Заворовская Троицкая церковь – рядовой сельский приходский храм второй половины XVII века. Все тот же «корабль» – двусветный четверик с апсидой, трапезная, шатровая колокольня, расположенные друг за другом с востока на запад (XIX век «обогатил» храм боковыми приделами, хотя, слава Богу, не тронул колокольню). Но в этой типичности, повторяемости нет ни капли мёртвого, бездушного штампа, идущего от лени, отсутствия живого воображения, от пренебрежения к людям. Это плод глубокой традиции, веками выверенной формы, вобравшей в себя и принесенное из Византии, переосмысленное на русский лад, и заимствованное из родного деревянного зодчества, народного плотницкого мастерства. И конечно, каждый храм, вроде бы похожий на десятки других, непременно отмечен своими индивидуальными чертами, привнесёнными личностью зодчего. Заворовская церковь тоже особенная. Её строитель обладал изумительным чувством меры и тонким вкусом. В храме нет ничего лишнего, его линии просты и изящны, пропорции безупречны, отчего все сооружение делается стройным и легким. Необыкновенно хороша колокольня. Небольшой шатёр с двумя рядами слухов в треугольных очельях опирается на восьмигранник с вытянутыми арками. Верхи арок в виде чуть заостренных кокошников образуют воздушный венец. Звон поставлен на узкий четверик, который равен звону по высоте, но из-за своей массивности зрительно кажется более высоким. Всё это делает колокольню легкой и стройной. Не уступает ей и сам храм. Его пропорции столь же точно выверены (особенно если воображаемым ластиком стереть приделы). Классические стройность и благородство его линий подчеркивают единственная полукруглая пониженная апсида, «точёный» барабан с узкими щелевидными окнами, тонкий, невычурный декор, в котором гармонично сочетаются старинный рисунок и лёгкое веяние московского барокко.
В июле 1677 г. подьячему Разрядного приказа (главного военного ведомства допетровской России) Василию Фефилатьеву были восполнены из казённых средств прогонные деньги на две подводы, которые он потратил «за ним великим государем (Федором Алексеевичем) в походе в Соловецкой пустыни», что на Москве реке в «Марчюках». «Походом» называлось тогда путешествие царя со свитой по подмосковным сёлам и монастырям. Упомянутый поход продолжался неделю, с 21 по 28 июня, и речь идёт, конечно, не о далёких северных Соловках, а о месте, которое называется теперь село Фаустово недалеко от села Марчюги, между Бронницами и Воскресенском, при впадении р. Отры в р. Москву.
Трудно сказать теперь, почему подмосковный монастырь получил такое название, но на то, что он был связан с Соловецким монастырем, указывает и посвящение одной из его церквей – Зосиме и Савватию, основателям Соловецкого монастыря, и то, что в самом конце XVII века обедневшая обитель была приписана к Соловецкому монастырю и числилась за ним до своего упразднения в 1764 г. Расцвет же подмосковной Соловецкой пустыни приходится на правление царей Алексея Михайловича и Фёдора Алексеевича. По какой-то причине и отец и сын были особенно расположены к этой обители. В 1657 г. по указу Алексея Михайловича монастырь был перенесён на теперешнее своё место с низкого берега Москвы-реки после того, как строения были подмыты половодьем. Новое место принадлежало дворцовому ведомству, т. е. личному царскому хозяйству, и монастырь и в формальном, юридическом отношении оказался «взятым под крыло» московским государем. Возможно, помня, что Соловецкая пустынь «в Марчюках» пользовалась расположением отца, Фёдор Алексеевич тоже уделял ей особое внимание. Именно при нём здесь развернулось каменное строительство (которое вообще весьма поощрял этот государь), и сюда, как к «объекту государственной важности», были привлечены лучшие московские зодчие, в том числе из царских мастерских. Во всяком случае, иконы для иконостаса Троицкого собора были написаны царским изографом Симоном Ушаковым (к несчастью, этот великолепный пятиярусный резной иконостас, как и прочее убранство собора, утрачен). Но и то, что осталось, даёт богатую пищу воображению.
Когда вы тихими уютными проулками села Фаустова доберётесь до монастыря, вам придётся приложить усилие для того, чтобы «успокоить» взгляд на чём-то одном – соборе или церкви, а ещё вам покажется, что комплекс состоит не из двух, а из гораздо большего числа строений – так велико нагромождение крылец, лестниц, галерей, террас, этажей. Всё крупное, величественное, с размахом – сразу чувствуется, что строилось «на высшем уровне», царском.
