея от плеч), и два пояса кокошников, и двенадцать главок над почти метровым свесом карниза, и плотно-плотно поставленные два придела (словно два сторожа, плечистых, коренастых, чуть наклонивших главы к основному телу церкви)?
Нет, это так же непостижимо, как невозможно понять, что именно позволило Моцарту из семи нот и сотни инструментов создать Реквием. До Моцарта его реквиема не было. И в XV веке здесь не стоял такой храм. А сегодня мир так же нельзя представить себе без Моцарта, как и без этого храма, и тот, кто его не видел – не слышал ни разу в жизни Лакремозы, у того не холодело сердце при звуках «Ныне отпущаеши...» в рахманиновской «Всенощной» в исполнении свешниковского хора, тот обездолен до немоты и глухоты, его жалко, как увечного и беспомощного калеку.
Интересно, храм построен до опричнины, во время, или после? Верной хронологии нет, но, наверное, до неё или во время (Б.Л. Альтшуллер датировал храм 1570-ми годами). То есть вот этот храм, а равно и гораздо более ранняя церковь Вознесения в Коломенском, и Покровский храм на Красной площади, и Богоявленский собор ростовского Авраамиева монастыря – архитектурные символы эпохи грозного Ивана IV, кровопийцы, женоубийцы и сынобойца, учредившего, правда, между делом, местное самоуправление на Руси, вытравленное лишь к концу следующего века? А ещё были Александровская слобода, Вологодский кремль, Каргополь, да мало ли где ещё строил грозный царь! И всё отмечено печатью хитроумного величия и вековечной фундаментальности, рубежности: да, вот отсюда, опираясь всей спиной на эти мощные стены и отталкиваясь от них, можно шагать дальше, через века, изредка оглядываясь на необъятную и загадочную для потомков талантливость предков.
Какой смысл, какие мысли положили строители, современники царя, в этот храм, помимо Преображения Господня? За что Никон запретил почти через сто лет строительство шатровых храмов на Руси? Что вот здесь выражено такого, что надо было пресечь в середине XVII века?
Может, и ничего больше не выражено, кроме Преображения. Но зато уж это выражено так, что за нынешнюю четверть христовой эры никто ничего равнопрекрасного сделать не сподобился.
Теперь опять о грустном...

Остров.

У Преображенской церкви в Острове незнаменитая судьба. Едва ли не самый красивый храм во всём Подмосковье плохо известен не только нашим современникам, но и многим поколениям до нас. За четыре с половиной века существования он мог и вроде бы должен был стать святыней национального масштаба, как Покровская церковь на Нерли, как церковь Спаса на Нередице, как Покровский собор, что на Рву, как церковь Вознесения в Коломенском. Но не стал. Известность и всенародное поклонение обошли его стороной, и в богом забытом посёлке с крепким животноводческим комплексом в нескольких верстах от Москвы стоит памятник мирового значения, о котором мир не знает.
У этой странности есть по крайней мере одна положительная сторона. Когда Преображенский храм станет также известен, как Вестминстерское аббатство в Англии, как сооружения Гауди в Португалии, как Ротенбург в Германии, – тысячи людей в своих домашних фотоальбомах найдут разновременные снимки Острова – и с полным правом скажут: «А мы-то (или наши родители, или дедушки и бабушки) уже давно поняли, что к чему, и заброшенность места не мешала нам увидеть величие храма».



Вокруг него можно долго ходить в ограде, можно увидеть вблизи псковский бегунец под крышами апсид, задрать голову и удивиться тоненьким длинным карнизам, столбам, сосчитать двенадцать главок наверху, отметить неожиданные круглые окна в приделах, которые кажутся поначалу раковинами (а на второй взгляд – не знаешь, с чем их и сравнить, природные раковины-то – полукруглые), заметить разницу между килевидными (на шатре) и просто полукруглыми (на приделах) кокошниками, и даже попробовать понять, зачем такая разница была устроена четыре с половиной сотни лет назад, обратить внимание на множество металлических связей в стенах, на узкие-узкие окошки в барабанах приделов, словно прорезанные ножом в камне, с крышечками над ними, похожими на перевёрнутых чаек, на высоту, на шершавость камня.

Но увидеть его впервые лучше утром, часов в шесть, со стороны реки Москвы, снизу, то розовым, то дымчатым, то серым, то тяжёлым, то летящим.
Три апсиды, главный храм Преображения Господня, два придела, плотно собранные с основным храмом, растущий плавно и тонко кверху силуэт, ярусы кокошников, загадочная пустая восточная стена плоским прямоугольником с малюсеньким окошком на краю, огромные карнизы, юбка восьмигранного шатра, цвет камня, вертикальные и горизонтальные ритмы, немыслимая общая высота – и глаз и мозг просто не могут напитаться лицезрением. Вот оно, чудо Преображения. Чем дольше смотришь, тем больше невысокая горушка с церковью превращается в оплот и устой, в любовь и силу, в защиту и невыразимую, непередаваемую словами красоту.

