Уже в XIX веке Синодальное и прочее начальство дивилось количеству церквей и монастырей в Переславле, не очень-то, вроде бы, и нужных такому маленькому городу; их было так много, что приходские священники испытывали нехватку прихожан, а через это и самую настоящую нужду. Объяснения большому числу церквей придумать невозможно, только самое умозрительное и, конечно, бездоказательное. Дело не в особой, длящейся веками, набожности переславцев, отличающей их от новгоодцев, вологжан или псковичей, а в собрании обстоятельств разной силы и продолжительности, образовавших результирующее движение к столь выдающемуся церковному строительству. Первое – наличие в истории города очень древних и очень славных страниц, от времён основания Никитского монастыря и сооружения первого городского вала до Дмитрия Донского, Иоанна III (которого многие склонны называть Великим), Ваcилия III и Елены Глинской, Иоанна*IV, и до первых Романовых; такое прошлое за плечами (если, конечно, о нём помнить) сообщает волей-неволей характеру жителей редкостное качество – чувство достоинства, самодостаточности; в XIII веке какая-нибудь провинциальная Москва и думать не могла соревноваться с Переславлем по мощи и красоте. Второе – подмога сильных людей; без Василия III в Даниловом монастыре не стояло бы такого Троицкого собора, без Иоанна IV в Никитском монастыре не было бы такого храма; приезды и деяния великих князей и царей поминались потом долгие десятилетия с благодарностью. Третье – хозяйственная деятельность монастырей; после победы Иосифа Волоцкого в споре с Нилом Сорским монастыри постепенно превратились, как сегодня бы сказали, в огромные хозяйствующие субъекты, с деревнями, пашнями, рыбными ловлями, мельницами и тому подобными малыми или не малыми предприятиями; не то чтобы они стали работодателями, но уж жизнь на подвластных землях они сами организовывали точно; и ведь старцу-строителю монастыря или казначею нельзя было забыть про то, что “Кто не работает, да не ест”, про то, что “Легче вниди вельблуду в игольное ушко, чем ...”; как-то по-христиански надо было устраивать эту жизнь. Четвёртое – полудеревенский покой, понемногу обволакивавший город после минования “героической эпохи” Дмитрия Донского; что в Переславле, что, к примеру, в Дмитрове – и по сей день немало огородов и курятников внутри валов (то есть в Кремле), а следовательно, и людей, для которых огород – не баловство, а одно из средств добычи пропитания; вдоволь напробовавшись переменить что-то в своей или не только своей жизни, всякий человек, приподнявшийся над сохой, к сорока–пятидесяти годам понимал, что “плетью обуха не перешибёшь”, что “трудом праведным не наживёшь палат каменных”, что “на свете счастья нет, а есть покой и воля”, и если “соха” подавала хоть какой-то достаток, то употребить в той или иной степени свободные средства имеет смысл только в одном направлении – поправить или построить церковь, “вложиться в культуру”; хоть с волей там и неизвестно как, но зато покой есть – наверняка. Григорий (Иван) Неронов, личность, не совсем неизвестная в русской истории, после полутора десятков лет мытарств оказавшийся в Даниловом монастыре и ставший ненадолго архимандритом, руководствуясь такими или похожими (а, может быть, и более высокими) соображениями, вместе с Гурием Никитиным и его артелью оставляет нам фрески Троицкого собора (1668 г.). Ему к тому времени исполнилось 77 лет, всё он повидал, и “Кружок ревнителей благочестия”, и молодого Аввакума, и Никона, и Казанскую церковь на Красной площади в Москве, и Соловки – а (не считая переписки) остались-то от него только эти фрески. Трудно предположить, что Гурий Никитин сам, без ведома архимандрита, разработал и отпечатлел на стенах древней уже к тому