Первый по ходу, справа – Троицкий собор. Собственно храма, четверика, почти не видно – только своей верхней частью и великолепным пятиглавием он возвышается над окружающими его апсидами и галереями. С востока к храму широкими неспешными ступенями поднимаются апсиды. Нижняя, сильно выдвинутая к востоку, приземистая – это алтарная часть тёплой церкви, устроенной в высоком подклете. Верхняя – три тесно сдвинутые высокие стройные башенки – принадлежит холодному храму второго этажа. Сейчас гульбища окружают храм с двух сторон – западной и южной, и при подходе с востока храм имеет вид однорукого человека. Трудно вообразить, чтобы церковь построили без северного выхода. Это ещё одна загадка Фаустово: было ли всегда так или гульбище обнимало храм и с северной стороны, ведь подобная однобокость – совершенно исключительный случай для церковной архитектуры XVII века.
В надвратной церкви Зосимы и Савватия Соловецких около оставшегося ещё пока западного входа стоят колонки белого камня с винтовой резьбой – точно такие же, как в Бронницах, только здесь спирали закручены в одну сторону, а там – в разные. Гульбище пребывает в состоянии вечного ремонта, оставляющего по себе лишь варварские искажения облика храма в виде столбов из пустотелого кирпича, который пойдёт крошиться уже через год после установки. В унынии каменной безжизненности и трухлявого тлена изразцы (и новая поливная черепица на главе) производят такое же впечатление, какое бывает от удара доской по голове. Вот этому – триста лет?! Это не модерн? Это разве не Врубель делал? Эти линии найдены не известными художниками рубежа XIX–XX веков, а простыми мастерами «ценинного дела» во второй половине XVII? Или, может быть, художники эпохи «ар нуво» полной ложкой черпали вдохновение из эпохи существенно более ранней? Сколько же в ней силы, в этой эпохе?
Всякая ярость да смирится перед признательностью. Мерзость запустения, окружающая храм, не должна мешать видеть и благодарить. Видеть маленький великий храм и благодарить бывших и нынешних его спасителей. Церковь невзрачна только до тех пор, пока не задумаешься. Кто-то из рода бояр Милославских (родственников первой жены Алексея Михайловича Марии Ильиничны) построил её (и ещё одну похожую в селе Аннино) через несколько десятков лет после того, как патриарх Никон в 1652 г. запретил возведение островерхих храмов. Не все и не везде его послушались (особенно на севере), но уж под Москвой шатры точно сменились то на пятиглавые храмы, то на одноглавые типа “восьмерик на восьмерике на восьмерике на четверике на разных основаниях” (последние, если приглядеться, тоже были довольно-таки островерхими храмами). Но вот тут, в Лыткарине, Милославские таки-поставили чистый шатёр, и даже усугубили его арочной звонницей заместо колокольни, чтобы всё было, как в старину (хотя вот тут-то как раз редкий случай, когда новейшая формула “восьмерик на четверике” полностью правильна: один восьмерик на одном четверике, под шатром есть и восьмигранник, и вытянутый куб). Велено было строить так, а мы всё же построим по-своему, как считаем нужным: на том стоим и иначе – не можем. Что-то чуяли они, Милославские, дурное в новых поветриях, и не только оттого, что их при дворе начали теснить родичи второй жены Алексея Михайловича, Натальи Кирилловны Нарышкиной, в целом всё стало не туда развиваться, не так делаться, как положено, и это чутьё они поворотили в церковное строительство. Мало ли что не строили греки шатровых храмов, были времена, когда и Софийского собора в Царьграде не стояло, и другие, более ранние храмы не с неба попадали, всё делалось людьми, там – так, здесь – иначе, и вот мы, Милославские, будем ставить церкви так, как делали здесь при Великих государях Василии, Иване, Борисе, Михаиле и Филарете. И это каменное протестующее дацзыбао уже четвёртое столетие напоминает: взгляд в прошлое не мешает двигаться в будущее, а делает это движение ровнее и прямее.
