Удивительно, в каких относительно второстепенных деталях может отразиться способ мышления той или иной эпохи. Вот, например, Никольский собор в Зарайском кремле. Крепость была построена указом великого князя Василия III в 1528–1531 гг. по последнему слову тогдашнего европейского фортификационного искусства и в совершенно не характерной для русского строительства форме – правильного прямоугольника, причём не просто так, а на основе соотношения стороны квадрата и его диагонали. За основание взята длина меньшей стороны прямоугольника крепостных стен, а производная от неё, т. е. диагональ квадрата с такой длиной сторон – это длина продольных стен кремля. Прошло полтора века, и в зарайском кремле поставили новый Никольский собор. Учитывая столь тонкий математический расчёт крепостных сооружений, естественно ожидать, что строители собора постараются соответствовать изумительной для Руси «регулярности» зарайского кремля, и собор встанет или ровно в его центре, или по продольной или поперечной оси, чтобы войти в ворота – и сразу упереться взглядом в собор. Как бы не так! Никольский собор выстроили в юго-восточном углу крепости, ни на одной из её осей, вдалеке от всех, в том числе и главных, Никольских, ворот. Новый собор был построен вместо каменного храма 1528 г., стоявшего, возможно, на том же месте, утверждать сейчас это трудно. Но факт остаётся фактом – не мог русский зодчий вынести этой «регулярной» монотонности и, чтобы создать живописную асимметричность, поместил собор в «неправильное» место.
Но видимо, суровая простота крепостных стен и башен, тесно сжимающих небольшое внутреннее пространство кремля, тем не менее повлияли и на создателей собора. Его формы и декор так же монументальны и лаконичны, и для конца XVII века воспринимаются даже несколько архаичными: только внушительный куб четверика с большими кокошниками-закомарами, завершающийся пятиглавием, да такая же крупная высокая трёхчастная апсида. Ни трапезной, ни приделов, ни гульбищ-галерей. Столь же сдержанно выполнено и внешнее убранство храма. Просторные поля стен разделены на три прясла широкими лопатками, наличники окон предельно просты, почти примитивны, а их очелья двумя «лепными» дужками вторят своим рисунком дугам закомар, тоже лишённых украшений; огромные ниши киотов вообще не имеют никакого обрамления. Нет ни полуколонок, ни многоярусных фризов, ни популярных в эти годы изразцов. Только один яркий акцент, который позволил себе зодчий в нижней части храма, – это великолепный северный портал, единственный из трёх украшенный роскошной резьбой, в XVII веке еще и раскрашенный. Так архитектор выделил «парадный» вход в собор, обращённый к главным кремлёвским воротам, Никольским. И разумеется, вроде бы незаметно для глаза, но очень ощутимо оживляет фасады собора неизменная асимметрия в расположении отдельных фрагментов здания: северный и южный входы немного сдвинуты от вертикальной оси стен к востоку, и потому обрываются, «повисают» над ними лопатки. Нижние части наличников у окон как четверика, так и апсиды то «выпущены» далеко вниз, то «подобраны» под самые оконные проёмы.
Глядя на собор, понимаешь, что это главный храм военной крепости, а не города или даже монастыря. Но за стенами кремля – кипучая, многоцветная жизнь богатого торгового города, каким стал Зарайск к концу XVII века, и потому над стенами крепости взмывает неожиданно нарядный венец свободно, широко раскинувшегося пятиглавия. Высокие крепкие барабаны охватывают резные аркатурные пояски, над ними – крупное, выпуклое плетение широких фризов; особенно богата резьба на центральном барабане. А над луковицами глав мощным завершающим аккордом пылают золотом огромные великолепные прорезные кресты, видные в XVII веке из любого места Зарайска. Они каким-то чудом сохранились до наших дней.
Для того чтобы представить себе царский дворец XVII века, совсем необязательно видеть кремлевские терема. Поезжайте в Котельники. Казанская церковь, построенная в дворцовой хозяйственной вотчине во второй половине 1670-х – начале 1680-х годов, ничем не уступает, например, великолепной тайнинской, возведенной в тот же период. Может быть, она была даже более пышной и роскошной и имела такое же чудесное крыльцо, как Благовещенская церковь в Тайнинском. Ведь их внутренние планы очень схожи. Здесь также двусветный четверик как бы встроен в трапезную, охвачен ею с трёх сторон. И трапезная здесь тоже двухэтажная, с хорами. Таким образом внутрь храма открываются двухъярусные арочные галереи, с которых можно было незамеченными наблюдать за службой, проходящей внизу, в том числе и в главной части храма, куда из восточных концов хоров выходят окошки. И опять же, как и в Тайнинском, такое устройство церкви было обусловлено тем, что на службе присутствовали женщины из царской семьи со свитой, тем более что котельническая церковь была построена иждивением царицы Натальи Кирилловны, матери Петра I.