времени церкви свою собственную, ни с кем не согласованную иконографическую программу. Несколько раз отрешённый от сана и несколько раз прощённый, Григорий Неронов, не однажды уже думавший о своей кончине расколоучитель вряд ли попустил бы Гурию Никитину самовольничать в таком важном и для церкви, и для него тоже деле. Если это так, то сколь бесконечно интересным становится анализ сюжетов росписи, какие намёки могли оставить и архимандрит, и живописец, даже не намёки, а проговорки, мельчайшие детали, пропущённые между пальцев, вроде покроя костюмов, расцветки тканей или расстановки фигур, не говоря уж про сопоставление с тогдашними или более ранними иконографическими программами росписи храмов, сравнимых по важности с Троицким собором Данилова монастыря. Совсем другой, но такой же для нашего понимания роли церкви пример – судьба князя Ивана Петровича Барятинского (1615–1701*гг.) Бог ведает, отчего, но к концу XVII века совсем не бедствующий боярин, знавший славу и внутри, и вовне страны, на восьмом десятке годов жизни отвратился от мирской суеты, и так взялся за Данилов монастырь, что его облик нынче без построек князя и вообразить себе нельзя. Наглядевшись на дивные способности молодого государя, Иван Петрович махнул на него и на страну рукой, постригся под именем Ефрема, и занялся благоустройством монастыря – благо, что средства позволяли. К его колоссальным постройкам мы ещё вернёмся, а пока припомним, что мы пытались уяснить себе причины появления столь многих церковных сооружений в Переславле-Залесском. Верны приведённые выше четыре соображения, или нет – не очень важно. Важнее пятое, которое не так-то просто взять в толк. Что тогдашние люди были не глупее нас – доказывать не надо. Но проникнуть в их миропонимание – задача не из лёгких, оно было совсем, совсем иным. Живёт служилый человек, у него есть небольшое поместье, может, и вотчина какая-никакая, в десять дворов, жена любимая, детей человека три–четыре, усадьба в городе или деревне, всё как будто хорошо, – и вдруг он занемог, и на 63, к примеру сказать, году жизни пишет духовную: и дом, и вотчину, и усадьбу, и всё нажитое оставляю, мол, такому-то монастырю на помин души. Не колечко, не икону, не три рубля, а всё. Не жене, не детям, а монастырю. Вряд ли он тогда веровал крепче, чем мы сегодня – но оставлял тому, кто мог лучше (по его разумению) распорядиться. Уложить это в голове не то что непросто, а прямо-таки невозможно. Но вот поэтому именно столько церквей и оставалось – и в Переславле, и в сотнях других городов, – и поэтому нищая от века страна отмечена вспышками гениальности вселенского размера, все лучшие силы уходили не на комфорт, не на благоустройство и даже не на справедливое устроение общества и государства, а сразу в высшие сферы, поскольку с низшими справиться никакой мочи не было, очень уж «страна у нас богата», а порядка в ней, особенно после того, как Софью Алексеевну заточили в Новодевичий монастырь, «как не было, так нет», поелику менеджмент стал так себе, можно сказать, что и не очень хороший, местами даже плохой, а временами совсем никудышний, да что уж там, будем говорить прямо, хуже просто некуда, гаже только у предзинджантропов было. Вот он и весь секрет количества церквей и монастырей – нельзя ничего в миру толком сделать, то воюют – то воруют, то предают – то продают. Лишь под присмотром недреманного ока кое-что можно успеть. Переславль вовремя успел стать провинцией, его корёжили только недоумки, никакая “светлая голова” не бралась сделать из него “город-сад”, даже Екатерина II на нём зубы обломала.
Кузнецов И.Н., Новохатко О.В. Переславль за лесом. М.: Памятники исторической мысли, 2011.
А что за «Архимандричей каменный дом, под коим ставятся бочки с вином»?