На Оке, недалеко от Коломны стоит славное село Дединово. И начало его истории, и местоположение определили характер Дединова. По преданию, его основали в XV веке новгородцы, переселенные на Оку Иваном III. Возможно, поэтому две части села, разделённые речкой Ройкой, ещё не так давно назывались совершенно по-новгородски Верхним и Нижним концами. Новгородцы принесли с собой на тогдашний южный рубеж России не укрощённый даже Иваном III дух вольности и независимости и не покорежённые татарами русские традиции. Широкая своенравная Ока, давшая поселенцам пропитание, тоже внесла свою лепту в характер дединовцев. Вся жизнь села была связана с рекой – сначала как великокняжеской, потом царской рыболовецкой вотчины, позже, при царе Алексее Михайловиче – как царской верфи, где строился первый русский морской флот для плавания по единственному тогда южному морю, куда Россия имела выход – Каспийскому. Именно здесь был заложен знаменитый корабль «Орёл», сожжённый затем в Астрахани Разиным. Строительство судов продолжилось и при сыне Алексея Михайловича, Петре. Наконец, по Оке везли дединовцы на продажу дуб из окрестных лесов и сено с заливных лугов. Неземледельческие занятия дединовцев, их мобильность, их многолетняя, поколениями, вовлечённость в важные государственные предприятия давали им сознание собственной значимости, самобытности, создавали особый уклад жизни, более посадский, чем деревенский.
Уже в XVII век в нескольких приходах обоих концов Дединова, как в настоящем городе, были построены каменные церкви. (Сейчас из них живой осталась одна, Троицкая; ужас от вида невероятно прекрасной некогда церкви Рождества Богородицы с открытой галереей на столбах-«кувшинах», построенной в 80-е годы XVII века, не поддается описанию, но даже сквозь безжалостные разрушения проступают её дивные черты). Как в любом городе, а тем более, можно сказать, портовом, здесь гораздо быстрее и охотнее, чем в деревне, принимали всякие новшества, в том числе иноземные. Но при этом, в отличие от последующих веков, люди XVII века, беря понравившееся им из других земель, не собирались терять и не теряли себя, приспосабливая, прилаживая заимствования рядом, поверх родного, улучшая тем самым своё, а не заменяя его начисто на чужое. Ярчайший тому пример – Троицкая церковь в Нижнем конце. Она стоит на мысу, у впадения Ройки в Оку, не закрываемая от реки никакими строениями, как маяк для кораблей. С расстояния – это традиционная русская церковь, причём не рядовая, а истинная жемчужина нашего зодчества. Двусветный четверик храма завершается пирамидой кокошников, а из неё вырастают стройные, высокие барабаны, увенчанные луковицами пятиглавия. С севера к храму примыкает одноглавый придел, с запада – трапезная и высокая четырёхъярусная колокольня. Все части сооружения, казалось бы асимметричного, удивительно тонко уравновешивают друг друга, и общий силуэт храма поражает лёгкостью, даже какой-то воздушностью. И, как последний штрих гениального художника, венчают купола церкви, придела и колокольни изящные ажурные кованые кресты. Ну и куда же без XIX века – в 1808 г. к храму был прилеплен южный придел, исказивший замысел зодчего XVII века и эстетически ничем не компенсировавший своё появление. Кресты мы видим, подойдя поближе, и одновременно взгляду открывается совершенно неожиданная, поразительная картина. Как если бы богатый дединовец одел свою жену или дочь, русскую красавицу, в модное европейское платье, церковь «одета» в чудесный, но совершенно не-русский, скорее, итальянский наряд. В такие родные кокошники вставлены итальянские «завитые» раковины. Углы храма оформлены полуколонками, но не собранными в привычные «пучки», а расставленными отдельными парами и с совершенно ордерными завершениями. Такие же ордерные колонки украшают окна. Наличники окон и киотов на северном и южном фасадах, порталы, основания колонок и полуколонок, части стен покрыты богатейшей, тонкой белокаменной резьбой. Колонки центрального портала обвивают виноградные лозы с сочными кистями ягод, в некоторых местах то ли держатся за лозы, то ли поддерживают их чьи-то руки. Ниже на колонне, рядом на стенах и выше, на фронтоне портала – изобилие плодов, цветов и листьев. Сверху на вас взирает шестикрылый серафим, похожий на залетевшего сюда пушистого голубя. В резьбе оконных наличников – те же цветы и лозы, а также ленты с кистями, завитки, бусы, вазончики и прочее, и прочее, и всё такое абсолютно, оглушительно и бесповоротно европейское, что в какой-то момент, уткнувшись носом в очередной портал или наличник, забываешь, а около какого, собственно, памятника ты находишься. О родине всё же напоминают «бахрома» балясинок по карнизу, каких-то очень «деревянных», да поясок поребрика чуть ниже, хотя и почти накрытый извилистой резной гирляндой.