Если два придела мысленно тщательно отделить от главного здания и отодвинуть метров на двадцать в стороны – будут две хорошие полноценные церкви, а центр осиротеет, станет беззащитным и хромоногим, неустойчивым. А подвинуть их обратно – и их плечи как раз придутся туда, куда надо, и из трёх частей получится упруго-устойчивый монолит, ансамбль.
В середине XX века реставраторы полагали, что приделы были пристроены позже основного здания, сейчас архитекторы думают иначе. Но ведь одного взгляда снизу, с реки, достаточно, чтобы согласиться, что храм с приделами – единое целое, так и было задумано, и только так и может быть, а приделы если и позже построены, то на год или на два, по технологическим причинам: даже два соседних кирпича положены в одну стену в разное время.



После слитности приделов надо не забыть обратить внимание на две.., как бы это сказать, не детали, не особенности.., а самые важные для архитектурного облика мелочи: плоский, пустой и какой-то даже чудной квадратный фасад главного храма и непостижимое основание его шатра.

Где начинается шатёр?
Над квадратом?
Или чуть повыше?
Снаружи и внутри он начинается на разной высоте. Архитекторы и строители над нами посмеются, ну и пусть: они, конечно, знают, что это элементарный приём, но для обычного человека это наблюдение ошеломительно. Видимый с улицы элегантный, стройный, тонкий и лёгонький шатёр внутри сооружения начинается на несколько метров раньше, сохраняя летучесть и возвышенность. Шестидесятиметровый храм никакие металлические связи от разваливания не удержат, он стоит почти полтысячелетия не железом, а правильной архитектурой: давящая масса шатра уравновешена не контр*форсами, а внутренней (изнутри находящейся) тяжестью его самого. Такая инженерная хитрость сама по себе вызывает восторг, но надо же и добавить – как красиво получилось! Останкинская телевизионная вышка в Москве стоит на той же хитрости, только красота у неё съелась высотой.
Что сказать про колокольню, стоящую совсем рядом с запада? Это якобы готическое сооружение в баженовско-казаковском духе имеет ли право загораживать храм? Готическое, высоконькое, остренькое, голокирпичное?

Наверное, потому и неизвестна эта церковь, что так рядом, столь наглядно ум и глупость нигде ярче не проявились – ну сразу же видно, и слов никаких не надо. По этой причине её и не превозносят до небес как национальное достояние: расстояние от достояния до заурядности ничтожно мало, несколько шагов, и вектор развития как-то неутешителен, чем уж тут похваляться, впору и устыдиться.
С востока смотреть – пиршество взору, с запада – обида горькая.
У каждого, впервые сюда попавшего, колокольня вызывает оторопь: да как же можно было, как рука поднялась у Анны, дочки Алексея Орлова, в 30-е годы XIX века, где же были глаза у архитектора, что за наглость, глухота, слепота, где вкус, где деликатность, наконец?
Ответ на этот вопрос один: и прекрасно, что она стоит, и её надо поддерживать так же, как храм. Не так уж много столь наглядных демонстраций деградации архитектурной мысли: чтобы в десяти метрах друг от друга стояли шедевр мастера и поделка подмастерья. Загородить храм колокольня не в силах, но вот чтобы подчеркнуть динамику и направление развития – лучше не придумаешь. Пусть стоит вечным укором мелочной и суетной псевдоготике.
Сейчас храм уже и не представить себе без колокольни. Они образовали некое единство красоты и убожества, величия и ничтожества, силы и бессилия. С этим надо смириться, так сталось – это памятник четырём векам без двух посередине: шестнадцатому и девятнадцатому. До чего же измельчал народишко: при Иване – такой храм, при Николае – вот эта колокольня.
«Придите... Не плáчите, время рыданий престá»...
Просто сравните.
Нет, столько яду, ...

А как умные путешественники вставляют ссылки на другой материал?
В Больших Вязёмах очень соблазнительно прямо в тексте выделить Остров и Дубровицы.