Это, оказывается, сооружение Петра Ивановича Барятинского в Даниловом монастыре, фантастический памятник гражданского каменного зодчества самого конца XVII века. Кто уж там догадался сделать винный погреб – теперь дознаться трудно: сам ли князь, или тот, кому в руки упало это сокровище. Но расположился там Иван Петрович с поистине царским удобством. Такой дворец – не знаешь, с чем и сравнить. Государь Алексей Михайлович за три десятка лет до того в Саввино-Сторожевском монастыре соорудил и себе,
и Марии Ильиничне пару дворцов, напоминающих скорее каменные избы в несколько этажей, сестрица его, царевна Татьяна Михайловна почти в эти же годы заселилась в Воскресенском Новоиерусалимском монастыре в такие хоромы,
которые нынче не предложат для проживания даже прислуге какого-нибудь захудалого нефтяного купчишки, хотя именуются они посейчас «Дворцом Татьяны Михайловны». Разве что в Троице есть два сравнимых дворца –
Царские чертоги
и Трапезная палата,
но и в них выдумки, мастерства и шика меньше, чем позволил себе (с согласия архимандрита Варфоломея) И.П.*Барятинский. Церковь Похвалы Богородице
он так ловко соединил с настоятельскими покоями, так изогнул углами пристройки и подклеты, так премудро соединил жилое и молельное, что церковь с востока, севера и юга ещё смотрится как церковь, а с запада, северо-запада и юго-запада виден в основном один дворец, и храм ненароком превратился в домовый. Фокус не первый в архитектуре XVII века, но тут исполнен с величайшим мастерством.
Нельзя устать ругать плоские крыши, приляпанные в более поздние времена на сооружения этого века. Они не искажают внешний вид и не уродуют образ, задумку строителя, они убивают сооружение. Никакие атмосферные осадки так не вредны для Дворца Барятинского и церкви Похвалы Богородице, как эти дешёвые покрышки (годные только для консервации) – здание, прикрытое несколькими плоскостями, перестаёт стремиться ввысь, оно придавлено к земле, задушено и изуродовано, сколько бы цемента, штукатурки и водоэмульсионной краски не извели на стены, бегунцы, сандрики
и антаблементы
при восстановлении. Какая сила глаза может заметить, что рисунок фальшивых закомар с четырёх сторон света над стенами церкви
полностью совпадает с рисунком кокошников над стенами дворца,
если и то, и другое, и церковь, и дворец – полностью придавлены, придушены, прирезаны и зарезаны крышей? Раковины (псевдозакомары и кокошники) – не только деталь декора, не пустяк, которым можно пренебречь во время восстановления, это то же самое, что причёска у женщины или осанка у мужчины, без них на людях показаться неудобно; самое привлекательное (лицо храма) скрыто то шапкой, то охабнем.
Вот он было воспарил – и тут же получил по затылку со всего маху, плоско, надёжно, чтобы память отшибло.
Про Троицкий собор 30-х годов XVI века говорить не станем: хорош, конечно, но роспись 1668 года запретил фотографировать Ярославский и Ростовский Владыка, а снаружи (наверное, уже без его участия) закомары опять уснастили четырёхскатной крышей, и вместо элегантного, могучего красавца получился отменный старинный куб с апсидами и хорошей акустикой. Тончайшая пропорциональная связь центральных прясел стен, центральных закомар (стыдливо обрезанных для водружения крыши) и барабана с главой и крестом провалилась в тартарары при помощи этого шедевра инженерного искусства.
Колокольня, пристроенная через Даниловский придел к Троицкому собору, – прелюбопытное сооружение.
Поблизости есть ещё одна немного похожая, в Никитском монастыре, и там тоже немного кривовато выведен шатёр.