Надо представить ещё, что кроме резьбы стены церкви снаружи были покрыты и многоцветной росписью с растительными мотивами (её остатки были обнаружены реставраторами). Раскрашены были и резные порталы, и раковины храма, и рельефы колокольни. На внутренней стороне откосов порталов даже были сделаны специальные медальоны, круглые и восьмиугольные, которые были заполнены живописью. Как у всякого русского храма XVII века, у Троицкой церкви есть своя собственная «изюминка» – уникальный навес-козырёк, укрывающий северный вход в храм и одновременно соединяющий главный храм с приделом. Свод этого навеса вне храма опирается на единственную ногу – могучий гранёный столб, а пяты арок уходят в выгнутую стену апсиды придела и в стену четверика. Восточная арка сооружения украшена очень знакомой «гирькой». Вот такой храм с секретом: смотришь издалека – дивной красоты русский храм, подойдёшь ближе – итальянская вилла, снова отойдёшь – опять шедевр русского самобытного зодчества.
Казанская церковь в Киясове – один из многих шедевров, затерявшихся среди перелесков, дорог и деревень Подмосковья. Этот храм в который раз заставляет поражаться божественному дару безымянных русских зодчих XVII века. У церкви как будто два лица – близких, похожих, но всё-таки разных. Первое лицо – то, что обращено на север, к селу. Это торжественная, сложная и живописная композиция, динамичная и одновременно сжатая, цельная. На фоне высокого двусветного четверика с пышным пятиглавием на первый план выдвинут придел. Он, при том что четверик его одноглавый, без окон и при прочих различиях убранства – как будто уменьшенная копия главного храма. В нём соблюдено то же соотношение всех частей – высоты и ширины четверика, объёма четверика с апсидой и барабаном. Причем «уменьшен» он ровно настолько, насколько необходимо, чтобы придел не превращался в самостоятельное здание, не заслонял храм и в то же время не терялся на его фоне: луковка главы маленькой церкви расположена как раз на уровне кокошников большой, под её пятиглавием, карниз придела – вровень с очельем оконных наличников, а вот апсиды храма и придела примерно одинаковой высоты. Естественно, что и декор храма и придела выполнен в едином стиле. Колокольня тоже исполняет свою партию в этом слаженном хоре. Она чуть ниже храма и потому сопоставима и с приделом, не задавливая его своей массой. Верх её тоже как будто специально облегчён – он сделан не шатром, который даже при широких арках «звона» и большом числе слухов всё равно представляет собой монолит, а составлен из двух восьмериков, увенчанных миниатюрной главкой на тонком барабане, что зрительно делает колокольню более воздушной.
Другим лицом церковь обращена к югу. Его можно увидеть, обойдя пруд. С этой стороны ничто не заслоняет высокий, стройный четверик, он виден весь, от земли до вытянувшегося к небесам пятиглавия, а колокольня как будто стоит за его плечом, мягко, почти незаметно поддерживая храм, не оставляя его в одиночестве. Отсюда кажется, что храм, стоящий на плоской местности, на низеньком берегу пруда, как прекрасный редкий цветок, поднимается прямо из воды, парит над ней, поражая чистой, какой-то пронзительно-печальной красотой. Как мог зодчий и в этой церкви добиться таких верных, классических в своей гармонии пропорций? Всё уравновешено, соразмерно и в то же время не мёртво, не статично, всё дышит и движется. Здесь – жизнь.
Собор Михаила Архангела в Бронницах на первый взгляд производит несколько странное впечатление, как будто на богатые боярские или приказные палаты зодчий в творческом рассеянии водрузил заранее заготовленные для какого-то огромного храма купола на барабанах, причем за недостатком места их пришлось поставить теснее, чем предполагалось, а между этим завершением и четвериком поместил, чтобы хоть как-то их соединить, простовато-нейтральную прямоугольную «подушку» с кокошниками. Светский и даже несколько казённый вид четверику придают главным образом окна – одинаковые, в три ряда, расположенные хоть и в стройном порядке, но скучновато – симметрично относительно вертикальной оси южного и северного фасадов и ровно друг над другом по всем ярусам. Мощной громаде пятиглавия как будто требуется более массивный «пьедестал»: жутковато становится, когда смотришь от основания храма вверх – огромные луковицы нависают над головой, выступая за плоскость стен; такое испытываешь нечасто.