Троицкая церковь

Вёдрами, наверное, лились слёзы в те моменты, когда реставраторы спорили: как восстанавливать Троицкую церковь – с крытым гульбищем или с открытым. Были аргументы и с той, и с другой стороны, но победила всё-таки неправая. Гульбище в конце концов в который раз накрыли, спрятав пять входов-выходов из храма и приделов, махнув рукой на внешний вид, силуэт, пропорции, красоту, стройность и прочую чепуху, оставив, правда, неоспоримые доказательства того, что гульбище изначально было одноярусным и открытым: устройства для отвода воды в таком количестве, которого под крышей никак появиться не может даже при самых ураганных ветрах. Особенно хорошо эти устройства видны слева и справа от лестницы. Туда не то что вёдрами – бочками можно лить воду, и вся уйдёт без следа.
Но даже прикрытая этой многоарочной тёмной чадрой, церковь позволяет догадываться, каким было зодчество годуновского времени; её построили почти одновременно с царскими новостройками Серпуховского Владычного монастыря и Острова, всего-то полвека (или чуть больше) спустя после Микулинского храма. Чем именно годуновское отличается от послегодуновского – сказать не умеем, но что-то такое... могучее угадывается, большое, высокое и свободное.
Основательность и просторность – не самые точные определения, и уж точно не только к годуновскому времени подходящие; можно ещё добавить расточительность, хотя и она не уникальна. Но уразуметь это и вправду нелегко: из материала, что пошёл на весь первый ярус церкви вместе с гульбищем, можно ещё одну такую же прямо на земле поставить. Строитель её поднял, а второэтажный реставратор гульбища опустил: не возносись, мол, Бориска, мы и не таких окорачивали.
Рядом на севере стоит звонница, каких и во псковских и новгородских землях сыскать не всякий день удаётся: циклопическое основание, как будто начало ещё одной церкви, два яруса, три вертикальных пролёта. Для чего так устроено, теперь никто не знает, но на Пасху здесь должно происходить такое, чего нигде больше случиться не может: это единственное время в году, когда любой может подняться на колокольню и попробовать себя звонарём. Ну сколько за день может подняться на обычную колокольню? Десяток-другой-третий. А сюда хоть полк приводи, хоть армию – каждый поспеет «дёрнуть за веревочку»: под звонницей – ещё одно полноценное гульбище.
Ещё где-то рядом был дворец царя Бориса. Ни камешка не осталось...

У этой церкви есть загадочная связь с Дубровицами: там в подцерковье хранятся остатки каменной короны, некогда венчавшей храм в Больших Вязёмах.

Троицкая церковь

Троицкую церковь с колокольней время пожалело. Она и сегодня хороша собой, хоть и по ней прошлись руки перестройщиков, странным образом не заметивших её сдвоенной вертикальной устремлённости, её утончённой вытянутости и напряжённости, как у человека, стоящего на цыпочках и тянущего шею кверху. XIX век наградил церковь тяжёлой плоской массой горизонтальной трапезной, и как ни старались реставраторы хоть цветом отделить новое от старого, оно никак не отделяется, а расползается оплывшей квашнёй между колокольней и церковью, нимало не помогая её украшению. Если польза не красива, то она и не польза: ну вмещает новая трапезная много народу, ну и что? Много ли проку от вместилища, не возвышающего (в буквальном смысле слова) дух?
То ли дело сама церковь – вот где высота, сопоставимая даже с высотой колокольни, вот где свет, льющийся не сбоку, а сверху, из окон третьего яруса.
Конечно, очень бы хотелось, чтобы и крыша было не плоской, а в нескольких ярусах кокошников, сыпучей горкой поднимающихся к центральному барабану – но бог его знает, может, и сразу так построили, с покатой крышей, и такое бывало.
Один из секретов, заставляющих даже неосознанно любоваться церковью и колокольней, даже ещё не понимая, чем же именно она так хороша – два окошка над западным входом в колокольню. Они очень ... жилые. Там так и хочется поселить какого-нибудь звонаря, или сторожа, или неженатого служку. Наверное, не просто там лестница к колоколам проходит, найдётся место и для лавок, и для ночлега, хотя бы летнего, без отопления. А зимой там можно хранить что-нибудь полезное. Словом, под восьмигранником колокольни – маленький уютный домик. Над двумя окнами – два полукруглых очелья, чуть выше видны ещё три таких же, и ещё выше, и ещё... Да и на церкви кокошники такие же полукруглые. Так и сама церковь, если приглядеться, похожа на странно высокий жилой дом, она живая, как жив всякий дом, в котором есть жизнь.
Простой секрет. Можно его и не видеть. Но он всё равно работает, делая церковь ближе и понятнее, роднее всем окрестным жителям и заезжим посетителям.

Кузнецов И.Н., Новохатко О.В. Серебряное кольцо. М.: Памятники исторической мысли, 2007.

