В книге очень живым и ярким языком описано то, о чем многие думают, но никогда не говорят. Иногда текст казался перенаверченным подробностями, но вычитать лишние фразы не удавалось. Роман очень спокойный. Спокойный не по действию а по отношению к основному предмету - смерти. А еще эта книга о человеке, о нормальном человеке. Человека, Гришковец, хорошо так подергал, от души, но тоже спокойно, чинно даже... Хорошо, что роман о смерти а не о человеке, и то, что человек всегда живойи невредимый... Вообще Гришковец, тонкий психолог, подобрал нужные слова о 30-40 летних соотечественниках, которые хотя чего-то добились в жизни, потеряли что-то очень важное.
Потому что искусство поэзии требует слов, Я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов Второсортной державы, связавшейся с этой, - Не желая насиловать собственный мозг, Сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
За вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал В этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал, При содействии луж порождает эффект изобилья. Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя. Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,- Это чувство забыл я.
В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны, Стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны Новогодней, напитки, секундные стрелки. Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей; Пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей - Деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объем валовой Чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой, Вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках. Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь. Даже стулья плетеные держатся здесь На болтах и на гайках.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, К сожалению, трудно. Красавице платье задрав, Видишь то, что искал, а не новые дивные дивы. И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут, Но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут - Тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей, То ль пятерка шестых остающихся в мире частей Чересчур далека. То ли некая добрая фея Надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу. Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу - Да чешу котофея...
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом, То ли дернуть отсюдова по морю новым Христом. Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза, Паровоз с кораблем - все равно не сгоришь со стыда: Как и челн на воде, не оставит на рельсах следа Колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"? Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда, Обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе, Как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены; Но не спит. Ибо брезговать кумполом сны Продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те Времена, неспособные в общей своей слепоте Отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек. Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть. Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть, Чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика. Не по древу умом растекаться пристало пока, Но плевком по стене. И не князя будить - динозавра. Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера. Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора Да зеленого лавра.
А.Васильев (гр.Сплин) Мне 20 лет. Всеобщая серость при нашем-то уровне
Росли, вроде, умными, выросли дурнями Мундиры напялили, стаканы наполнили Едва захмелев, протрезвели и поняли,
Что вот она жизнь, а податься в ней некуда Есть соцреализм, порожденье совдепово Кому пировать у стола ненасытного Кому вековать у корыта разбитого
Да бог с ним, плевать я хотел на их месиво Покуда мне голодно, значит, мне весело Вся боль впереди – расступись, голь халявая Эх, рваные джинсы, карманы дырявые
Махнуть, что ль куда, все на мне, что не собрано Страна велика, шофера – люди добрые И жить от песни к стакану, от стакана – да к песне Ты спросишь – чего не сидится на месте мне
Нет, я мог бы найти себе толстую женщину Хозяйку, работницу, секс-бомбу – на меньшее Я не согласен, да никто не подпишется И славно – одному мне куда легче дышится
Поэты деревни гребут жар руками Городские – по трупам несут свое знамя Есть третьи – но эти больные и нервные Им всем уготована stairway to heaven
А что до меня – так я не тот, и не этот Меня вообще очень сложно причислить к поэтам Озорница-певунья моя, умница-крестница Я не жилец в этом доме, но ты моя лестница
Ты шлюха вокзальная, святая кормилица Живая вода, беспощадная виселица Ста ртами заплевана, роза пурпурная Да не ты ль родила меня, мать шестиструнная
Я только с тобой еще что-то да значу Дешевый подарок, дорогая подачка На струнах подвешенный, на грифе распятый С тобою меняю я свой третий десяток
В.Маяковский Лиличка! (Вместо письма) Дым табачный воздух выел. Комната - глава в крученыховском аде. Вспомни - за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил. Сегодня сидишь вот, сердце в железе. День еще - выгонишь, можешь быть, изругав. В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав. Выбегу, тело в улицу брошу я. Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась. Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас. Все равно любовь моя - тяжкая гиря ведь - висит на тебе, куда ни бежала б. Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб. Если быка трудом уморят - он уйдет, разляжется в холодных водах. Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых. Захочет покоя уставший слон - царственный ляжет в опожаренном песке. Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем. Если б так поэта измучила, он любимую на деньги б и славу выменял, а мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени. И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметенный карнавал растреплет страницы моих книжек... Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша?
Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.
Неужели не я И.Бродский Неужели не я, освещенный тремя фонарями, Столько лет в темноте по осколкам бежал пустырями, И сиянье небес у подъемного крана клубилось. Неужели не я? Что-то здесь навсегда изменилось.
Кто-то новый царит, безымянный, прекрасный, всесильный. Над отчизной горит, разливается свет темно-синий, А в глазах у борзых мельтешат фонари - по цветочку, Кто-то вечно идет возле новых домов в одиночку.
Значит, нету разлук, значит, зря мы просили прощенья У своих мертвецов. Значит, нет для зимы возвращенья. Остается одно: по земле проходить бестревожно. Невозможно отстать. Обгонять - только это возможно
Поздравляю себя с этой ранней находкой, с тобою, Поздравляю себя с удивительно горькой судьбою, С этой вечной рекой, с этим небом в прекрасных осинах, С описаньем утрат за безмолвной толпой магазинов.
Слава Богу, чужой. Никого я здесь не обвиняю. Никого не узнать. Я иду, тороплюсь, обгоняю. Как легко мне теперь, оттого, что ни с кем не расстался. Слава Богу, что я на земле без отчизны остался. Не жилец этих мест, не мертвец, а какой-то посредник, Совершенно один, ты кричишь о себе напоследок: Никого не узнал, обознался, забыл, обманулся, Слава Богу, зима. Значит, я никуда не вернулся.