И несмотря на все это здание удивительно соразмерно и нестатично. Монотонность оконных рядов, неброское внешнее убранство, намеренно приниженные алтарь и трапезная «работают» на высокий четверик, делая его ещё выше и стройнее. А если охватить взглядом весь собор целиком, с некоторого расстояния, то возникает отчетливое ощущение, что крупные сильные главы, как связка воздушных шаров-цеппелинов, вытягивает, отрывает собор от земли, стремясь унести его в небо. XIX век не дремал и в Бронницах, удлинив трапезную, правда, со всей возможной для себя деликатностью – с помощью её «клонирования». К сожалению, при этом нарушилось равновесие частей храма – раньше трапезная и алтарь были сопоставимы, почти равны по величине, что ещё больше «поднимало» четверик. Разумеется, у трапезной не было и казарменного фронтона; скорее всего, он повторял по рисунку строгие и элегантные боковые входы храма. Теперь трапезная, как якорь, старается удержать «взлёт» собора, но свобода и жизнелюбие XVII века с легкостью преодолевают это препятствие.
Особенность небольших русских храмов, отличающая их от многих других религиозных сооружений, – их трогательность. Они вызывают чувство, в наше время забытое, а может быть, даже стыдное – умиление; они действительно милые своим простодушием, какой-то щемящей незащищенностью и тем трогают сердце. Такой душевный отклик вызывают храмы начиная с самых ранних, XII века, и заканчивая церквушками начала XIX века, но последние строились только в провинции, где больше ценилась душевность, а не внешний лоск. Храмы первых лет XVIII века ещё в полной мере несли это естественное очарование века только что завершившегося. Один из лучших образцов тёплого московского барокко – Смоленская церковь в Кривцах. Даже то, что сейчас она оказалась на обочине широченного скоростного шоссе, не смогло уничтожить окружающую храм особую атмосферу. Только оставишь за спиной шумящую дорогу, пройдёшь низенькими воротами старого церковного кладбища, и попадаешь в другой мир, вернее, в другое измерение – здесь всё меряется иной мерой, человеческой. Тропинка взбирается в гору, и вот из-за оград, ветвей старых деревьев и сильно разросшихся кустов сирени появляется церковь. Сначала глазам являются маленькие окошки невысокого алтарного подклета, боковые заложены, а в центральной ставня открыта, маня заглянуть внутрь: кажется, что увидишь в душноватой темноте поленницу дров, в песке в углу – картошку, морковку и лук, подклет-то хозяйственный. Переводишь взгляд выше – и открывается широко развёрнутая, почти на три стороны света, трехчастная алтарная часть с узкими высокими окнами. Апсиды разделены колонками, которые имеют завершение, но не имеют нижней, базисной части – они, как стебли, вырастают из белокаменного подклета.
Обходим церковь по тропинке справа или слева – неважно, с обеих сторон вас встретят прелестные невысокие паперти-терраски, близкие потомки гульбищ. Они маленькие, какие-то игрушечные и удивительно уютные. На них ведут белокаменные ступени с удобным невысоким шагом – где-то подновленные, где-то старые, истоптанные и выщербленные. С обеих сторон ступени замыкают низенькие и широкие парапеты, в старину ими, возможно, пользовались как лавками на паперти. Во всяком случае, паперти выглядят как-то домашне и гостеприимно, и воображение рисует, как из церкви выходят после службы барин с барыней, дворня, крестьяне; после ухода помещиков некоторые задерживаются на террасках, чтобы пообщаться со знакомыми и родственниками. Полы террас тоже неровные, пошедшие «волнами», кое-где между плитами проросла трава. С обеих папертей когда-то можно было попасть в церковь через её южные и северные двери, сейчас запертые. Двери тоже старые, добротные – одностворчатые, окованные железом, с большими железными засовами. Справа и слева к дверям тесно примыкают вытянутые окна с полукруглым верхом, посаженные очень низко, так что кажется, будто можно легко перешагнуть подоконник. И двери, и окна обрамлены одинаковыми сужающимися кверху колонками с валиками чуть ниже середины, отчего колонки кажутся стройными и в то же время не монотонными. Двери и окна венчают наличники; над дверями это разновидность декора, которую тогдашние москвичи остроумно назвали «петушьим гребнем». Завершают наличники четверика небольшие трёхконечные кресты, которые очень напоминают карточные «трефы».