Троицкий собор

Троицкий собор в Серпуховском кремле замечательно смотрится издалека. И колокольня выглядит как настоящая, и общая живописность несомненна. Но если подойти поближе и приглядеться, восторги потускнеют.
Вся церковь задавлена и заперестроена так много раз, что следы изначального здания, в 1695 г. поставленного недалеко от толстых и низких кремлевских стен (камень из них и посейчас служит где-то в московском метро), едва обнаруживаются; всё подмял под себя не то классический ампир, не то ампирический классицизм – с портиками, колоннами, фронтонами и невыносимо скучной, примитивной, убогой простотой мысли: здесь кругло, здесь прямо, тут руст, тут купол, похожий на казан вверх дном.
Единственное, что удалось спасти реставраторам – часть южной стены с апсидами и, конечно же, закрытыми навсегда дверьми.
На колокольне глаз отдыхает. Недолго.

Шатёр, такой вроде бы всамделишный, оказывается, переделали в середине XIX века. Вот отчего он стал похож на иглу, вот отчего слухи опоясывают его в пять рядов. Зачем, кому понадобились эти пять рядов? Если красота не полезна, то она и не красота: слухи делаются для того, чтобы звук колоколов лучше и дальше распространялся, а для этой цели вполне достаточно двух-трёх ярусов. А пять – это уже украшательство.
Хотя.., бывало, и раньше так строили; если не знать, что это позапрошлый век, выглядит здорово. И видно издалека.

Высоцкий Богородицкий монастырь

Здесь всё так и столько раз перестроено, что следы XVII века надо выискивать и, даже перепроверяя себя, ошибаться. Крыльцо, к примеру сказать, около главного, Зачатьевского храма, очень убедительное, ни дать ни взять – XVII век. Ан нет, оно построено не то 20, не то 30 лет назад на месте старой церкви конца XVII века. Единственное, что не трогали, – некоторые стены и угловые башни, сделанные при Алексее Михайловиче. А всё остальное – корежили, как бог на душу положит.
К юго-восточному углу Зачатьевского храма примыкает Сергиевская церковь, уж точно построенная в XVII веке. Но и она имеет на севере и на юге два треугольных фронтона, бог знает, когда и зачем под крышей появившихся: они напоминают ватные плечи мужских костюмов 30-х годов XX века – форсу много, а силы нет, одна видимость.

Про гульбище вокруг Зачатьевского храма только одно можно наверняка сказать: первый и второй ярус строились в разные времена. Наверху связи между основаниями арок тоненькие, слабенькие, уже давно начали развязываться, а внизу – раза в три крепче и толще, вероятно, при ремонте устроенные, столбы стоят, как стояли, только просели немного. Да и дверные обрамления, когда-то видные издалека, оказались в конце концов закрытыми верхней галереей. Всё вроде бы хорошо сделано, для удобства, чтобы дождь не лил, и снег не валил на гульбище, но живописная сама по себе двухъярусная галерея так обняла храм, что отняла у него свободное дыхание, придушила его вторым ярусом и лишила собственного силуэта. Храм до самого конца XVII века был украшен не плоской крышей, а закомарами: Нарышкины, на средства которых поновлялся верх собора, так и не научились ни видеть, ни ценить красоту пятиглавых церквей.
Едва ли не единственная нетронутая постройка (кроме стен и башен) – северо-восточный придел Рождества Богородицы, такая маленькая, что её поначалу можно принять за ещё один алтарный выступ на востоке Зачатьевского собора.

И всё же праздник не покидает человека, даже и бездельно посетившего Высоцкий монастырь – столько в нём света и покоя.

Серпухов.