И точно такие же, как под копирку (не считая деталей и расположения окон), колокольни стоят в Коломенском кремле
и в Лужецком монастыре под Можайском,
только и там и там с геометрией шатров полный порядок. Есть ещё несметное количество более ранних и более поздних шатровых колоколен. Но вот эти три (переславская, коломенская и можайская) настолько близки друг другу рисунком фигуры, что им всем хочется приписать причастность к отпрыску рода Савёловых патриарху Иоакиму (родовая усыпальница Савёловых – в подклете можайской колокольни, и уж к её возведению он наверняка имел отношение). Незамысловатое кубическое основание, грузное и надёжное, как кирпич, из которого оно сложено, держит восемь столбов, несущих шатёр с тремя ярусами слухов. На западной стене (в колокольне Данилова монастыря) – простой, но работающий приём: слева четырнадцать ширинок, а справа двенадцать, чуть пониже, потому что над ними были часы в неказистой палатке. Всем этим шатрам далеко до церкви Вознесения в Коломенском,
до церкви Преображения Господня в Острове,
до церкви Зосимы и Савватия в Троице,
до Дивной церкви в Угличе,
они (колокольни) убийственно функциональны и безупречно некрасивы. Но при этом неумолимо напоминают некоторые московские кремлевские башни, как пробы пера. Странно, даже парадоксально, но эти колокольни, невзрачные сами по себе, нигде не портят общего впечатления от ансамбля, они для чего-то нужны, то ли высотной доминантой, то ли отправной точкой перспективы, то ли замыкающим квартал углом. Не глаз привык их видеть, а они в самом деле уместны своей простотой, добротностью и надёжностью. Это фокус, который ещё надо разгадывать: как в Даниловом монастыре, без Витрувия, словно сам собой, создался комплекс из пяти зданий, принадлежащих разным векам (четыре – XVII-му), от которого глаз неможно отвести; как формообразование превращается в благолепие; как, в какой момент, откуда появляется красота? Настырность, с которой их в конце века ставили, приводит на ум никоновский запрет («островерхих храмов отнюдь не строить»). Ты, мол, отрешённый патриарх, не велел, так вот на тебе, не храм, но колокольню островерхую. Правда, надо припомнить и то, что ещё в пору приятельской дружбы двух Государей, царя и патриарха, Алексей Михайлович не внял увещеваниям крестьянского сына и поставил несколько шатров в Саввино-Сторожевском монастыре, а Милославские учинили две шатровых церкви в Аннино и Лыткарино. Сам Никон собирался сделать только один шатёр – в Новом Иерусалиме (Воскресенский собор достраивали уже после его смерти, иждивением Фёдора Алексеевича). Последовательнейший наследователь церковноустроительных и государствообразующих идей Никона, ростовский митрополит Иона Сысоевич ни одного шатра не возвёл, ни в Архиерейском доме, ни в Борисоглебском монастыре невдалеке от Ростова, ни в Воскресенском монастыре в Угличе, ни в Николо-Улейминском (где есть весёлый "рогатый" наличник, напоминающий вскинутые кверху руки ликующего человека),
ни разу не нарушил никоновский запрет. А предпоследний патриарх на шатры не ополчался.
Это благодаря Вашим увещеваниям, намёку на скрепку и волшебному слову ter с расшифровкой, о котором я узнал от Римского Кота. Думаю, что какая-то часть моих переживаний и глупостей связана, во-первых, с малограмотностью, во-вторых, может быть, с тем, что сижу не на IBM PC, а на Mac'е. Но галереи фотография для меня по-прежнему недоступны. Верх неделикатности с моей стороны – хвалить другой сайт на этом, но в Гугле эта проблема не то что просто решается, а даже не стоит: перетянул – и готово, без ограничений по объёму.
Иоаким, не принадлежавший к числу симпатизантов Никона, знал о ктиторских начинаниях рода Барятинских в Даниловом монастыре ещё с середины 80-х годов. Облик церкви Всех Святых (1687 г.), стоящей неподалёку от колокольни, с ним согласовывался. Нельзя исключить, что и колокольня, первое сооружение И.П.*Барятинского в монастыре, появилась на своём месте не без его участия.
Всехсвятская церковь ошеломительно хороша даже без горки кокошников и под простой крышей. Иоаким её такой придумал, или кто другой своим умом выстроил – теперь неважно. В камне она появилась здесь раньше колокольни, Братских келий и дворца И.Н.*Барятинского с церковью Похвалы Богородице и стоит не в «парадном строю», её от входа в монастырь через Святые ворота с надвратной церковью Тихвинской Иконы Божией Матери (тоже постройка И.П.*Барятинского)
даже не видно, как не видно было когда-то и Больничных палат к северу от неё, а как-то скромно, потихоньку, на задах.
Но если какому-нибудь страннику доведётся добрести до середины восточной стены монастыря, вид ему откроется ничуть не хуже, чем с запада, иной, бесконечно более уютный, «домашний».