Пройдём дальше и выше, обойдём храм с западной стороны и поднимемся на небольшой пригорок за ним. Отсюда особенно хорошо видна замыкающая церковь стройная и такая же изящная колоколенка; она как будто сохраняет ритм всей постройки – снизу, от алтаря, храм ступенями поднимается по склону и одновременно следующая его часть становится выше предыдущей. С пригорка гораздо лучше, чем снизу, видны восьмерик и звон колокольни. Восьмерик украшен богаче нижней части храма: завершение его оконных проемов не арочное, а «гранёное»; на углах восьмерика и по сторонам окон – такие же, как внизу, тонкие колонки, но верхняя часть наличников декорирована более замысловатым резным узором. С севера в верхнюю часть звона была встроена занятная механика, дань времени (во всех смыслах) – часы с боем; именно с этой стороны к церкви от усадьбы подходили хозяева, князь М.А. Волконский с семьёй.
Все архитектурные части храма удивительно соразмерны друг другу и замыслу храма – небольшой усадебной церкви. И храм и колокольня абсолютно совпадают по стилю, оба необыкновенно изящные, стройные, пропорциональные. И храм и колокольня чутко и неназойливо связаны множеством элементов, которые повторяются, но не повсеместно, очень близки, но не копируют друг друга. Углы восьмерика и звона, апсиду, наличники окон украшают одинаковые по рисунку, но разные по величине колонки. «Гранёным» завершениям окон восьмерика вторят так же «огранённые» арки звона. Барабаны – восьмигранный храма и шестигранный колокольни – сближены, «стянуты» единым декором, теми же колонками, и близкими пропорциями. Колокольню и храм дополнительно объединяют ряды и рядки тонких ступенчатых карнизов в наличниках окон и под кровлями. Звон колокольни поднят выше восьмерика храма, но это уравновешивается тем, что главка колокольни меньше церковной. То ли от времени, то ли от некоторой неловкости крепостных каменщиков линии храма – ступеней, парапетов, полов террас, подоконников, колонок – «плывут», кривятся, но эта несовершенность не только не портит впечатление от церкви, но и является одной из главных составляющих её очарования; они делают храм живым, от него веет ностальгической прелестью прожитой им жизни. И сам он такой нежно-трогательный, как старинная изящная игрушка, что хочется взять его в руки.
Чтобы попасть в Сенницы, надо знать заветные слова, вроде «Сим-сим, откройся!». Иначе запутанный лабиринт местных дорог и дорожек уведёт вас от цели то в секретный садово-огородный кооператив, притаившийся в сердце глухого леса, то к берегу речки (небольшой, легко вброд перейти, но на машине на нужную сторону никак не перебраться), то в маленький, но хороший колхоз со свинофермой и системой прудов. Но уж если добрались, вас, как и положено в сказке, ждёт сокровище. И здесь уместна аналогия уже с другой сказкой – о спящей красавице (хотя и она была для принца сокровищем). Вознесенская церковь в том виде, в каком она находится сейчас, это именно спящая красавица, бледная, с закрытыми глазами, вокруг паутина. И нужны любовь и некоторое усилие, чтобы даже просто вообразить, как она была прекрасна. Сейчас, с чужим куполом, нахлобученным прямо на верхний восьмерик, и без открытой паперти-гульбища вокруг она немного смахивает на вавилонскую башню-зиккурат. Но замените (мысленно...) большой шлемовидный купол на маленький изящный с тонкой шейкой и вытянутым верхом, выделите белым резные наличники и парапеты галерей, вставьте стекла в пустые проемы окон – и перед вами ещё одно чудо Подмосковья, ничуть не уступающее прославленной Спасской церкви в Уборах. Даже без «уборовских» гребней и прочего вычурного убранства церковь в Сенницах необыкновенно живописна: чёткий, размеренный ритм трёх восьмериков, которые опираются на вытянутый, высокий четверик, окружённый чуть более низкими алтарем, притворами и трапезной, придает зданию горделивую статность и стройность, а кирпичная резьба наличников, портала, «сухариков» по карнизам всех ярусов, тонких пучков неизменных полуколонок по углам, рябь столбиков на парапетах многочисленных галерей – живость и теплоту. Чудо и то, что на этот раз имя зодчего не кануло в лету, это – ярославец Григорий Евсеев (пусть гордятся его потомки!). Числом мест, отведённых для гуляния и обзора, Вознесенская церковь в Сенницах уникальна. Это целых три галереи на верхах четверика и двух восьмериков. И это не кажется случайным, личным вкусом зодчего или прихотью заказчика. Вообразите, что церковь стояла не как сейчас, на дальнем краю маленького села, а в центре огромной вотчины. Кроме собственно усадьбы Гагариных с жилыми хоромами, расположенной на другом берегу быстрой речки Сенички, она включала массу хозяйственных построек и разнообразных угодий: ледники и амбары, сараи и конюшни, скотный и птичий дворы, поля и огороды, пять рыбных прудов и гигантский даже по нашим меркам фруктовый сад (только яблонь там было больше семисот). Уж наверное гордый хозяин не мог отказать себе в удовольствии обозреть все это богатство с колокольной высоты. Но почему-то кажется, что это обстоятельство не было главным, когда Григорий Евсеев выводил галерею за галереей на ярусах Вознесенской церкви. Места по Оке и ее притокам (Сеничка впадает в Осётр) навсегда пленяют душу родной до боли сердечной, завораживающей красотой, сочетанием величия и беззащитности, могущества и сиротства, и люди той эпохи, как и сейчас, не могли вдоволь наглядеться на нее, и хотелось вбирать в себя глазами, душой все более дальние дали.