Введенский Владычный монастырь

Начнём по порядку. Чтобы войти, надо миновать надвратную церковь Феодотия Анкирского, построенную в 1599 г. Миновать и не смотреть, потому что глядеть больно. Как она была хороша – сейчас не увидеть, только вообразить можно. Крест, шлем (хотя была-то наверное, всё-таки луковичка), барабан, кокошники, карниз восстановили – как и нельзя себе представить лучше. А дальше вниз пошло офисное сооружение конца XIX – начала XXI века, замечательно остеклённое, но насмерть убивающее церковь; поди, и какой-нибудь издательский отдел или бухгалтерию там учинили, и паровое отопление провели. Зачем? Что, безликих зданий поблизости, что ли, мало, вот сюда их надо было обязательно посадить? Сделали шесть окон над десятью нишами для изразцов. Ни шесть на десять, ни десять на шесть никак толком не делится, чушь какая-то мелочная получается. Про золотое сечение, пропорции – и речи нет, но хоть как-то взглядом окинуть стены, ворота, церковь – ну как, откуда тут может быть крытая галерея, бессмысленная и беспощадная? Нет здесь ни этих столбов, ни арок, ни стёкол, ни крыши, есть открытое гульбище, дающее увидеть тело церкви, которую умные люди всего-то за год или за два до наступления XVII века (хотя они тогда считали иначе – не от Рождества Христова, а от сотворения Мира, и никакого «наступления века» для них не было) так ловко поставили над огромным проёмом для ворот, создав высоту и стройность там, где её вроде бы и быть не может, и красоту там, где её так легко оказалось изничтожить глупостью и незрячестью потомков. Как раз проём для ворот более всего остального убеждает в том, что гульбище над ним должно быть открытым – его ширину, высоту и свод почти в тех же пропорциях повторяет стоящая ровно над ним, «продолжающая» его церковь.

И ворота, и сама церковь были построены при царе Борисе, после того как он отпугнул татар от Серпухова и оборонительное значение Владычного монастыря стало отходить на второй план. Этим только и объясняется, что собственно ворота сделаны ровно такой же высоты, как и правые, старые, но без герсов, то есть подъёмных решеток, и места под них сверху в стене не предусмотрено – а проём чуть не вдвое выше: он нужен не для ворот, а для церкви, чтобы подчеркнуть её стройность, ныне совсем никак не заметную.

В этом входном комплексе видна и ещё одна особенность старых монастырей, заставляющая задуматься: а зачем их вообще строили, надвратные церкви? Вот монастырь, в нём – церковь, две или три, или даже больше, так для чего над воротами ещё ставить? Для украшения, создания праздничного настроения? До красоты ли, до праздника во время многочисленных постов, когда вспоминаются события совсем не радостные? Если припомнить, что монастыри были мужские и женские, рождается предположение совсем уж умозрительное: мужчина-то ещё мог войти в женский монастырь (ну хотя бы священник), а вот женщина в мужской – не всегда (а в Иосифо-Волоцкую обитель при её основателе – так и никогда). И как быть родственницам, пришедшим проведать своих близких, монахов? Матерям, например, или сёстрам, или просто путешественницам по своим или чужим делам? Ни войти, ни помолиться. Тут-то и помогает надвратная церковь, в которую вход был и изнутри, и снаружи монастыря: приглядимся к левой стенке проёма для ворот – там есть дверь; для чего бы ещё могла понадобиться дверь снаружи от ворот, как не для подъёма на гульбище, а потом и в церковь?
Поэтому минуем эту церковь со смешанным чувством уважения, восторга, любопытства и досады – и двинемся дальше.

Сразу за воротами по левую руку – самое странное здание монастыря, какое-то необнимаемое усилиями глаза и мозга соединение дома, церкви, шатра, колокольни и несколькоэтажного крыльца. Вакханалия, произвол, бессистемное и бессмысленное нагромождение каменных деталей, каждая из которых сама по себе, может быть, и хороша и даже обладает некоей выразительной силой и производит сильное впечатление, но всё вместе – «сумбур вместо музыки», ничего не понятно. Взгляд ищет и не находит ни привычного гульбища, ни звонницы, ни паперти. И всё-таки столетние усилия разных строителей породили нечто совершенно выдающееся и беспримерное.
Дом и шатровая Георгиевская церковь, построенные в 1599 г., ещё как-то поддаются уразумению, по привычке ищущему западный (по крайней мере) вход, трапезную, собственно церковь и алтарь. Тут всё вроде бы так и есть. За одним малюсеньким исключением: на востоке нет апсиды. Шатёр, восьмерик, две главки с юга (не повторенные на севере), кокошники, четверик – есть, а апсиды в церкви – нет, как нет её и в церкви Феодотия Анкирского.
С некоторым усилием, но смиримся – не первые на Руси церкви без апсид.

Сама Георгиевская церковь редкостно хороша, но как-то уж очень лаконична: куб, восьмигранник, кокошники, шатёр. Впечатляет, но не запоминается.
Дальше – больше. Почти через сто лет, в конце XVII века на старом основании соорудили колокольню, вплотную прилепленную и к трапезной, и к церкви.