После «крещендо» западного облика – «диминуэндо» восточного добавляет к восторгу глаз ещё и восторг сердца. Надо лишь дать время взору остыть, не торопясь разглядывая слева направо Братские кельи, огромную церковь Похвалы Бородице, сложноустроенный дворец, могучий Троицкий собор, Даниловский придел к нему, циклопическую колокольню и маленькую Всехсвятскую церковь. Она (теперь) приземиста и бесхитростна, но мила именно незамысловатостью и обычностью своих украшений. Небольшие окна окружены разными наличниками такого размера, что кажутся намного больше, чем на самом деле. Кокошники очень хотелось бы видеть растущей пирамидкой под барабаном и главой – но чего нет – того нет. Хорошо уже то, что у существующего ряда кокошников не отрезали верхние окончания в интересах устройства рационального водоотведения (такая судьба постигла дворец И.П.*Барятинского и Троицкий собор, лишив нас возможности сразу приметить и неравную ширину прясел стен, и разный рисунок закомар; у судьбы, конечно, есть имя и фамилия, но неизвестно, что с каждым именем делать – клясть или благословлять: плоская крыша лучше, чем отсутствие оной, а внизу – фрески, а трещины по стенам пошли; это Великий князь Василий III мог за два примерно года построить собор, а сегодня ресурс, увы, не тот, нынешних хозяев надобно не хулить, а славословить за содеянное ими). Здесь, на востоке, кроме крупных апсид у четырёх храмов, ещё много мелких закоулков, чердаков, окошек, деталек, приступочек, дверок и дымоходов. Всё вместе становится недлинной городской улицей, какой она была в конце XVII века, не лишённой и величия, и признаков текущей хозяйственной деятельности. То моток проволоки, то прислонённая лопата, то громадная бухта пластиковых труб для водопровода, только что перекопанная дорожка в неправильном месте отличают этот «Немосковский», но совершенно поленовский «дворик» от застывшего величия Кремля на Боровицком холме или Вестминстера. Маленькую Всехсвятскую церковь увидеть на Ивановской плошади было бы противоестественно, а здесь она просто незаменима.
С самого востока Всехсвятской церкви, в центральной и северной частях апсиды применён не редкий, но очень примечательный приём (нечто похожее есть в комягинской церкви Сергия Радонежского, только там правое окно давно заложено).
Там, где части через полуколонку сопрягаются, расположились два маленьких квадратных окна, до того несуразно придвинутые друг к другу, так тесно слепленные, что хочется попробовать понять – для чего понадобилось это презрение к симметрии.
Точный ответ знает только тот, кто строил, на нашу долю остаются более или менее правдоподобные предположения. Входя в алтарь, дьякон, служка или священник не могли повернуть выключатель, чтобы стало светло, а свечи не всегда удобны: при именно так прорезанных окнах рассветные лучи первым освещали алтарь через левое окно, а потом, передвигаясь по горизонту и поднимаясь, солнце падало на жертвенник.
После того, как неведомый строитель до этого додумался, вопрос о размещении окон в апсиде переместился в область выбора приоритетов – что важнее, внутренняя полезность или внешняя равномерность для глаза. Чем позже, тем чаще выбирали второе, поэтому первое выглядит как диковина. Литература полна сетованиями на то, что мало сохранилось каменного гражданского зодчества от XVII, тем более XVI (и так далее) веков. На самом деле это не совсем так.
Конечно, массовой застройки не осталось. Но единичных зданий, если хорошенько покопаться, наберётся, пожалуй, несколько сотен. Братские кельи Данилова монастыря – первый пример. Они выразительны именно как рядовое, обычное сооружение, массивное, надёжное, со стенами почти в метр толщиной. В нём не так-то просто жить, трудно летом согреться, а зимой согреть, требуются десятки, если не сотни возов дров, нет (то есть не было) водопровода и отвода нечистот, банно-прачечное обслуживание в отдельном здании и ещё некоторых благ цивилизации на поверку не обнаруживается; для насельников большая часть жизни сводится к изысканию средств для поддержания жизни, после молитв – вода, дрова, огород, какое-никакое ремесло, еда, уход за немощными, и сотня–другая поклонов для изнурения плоти вместо физкультуры и спорта. В этом смысле они не сильно отличались от прочего населения. Главное отличие – в покое за монастырскими стенами и за стенами самих келий; тишина там, особенно ранним утром – исключительная. Обращённая к северу, к хозяйственным постройкам, сторона Братских келий имеет в западной части загадочное украшение: отчётливая буква «М».