Вроде бы все они одинаковые, эти «восьмерики на четвериках»: сначала четверик, на нём восьмерик, на нём, может быть, ещё один или два, а к четверику – невысокие апсида с трапезной. Да только думать так – это все равно что считать: раз у всех людей голова, туловище и по паре рук и ног, то все они одинаковые. У каждой церкви тоже своя неповторимая индивидуальность, своё лицо, и облик её абсолютно отличен от облика других храмов того же образца. И практически каждая из церквей, сохранившихся в Подмосковье в более или менее близком к первоначальному виде, – это шедевр зодчества. Поразительно, но здесь почему-то не было неудач.
Может быть, русские приходские церкви так прекрасны ещё и потому, что место, где они закладывались, никогда не определялось только пользой, удобством расположения, например, в центре села, или поближе к барскому дому, или лёгкостью подъезда. Может быть, и вообще этим не определялось. Главной была красота места, причём в равной степени важно было и то, какой вид открывается от храма, и как смотрится сам храм. Поэтому зодчие так стремились поставить церковь на возвышенности (но вовсе не обязательно на самом высоком в округе месте) – и к Богу ближе, и видно издалека, а если удастся, то ещё и у воды – над рекой, озером или прудом. Храм всегда становился зрительным и содержательным центром места, как будто стягивая, сопрягая всю округу. Потому эти церкви неразделимы с окружающей природой, у них одна душа.
Такова и Покровская церковь в Тропарёве. Выйдя после службы из дверей трапезной на несуществующую сейчас открытую галерею-паперть, прихожанин не перешагивал из одного мира в другой – из мира духовности к житейской суетности, а оказывался в таком же одухотворённом пространстве, только теперь оно было расширено до горизонта, от лежащей перед ним внизу долины извилистой речки и дальше, к бескрайним лугам, полям и лесам. Если же глядеть на церковь снизу, от реки – сжимается сердце от её гордого и нежного облика; как будто в последнем движении замерла она у самого края высокой гряды. Шёл уже 13-й год нового, XVIII века, отгремела Полтавская баталия, был заложен Петербург, но глядя на тропаревскую церковь, поверить в это невозможно. Она вся – в предыдущем столетии, и архитектурными формами, и убранством. Подмосковье, особенно глухое, дальнее, с трудом отрекалось, уходило от старины. И возможно, эта же глушь спасла здание от переделок: за исключением слоя поздней штукатурки, толстой скорлупой покрывшей храм, он предстаёт перед нами в своем первозданном облике. И здесь асимметрия не испугала зодчего. Единственный северный придел, ничем не «уравновешенный» с противоположной стороны, не разрушил стройный «корабль» храма с алтарной апсидой и удлиненной трапезной, не «перекосил» его, а создал цельную и одновременно динамичную композицию. Единство стиля в ней поддерживается, конечно, тем, что придел – точная уменьшенная копия храма. Но главное – это поразительно точно выбранные, во-первых, соотношение величины храма и придела и, во-вторых, место придела по отношению к храму – придел «сдвинут» вдоль северной стены храма довольно далеко на запад, его апсида почти вровень с центром четверика. В результате придел, совершенно не мешая воспринятию храма, немного «сбивает» его размеренный архитектурный ритм и в то же время парадоксальным образом зрительно уравновешивает церковь, добавляя еще одну, небольшую вертикаль удлинённой трапезной. Наверное, специалисты-архитекторы точно скажут, каковы пропорции храма, найдут обоснования его красоте, а может быть, укажут и некоторые несоответствия идеалу, «золотому сечению». Но почему-то все это знать совсем не хочется. Совершенная или нет, церковь завораживает, глаза от неё невозможно отвести в буквальном смысле – хочется еще и ещё смотреть. Она необыкновенно изящна и грациозна. Лёгкие линии её силуэта складываются в воздушный танец, взгляд как будто порхает по их изысканным изломам. Абсолютное чувство меры, тонкий вкус зодчего проявились и в убранстве храма: наличники окон, полуколонки, сложные многоярусные фризы, не перегруженные узорочьем, создают тонкий рисунок, похожий на прозрачное кружево.