По замыслу, по идее, жившей в головах строителей, этот комплекс, пожалуй, не уступает никоновскому Новому Иерусалиму, разве что размах здесь поменьше. Никон строил превосходящие оригиналы копии иерусалимских храмов, воссоздавал Гефсиманский сад и прочие памятные места старого Иерусалима. Здесь же из камня возводилось то, чего на Земле никогда не бывало – Град Божий.
Колокольня, нехарактерная для XVII века, не похожа ни на что, кроме символичных иконописных изображений Иерусалима – вспомнить хоть Троицу Андрея Рублева. Вот и здесь то же: всё, на что потрачено столько кирпича, железа для связей, раствора, умственных и физических сил – это сочетание крылец, лестниц, галерей, переходов, просто ведущих к верхней звоннице, которую и колокольней-то назвать язык не шевелится – это не колокольня, а возвышенное красивое место, маленький двухэтажный элегантный дворец в тридцати или сорока метрах от земли, откуда сам по себе раздаётся перезвон колоколов.

Каменная икона без Христа, без Марии, без апостолов и святых – уже редкое чудо. Оно продолжится и умножится, если попробовать проникнуть в шкуру строителя, который знал или надеялся, что его поймут: я не изображаю Бога, я создаю место, где Бог, я из символа делаю реальный предмет. Не копию, а небывалое.
Это даже больше, чем иконопись. Над этим так далеко можно думать, что аж коленки подгибаются, до чего можно додуматься: Град-то Божий, оказывается, создан человеком.

В «дремучем» русском XVII веке этот гуманистический возглас не выглядит чужеродным, наоборот, лишь во всех последующих веках его сочли бы еретическим и кощунственым, а при не вошедшем ещё во взрослую силу Петре, при неуничтоженном ещё патриаршестве архитектору колокольни удалось прокричать современникам и потомкам: – «Человек может и это». В известном смысле колокольня Владычного монастыря венчает собой развитие архитектурной мысли XVII века; хоть красоты в ней сейчас и немного, зато красоты мысли – сколько угодно. И это не противоречит идее, смутно проступающей из поверхностного знакомства с архитектурой века: церкви ставятся не для Бога, а для человека, и ему должно быть в них хорошо, уютно, приятно, всё должно быть понятно и близко, он не подавлен величием, а принят в него. «Человек – мера всех вещей». Сказано хоть и в другие времена, но как будто специально про XVII век.