Причины его появления здесь нам остались неизвестны, никакого метро в радиусе 80 км нет, а триста лет назад к чему её вывели кирпичом – непонятно.
Другой пример – Братские кельи расположенного неподалёку Фёдоровского монастыря.
Снаружи они довольно обычны, несимметричные окна, привычные наличники, относительно низкий второй этаж. Но благодаря тому, что они пока ещё не приведены в порядок, можно приникнуть внутрь и во всю мощь и ширь осознать ничтожество своих знаний об архитектуре XVII века.
Все здания этого века замысловаты внутренним устройством и поражают инженерно-строительной продуманностью, не мешающей внешнему благолепию, то лестница внутри стены, то хитрый свод или кессонный потолок и т.*д. – они восхищают хитроумием, оставаясь доступными для уразумения.
Что Старые, что Новые кельи Фёдоровского монастыря имеют внутреннюю планировку, назначение которой непостижимо. Неясно, как должна была быть устроена повседневная жизнь, чтобы можно было этой планировкой воспользоваться, она таит в себе что-то очень важное.
Как устроить внутренние помещения в очень большом доме? Выгородить комнаты и залы, сделать коридоры или анфилады, лестницы, закуты, кладовки и тому подобное, подчинив всё общему замыслу. Кельи Фёдоровского монастыря настолько отличаются от современных многоквартирных домов, от общежитий, от прежних дворцов и нынешних усадебных домов, от присутственных мест и от обычного жилья, что общий замысел как раз остаётся тёмен. Для чего была предназначена большая палата в северной части Новых келий? Для чего понадобилась анфилада параллельно с коридором? Ночлег у всех был вверху? Не было ли внизу каких-то мастерских, говорят, там полотном и вышивкой занимались? Словом, Кельи Федоровского монастыря требуют, с одной стороны, документального знания, а с другой стороны – не менее эвристического воображения: стоя внутри, ставя себя на место насельников (а после 1667 года – насельниц), лишив себя доступа к электричеству, двигателям внутреннего сгорания и прочих изобретений недавнего (трёхсотлетнего) времени, размышляя о том, что и как они делали, можно хотя бы предположительно приблизиться к пониманию, как они жили.
На известной фотографии С.М.*Прокудина-Горского перед Фёдоровским монастырём отчётливо видно сжатое поле со снопами. Кто убрал хлеб? Конечно, окрестные крестьяне. А вдруг насельницы? Их к началу XX века было уже более четырёх сотен. Воображение иногда сильно помогает. Попробуйте разместить в Фёдоровском монастыре несколько сотен человек? И чем-то их занять? Затруднительно. На фотографии привлекает внимание не только побелка зданий, ныне кирпично-облезлых, но и иная, чем нынче, покраска куполов Федоровского собора, и присутствие ныне сгинувшей колокольни к юго-востоку от собора. Последняя не производит впечатление шедевра архитектурной мысли, но сегодняшнее её отсутствие вызывает досаду. Пусть бы лучше стояла и сегодня. Наличие колокольни на фотографии и отсутствие её в реальности странным образом примиряет зрителя с изуродованным Фёдоровским собором. 1557 год, Фёдор Иоаннович, сын Иоанна Васильевича, Фёдор Стратилат как небесный покровитель, до начала опричнины ещё остаётся семь лет, 25-летний государь в знак благодарности за рождение второго сына возводит Фёдоровский собор. Вот только недавно, 25 лет назад, поблизости, в Даниловом монастыре, Василий*III ставит Троицкий собор тоже по поводу рождения сына, и будущий Грозный стремится ему соответствовать, когда не превзойти. Материалу на Фёдоровский точно ушло больше, чем на Троицкий. Ещё Троицкий как-то можно рядом поставить со Спасо-Преображенским начала XIII века, но Фёдоровский – никак. Очень уж он приземистый, распластанный, толстый и оплывший, крепкий, но не летящий, лишённый возвышения, движения вверх.