РОЖДЕСТВЕНО-СУВОРОВО Богородицерождественская церковь
Увидеть храм в Рождествено-Суворово – большая удача уже потому, что это редкий для Подмосковья памятник XVII века, которого ни разу не коснулась рука поновленцев и передельщиков XVIII–XIX веков, и он дошёл до нас таким, каким и был создан на рубеже XVII–XVIII веков, от луковок глав до основания стен. Вот где можно увидеть, наконец, не искажённый, не урезанный и не достроенный облик церкви XVII века. Как и для всех старинных русских храмов, место для него было выбрано особенное – не просто возвышенное и красивое, а являющееся как бы зрительным центром округи. Но хотя Рождественская церковь поставлена на краю высокой гряды и царит над селом и лощиной, из-за извивов дороги не видна издалека и очень неожиданно «выныривает» после очередного, последнего поворота. Храм – ещё один удивительный образчик неиссякаемой творческой силы народа, одним из проявлений которой была исконная способность его на свой лад переиначивать все, что являлось на Русь из других стран и не вызывало противоречия, отторжения. Силуэт храма, его композиция – традиционный для России второй половины XVII века «кораблик». По одной оси, с востока на запад, расположены двусветный четверик с невысокой трехчастной апсидой, низенькая же трапезная и двухъярусная, конечно же, шатровая колоколенка. Все части храма гармоничны, соразмерны друг другу и неразрывно слиты: апсида и трапезная как будто поддерживают снизу четверик, поставленный прямо на землю, без подклета, и «подталкивают» его вверх; колокольня, равная по высоте храму, создаёт еще одну вертикаль, привнося в весь комплекс одновременно и равновесие, и динамизм. Небольшие размеры Рождественской церкви, обычные для рядовых сельских храмов XVII века, делают Божий дом ближе, теплее и понятнее простому человеку. Конец века принёс новые веяния в убранство зданий; на самобытную архитектурную основу Рождественской церкви тоже легла новая, иноземная декорация. Она, как одежда с чужого плеча, как будто немного не впору храму: окна непривычно велики для небольшой площади стен и крутых полукружий апсиды, наличники хоть и не сложного рисунка, но тяжеловаты, простодушный поребрик заменен более богатым, но каким-то беспокойным многорядным поясом зубцов, от гранёных ярусных барабанов тоже веет чем-то витиевато-украинским. Но – над богатым «бахромчатым» карнизом слегка неровно круглятся простоватые, с едва заметными «носиками» кокошники, им вторят верхи таких же простых порталов, очелья верхнего «света» (естественно, с разными завершениями на северном и южном фасадах) по-прежнему упорно «пробивают» карниз, не считаясь с тем, что так не положено, а иногда и не очень ловко удается, верхний ярус колокольни надёжно сел на по-домашнему добротную «табуретку» низа с толстыми ножками столбов, да и вся «лепка» убранства лишена острой и оттого холодноватой европейской отточенности и строгой симметрии (в частности, у южного и восточного окон апсиды наличники с фигурными очельями, а у северного окна – единственное с треугольным). И вот перед нами – нежный и нарядный русский храм, с некоторою причудою, конечно, с закавыкой, ну да куда ж без этого.