Храм и сейчас дивно хорош, но его главная особенность – праздничность – была подчёркнута ещё несколькими, утраченными сейчас чертами – тонкими, ненавязчивыми, но красочными в прямом и переносном смысле слова. Помимо центральной золочёной главки, окружённой четырьмя зелёными муравлёными, яркими цветовыми пятнами выделялись на фоне стен покрашенные разными красками наличники и порталы, сейчас зачем-то заштукатуренные. На уровне высокого подклета с запада трапезную летней церкви украшала крытая ходовая паперть-гульбище; порталы (храма с юга и придела) обрамляли крыльца (на стенах сверху и по сторонам порталов остались кирпичные «полочки» для прилаживания крылец и паперти). Рядом с храмом, поддерживая его красоту, стояла стройная и такая же нарядная шатровая колокольня, от которой осталось только основание с широкой аркой входа и изразцовыми ширинками на части углов. Многое из утраченного (главным образом не от времени, а в результате варварства конца XVIII века) возвращено реставраторами. Может быть, найдутся деньги на завершение реставрации, и мы своими глазами увидим Николу Посадского так, как он был задуман и воплощён его создателем.
А ещё Коломна – редкий и счастливый обладатель жилого дома XVII века. Это известный всему городу «дом воеводы». Действительно ли народная память точно хранит сведения о принадлежности дома городовому воеводе или, по мнению горожан, никто другой не мог быть собственником единственного каменного дома XVII века, сохранившегося в Коломне, сказать нельзя. Но это и не важно. Главное, что мы можем увидеть и потрогать один из очень немногих существующих не то что в Московской области, но и во всей России гражданских строений. И причина не в том, что нецивилизованная деревенщина-русские не умели строить каменных домов. Умели, да не очень хотели. Во-первых, быстрее и дешевле построить из дерева, его кругом – изобилие. Конечно, деревянное жильё легко горит, да легко и отстраивается вновь. Во-вторых, наши предки были твёрдо убеждены, что жить, именно жить – спать, есть, растить детей – можно только в здоровом, «дышащем» деревянном доме, а не в промозглом каменном. Потому и строили даже очень богатые люди, да что богачи – и цари – нижний каменный, кирпичный этаж (или этажи) для хранения продуктов или товара, для делового «сидения» (то есть кабинеты), а верх – обязательно деревянным, для жилья. Разумеется, каменное гражданское строительство, даже такое «частичное», было распространено гораздо меньше, чем деревянное, и концентрировалось в крупных или просто богатых городах; вся Россия жила в дереве. Но каменных жилых домов XVII века осталось мало вовсе не поэтому, а потому что потомки не жалели и не жалеют, не хранили и не хранят их и посейчас. Если не жалко ломать и уродовать даже храмы, то церемониться с жильём нечего и подавно – на такую логику русского человека XVIII–XXI веков не знаешь, как и реагировать: то ли горьким недоумением, то ли безысходным отчаянием. Тем неизмеримо ценнее те крупицы, что чудом избежали мёртвых рук разрушителей. Одна из этих крупиц – перед нами.
Дом стоит, как и полагалось в русском XVII веке, не вываливаясь на улицу, а в глубине, да ещё и наискосок, потому что это не просто дом, а усадьба. По-другому не жили ни цари, ни нищие. Городской дом (не говоря о деревенском) не «жил» один, его окружали сад, огород, сараи, баня, скотный двор и прочие нужные постройки. Кем бы ни был владелец коломенского дома, ему был нужен высокий подклет. Воевода мог хранить там казну и городской архив, посадский человек – продукты или товар. Хозяйственное назначение нижнего этажа определило и его внешний вид – отсутствие всяких украшений. А вот верх – как обычно, жилой, поэтому и красивый: нарядные наличники зрительно увеличивают маленькие окна; такие знакомые и любимые полуколонки «сглаживают» углы дома и «замыкают» плоскости фасадов. Как и в других постройках, по внешним признакам можно «прочитать» внутреннее устройство дома, тоже теремное, традиционное, и не сказать, чтобы дом у «воеводы» был уж очень роскошный. На уличном фасаде – две пары окон, далеко разнесённые от центра. Каждая пара – это палата, простенок между ними – сени, соединяющие палаты между собой и со входом. Вход был со двора и, разумеется, на каждый этаж отдельный. На второй этаж вела внешняя лестница, завершавшаяся вверху площадкой-рундуком – так и от пожара легче уйти, и полезная площадь в доме не занята лестничной клеткой, и женщины лишний раз не столкнутся с работающими внизу мужчинами. Кстати, именно такое расположение входа на второй этаж определило широкий простенок на уличном фасаде: окно против двери создало бы в верхних сенях сквозняк, зимой не протопишь. Сейчас все переделано: там, где была внешняя лестница с рундуком – закрытая кирпичная пристройка с попыткой соответствовать стилю дома, но уже треснувшая по всей высоте; в первом этаже прорублены новые окна и вход с улицы.
XVII век не был бы самим собой, если бы планировка дома была абсолютно симметричной: левая, если смотреть с улицы, палата чуть больше правой, разумеется, по длине здания, а не по ширине. Однако окон в ней больше, чем в малой, именно по боковому, равному с противоположным, фасаду: в меньшей палате их три, а в большей четыре и расположены они тесно-тесно, с очень узенькими простеночками. Зачем-то именно в эту палату понадобилось собрать больше света.
Удивительно, но дом спокойно стоит уже четвёртую сотню лет, он тёплый, живой; жизнь в нём не замирала ни на день: в советское время в нём были квартиры, сейчас мастерские художников. И так же, как триста лет назад, в уютные палаты под невысокими, с балками потолками через небольшие окошки льётся золотистый осенний свет, летом на дощатый пол ложатся отблески алого заката, зимой окна синеют ранними сумерками, а весной через них вливается аромат сирени. Дом помнит совсем не безоблачную, но яркую, богатую и самобытную жизнь XVII века, скрежет петровских преобразований, «просвещённый» XVIII век, расцветающий XIX и дальше, все быстрее и страшнее, XX, XXI.
И все эти века, поколениями сменяя друг друга, в этот дом входили и выходили, в нём спали и ели, ругались и любили обыватели города Коломны, согревая его своим теплом, а он согревал и оберегал их.
Пусть Господь и мы храним его и дальше.

Кузнецов И.Н., Новохатко О.В. Серебряное кольцо. М.: Памятники исторической мысли, 2007.