Но он в этом не виноват. В конце 80-х годов XIX века из лучших, вероятно, побуждений его обстроили с трёх сторон неким подобием гульбища, кирпичного, широкого, снабжённого даже почему-то главками с крестами на севере и на юге.
Слава Богу, реставраторы выкрасили эту прибавку в жёлтый цвет, чтобы отделить от главного. Однако цвет мало помогает. Архитектура – не живопись, победить объём цветовым выделением не удаётся, расплывшаяся масса остаётся бесформенной горой, особенно если припомнить заложенные прогалы между закомарами и плоскую крышу, отменившую разницу между западными (крупнее) и восточными (стройнее) барабанами и куполами.
Никакая мысленная ловкость не в силах отделить жёлтое от белого, это помогает только на чертежах и планах, а когда смотришь на Фёдоровский собор с востока – глаз отказывается вычленять его из искажений и пристроек, восстанавливать закомары и удалять плоскую крышу; архитектор и реставратор умеют прищуривать по одной трети глаза с каждой стороны, и наслаждаться мысленной реконструкцией, а обычному наблюдателю Фёдоровский собор не кажется ни величественным, ни изящным – только большим и грузным.
Вот тут-то преждебывшая колокольня и помогает. Зачеркнуть и уничтожить трёхсотлетние глупости, ошибки и искажения – так же преступно, как их совершать и допускать. Люди XVIII и XIX веков не глупее нас были, как могли, старались; забыть об их усилиях нельзя. Эти усилия надо верно оценивать, вместе и на фоне того, что они пытались улучшить, украсить и усовершенствовать в меру своего понимания. Надо лучше объяснять, доходчивее показывать, делать графические и электронные реконструкции рядом.
И разрушить нельзя, и так оставить неможно. Первое – преступление, второе – ложь. Двигаться к истине, избегая преступлений – единственный путь. Как? Убрать плоскую крышу и восстановить закомары, поскольку эти искажения продиктованы не созидательными порывами, а из последних сил спасающими: тот, кто ставил плоскую крышу – и рад был бы её не ставить, а восстановить как положено, да нечем было. Жёлтое от белого отделить не одним цветом, а и толстыми чёрными водостоками. И рассказывать, рассказывать, рассказывать, до пересыхания гортани, до изнеможения. На северо-северо-западе монастыря и сейчас стоит невзрачнейшее здание, ободранное, с трещинами в стенах, с провалами в сводах, с неправильной крышей и перерубленными окнами. А внутри – одностолпная палата. Сколько таких по всей Руси осталось? Два десятка? Три?
Зато есть Никитский собор и колокольня, пригодная только для съёмки этого собора, прямо-таки оскорбительная колокольня. Очень хорошо, что она тут стоит. Лучшей иллюстрация для доказательства деградации архитектурной мысли в XVIII–XIX веках и представить себе нельзя, ну разве что припомнить ещё колокольню в Горицком монастыре.
Никитский собор (1560-е годы) не миновал общей участи: верхи закомар (почти на треть высоты) посшибали, остатки накрыли плоской крышей, в результате храм превратился в огромный дом с вальмовой крышей, на которую зачем-то водрузили четыре больших барабана с главами по углам и чудовищных размеров центральную главу.
Собор действительно настолько велик, что вовсе не маленькие апсиды (числом пять) кажутся крохотными пристройками, гульбище едва заметно.
При всём своём величии собор имеет одну, если позволительно так выразиться, комичную особенность.