При очень беглом взгляде кажется, что перед нами обычная для конца XVII века конструкция – восьмерик на четверике, при более внимательном – четверик на четверике. На самом же деле Троицкая церковь – «родня» Тайнинской. Меньший, но более высокий двусветный четверик храма, чья верхняя часть выступает как бы вторым этажом, вставлен, как матрёшка, в нижний, больший четверик. Таким образом последний является внутренней галереей, которая в нижнем ярусе с юга, запада и севера обнимает небольшой храм. Выходы из храма на эту галерею представляют собой широкие арочные проёмы, один из которых, западный, чуть уже двух других.
Троицкая церковь, конечно, хороша, но главное чудо Коломны – это церковь Воскресенская на Посаде, больше известная как Николы Посадского. Год её постройки, 1715-й, уводит ещё дальше от XVII века, но весь её облик и характер не просто возвращают в этот век, а прямо-таки олицетворяют его. Что не удивительно, ведь провинция, пусть даже такая близкая к Москве, была намного консервативнее столицы и цепко держалась за родную старину, находя в ней и красоту, и удобство, и, что главное, соответствие своему духу и не видя большой необходимости менять её на чужие прелести. И кто скажет, что эта постройка – вырождение старого самобытного зодчества?! Архитектурными средствами исключительно XVII века, без единой новомодной детали было создано здание редкой красоты и выразительности. Главное впечатление – это храм-праздник, при том, что в нём нет ничего разнузданно-кричащего, буйного. Ещё одна его особенность – многоликость образа. В разные времена года, в разное время суток он выглядит то драгоценным резным ларцом, то царским свадебным пирогом, то сказочным дворцом доброго чудища из «Аленького цветочка», каким его могли представлять себе русские люди XVII века. Но всегда это что-то, выходящее за рамки повседневности, обыденности. Конечно, это впечатление создаёт прежде всего невиданная пирамида более сотни небольших изящных кокошников, чудесной шапкой покрывающая храм. Впрочем, «невиданная» не совсем верное слово; при взгляде на коломенский храм на память сами собой приходят многоярусные ряды кокошников деревянного собора в Кижах. Церковь Николы Посадского того же «рода-племени». Обладая удивительно тонким вкусом, коломенский зодчий увенчал свой храм пятью миниатюрными луковками на тонких барабанах с лёгкими аркатурными поясками: они не «задавливают» собой экзотическую красоту кровли храма, и вместе с тем именно пятиглавие, с его динамичностью, наиболее естественно завершает её. Художественная чуткость, внутреннее, «душевное» понимание создателем Николы Посадского сущности самобытного русского зодчества проявились и в других частях здания. Храм, как и битяговский, состоит за двух церквей – большей летней холодной и пристроенной к ней с севера меньшей, зимней. Только, в отличие от битяговского, у каждого храма своя собственная трапезная, отгороженная глухой стеной от соседней; в сущности, это совершенно обособленные церкви, единственным соединением которых служит узенький проход между четвериками. Четверик летнего храма – высокий, двусветный, остальные части – апсиды, трапезная и придел гораздо ниже. Маленький придел вообще как-то очень трогательно, по-детски прильнул к северной стене летней церкви. Главный четверик как будто вздымает к небу ряды кокошников, в безоблачный день являя ещё один образ храма – на фоне небесной синевы летящего на всех парусах фрегата. Декор храма тонок и находится в гармонии со всем его обликом: наличники окон с фигурным килевидным очельем, середину лопаток, порталы дверей с белокаменными колонками «штучного набора» покрывает белокаменная резьба изящного и чёткого рисунка, характерного для деревянной резьбы русских теремов, причём остренькие завершения оконных очелий как будто вторят верхушкам кокошников.
С мастерами XVII века зодчего Николы Посадского роднит раскованность, свободное пренебрежение регулярностью и симметрией там, где они считали их излишними или даже ненужными. В отличие от стройных рядов кокошников и чёткого пятиглавия на кровле, размеренного ряда окон трапезной отдельные элементы нижних частей обоих храмов расположены вполне «своевольно», лишь отчасти сообразуясь с внутренним строением здания. Взять хотя бы южный фасад летней церкви. Портал сдвинут относительно вертикальной оси стены к западу, потому что правее, к востоку, на уровне широкой лопатки находилась алтарная преграда с каменным основанием. А вот то, что верхняя часть соседнего окна значительно выше дверного проёма и что оно прорезано не ровно под верхним окном, а «прилеплено» к лопатке, то, что центральное окно верхнего «света» больше боковых, а его «двурогое» очелье (гораздо более вытянутое вверх, чем такое же очелье нижнего окна) глубоко врезается в карниз, никак не объяснишь внутренним устройством храма. Не смущаясь таким неожиданным расположением, зодчий прорезал во внешней стене северного придела два окна –сдвинув к востоку, вплотную друг к другу, при этом «ступенькой», левое выше правого (из-за возвышенности аналоя в храме), а чтобы чуть-чуть зрительно уравновесить их, «подтянул» повыше килевидное завершение очелья нижнего окна. И удивительно, но все эти практически «криминальные» нарушения порядка, ордера в архитектуре ну нисколько не портят храм, а только делают его интригующим, живым и ещё более привлекательным.
Храм и сейчас дивно хорош..,