Иоанн IV Васильевич, впервые приехав в Никитский монастырь, застал в нём только одну каменную церковь, поставленную его батюшкой, Василием III Иоанновичем. Решившись впоследствии на новое каменное строительство, Иоанн и его мастера должны были как-то отнестись к старой (20–30-летнего возраста) церкви. Вариантов было немного: оставить её и строить где-то рядом; снести и строить как на пустом месте; сохранить освящённое место и обстраиваться вокруг. Первый вариант был отвергнут, второй признан невозможным, остался третий. Тут наступает самое интересное. В момент принятия решения, имея перед глазами или эскизный рисунок будущего собора, или даже макет, помня о Спасо-Преображенском, Горицком Успенском, Троицком храмах в Переславле, и явно намереваясь их превзойти и красотою, и мощью, созидатель нового Никитского собора прилепляет его махину к северо-западному углу старой церкви и замечает неравновесие, южная сторона нового комплекса полнее, она перевешивает пустую северную.
Последовавшее решение многое говорит то ли о подмастерье каменных дел, строившем храм, то ли о самом государе, если он участвовал в проектировании: поставить для симметрии и с севера соразмерную палатку (Всехсвятский безглавый придел), хотя нужды в ней никакой нет, уснастить её такими же четырьмя лопатками, как на старой церкви, обвести всё единым полукругом алтарных выступов на общем фундаменте, и таким образом сохранить память о Василии Иоанновиче.
Непростая задача была решена весело, с размахом, отчаянно и деликатно. Вряд ли Иоанн Васильевич считал маленькую церковь памятником старины и поэтому старался сберечь, но благодаря тому, что он сделал с Никитским собором, его вполне можно считать основоположником, отцом-основателем всех обществ, организаций и институций по охране памятников, культурного наследия, природной и архитектурной среды по крайней мере в России. Старая Никитская церковь потребовала и увеличения высоты, поскольку новые апсиды почти сравнялись с ней. И это тоже было сделано без исступления, с сохранением того, что можно сохранить и даже со вкусом: кокошники не самого обычного рисунка над вторым карнизом не просто прибавляют церкви роста, они продолжают тройной ритм прясел стены внизу. В итоге придел получился замысловатым, чуть странным для глаза, но допускающим гипотетическую реконструкцию храма Василия III.
Первое, что подлежит мысленному восстановлению – дверной проём в южной стене. Построить церковь с одним входом без двух выходов в XVI веке не могли. Портал должен быть по рисунку верхней части сопоставим с дугами закомар. Второе – завершение храма. Представить себе сейчас форму барабана и главы невозможно (кроме самых приблизительных пропорциональных соответствий), ничего не осталось. Но и то, что под барабаном – не вдруг даётся в руки, хотя каменный рисунок отчётлив. Пока видна только одна стена – всё ясно, а если припомнить, что стен – четыре, мозг закипает, пространственное видение отказывается служить, приходят на память ужасы из начертательной геометрии и опускаются руки. Уже неинтересен ни барабан, ни глава, хочется для начала постичь, как в конце двадцатых голов XVI века сопрягались эти полушария и четвертьшария, как отводилась вода, чем был прикрыт кирпич, не колотыми же осиновыми чурками, и как это прикрытия крепились к кирпичу столь странно изогнутых сводов, принимающих на себя тяжесть барабана. Сравнимая по силуэту церковь Исидора Твердислова (Вознесенская, 60-е годы XVI века) стоит в Ростове, похожая (Благовещенская) была в бывшем Белогостицком монастыре, такой же рисунок виден на завершении церкви Спаса на Сенях в Архиерейском доме.
И ещё этих так называемых трёхлопастных завершений по всей стране не счесть. Живописный приём, применённый строителями этих храмов, прост, как правда. Вертикальное трёхчастное членение читается легко, полукруг, стоящий на разорванном в верхней точке и раздвинутом полукруге, диаметром близок к квадрату, образованному посередине, а сторона квадрата кратно сопоставима с высотой стены под ним (то есть раза в три или четыре меньше).
После утомительной работы пальцем по колёсику и глазом по экрану (или наоборот, пальцем по экрану...) конечно, наступает апатия; тогда, о Читатель, вернись, пожалуйста, к словам – нет ли в них чего-то такого, что вызвало бы гнев, возмущение, желание надавать по шее, язвительно поиздеваться, ущучить и поймать на явном вранье? Не может же быть, чтобы ничего такого не было!