Казанская церковь создавалась с ещё большими удобствами для женщин царского дома, чем Благовещенская. Рядом с храмом высились деревянные царские терема (не дошедшие, конечно, до нашего времени; теперь на этом месте сараи), откуда в храм, прямо на хоры можно было попасть по крытым переходам. От этого пути в храме сохранился портал, «повисший» высоко над землей на северной стороне трапезной-галереи. «Заоблачность» второго яруса трапезной объясняется очень высоким подклетом, на который поставлена церковь; от этого массивное сооружение становится похожим на замок на скале. Собственно, портал и самого храма тоже «висит» на порядочном расстоянии от земли: в XVII веке, выходя из храма, люди попадали на обширное открытое гульбище с лестницами и крыльцами. О его величине можно судить теперь по восстановленным столбам, на которые оно опиралось.
Храм очень красив. Мощный, «рослый» четверик несет поистине царскую главу – двойной ряд великолепных крупных кокошников и пять луковичных куполов на барабанах, очень соразмерных храму – не истонченных и не чрезмерно массивных. Трёхчастная апсида доходит аж до второго «света» храма. Однако если взглянуть на Казанскую церковь, особенно на трапезную, с близкого расстояния, откуда не видно пятиглавия, то создается однозначное впечатление – перед нами жилой дом, не простой, конечно, царский, но всё-таки это именно человеческое жильё. Фасады «дома» под четырёхскатной «домашней» крышей выглядят чрезвычайно добротно: на широких стенах вольно раскинулись многочисленные окна – тоже большие, пропускающие много света, вытянутые на четверике, полукруглые в трапезной. Наличники ещё больше укрепляют впечатление размаха и основательности строения – на окнах храма они очень высокие, торжественные, похожие, скорее, на классические порталы, в трапезной – широко расставленные, квадратные; форма их разнообразна – и с треугольным, и с фигурным очельем, но резьба проста и невычурна. Так же безыскусны, но элегантны порталы южного и северного входов. Углы четверика и трапезной «схвачены» традиционными пучками полуколонн, но здесь это именно полуколонны, а не полуколонки – могучие, какие-то «ордерные». Гляда на храм, и особенно на трапезную, видишь за его стенами и окнами не церковные переходы, а уютные и богатые, жарко натопленные жилые палаты со столами, лавками, поставцами, убранные яркими тканями. Сейчас довольно сложно вообразить себе всю мощь и великолепие этого дворца-храма: гульбище разобрано в начале XIX века, в 30-е годы того же столетия по проекту А.О. Жилярди перестроена и колокольня над нижним рундуком западной лестницы. Талантливый иностранец, в отличие от отечественных архитекторов XVIII и XIX веков, обладал тонким вкусом и культурой и умел ценить прекрасное. Он не стал, самовыражаясь, поганить шедевр русского самобытного зодчества ни готикой, ни классикой, ни эклектикой, а попытался создать что-то близкое старому зданию по духу, родное. Но наверное, в таком деле лучше все-таки быть культурным талантливым русским, чем культурным талантливым иностранцем. Колокольня, безусловно, хороша, стройна и пригожа, но, переводя взгляд от храма к колокольне и обратно, явственно ощущаешь, что чего-то в ней не достаёт, что-то не то. Может быть, слишком высоко она вознеслась над церковью и «давит» на неё, даже такую могучую; может быть, слишком геометрически правилен, сух и холодноват декор двух её четвериков (особенно чужими, невыразительными кажутся очелья оконных наличников). У колокольни, безусловно, есть стиль, но не зря он был назван псевдо- или ложнорусским – в этом строении, даже созданном таким одарённым зодчим, присутствует фальшь. Тем не менее, земной поклон А.О. Жилярди за уважение и любовь к нашей старине, т. е. к нам всем.
Сивково. Экое нелепое наименование. Никакого благозвучия. То ли дело Дубровицы! Или, скажем, Бородино. – А тут – Сивка какого-то деревня, или Сивки. Но в общем сивое что-то, или белёсое, или седоватое, блёклое и неинтересное.
На первый взгляд – и правда, уродец стоит, на воду слепыми глазами смотрит. На второй взгляд – милая моя, да что ж с тобой сталось-то! Как же ты была хороша!
И как тебя поставили! На гору лезть не стали, чуть подняли над водой – и всё. Ни возвышения, ни гордости, ни заносчивости – и в помине нет, одно достоинство и любование. Так и хочется сказать: «А поворотись-ка, дочка, дай поглядеть на тебя! Ну-ну, худо за тобой ухаживали, почитай что ничего от былой красы не осталось». Сколько же надо было утратить такта, чутья, понимания и видения, чтобы снабдить этот великий храм, эту жемчужину, этот «алмаз яхонтовый» такой безвкусной колокольней и такой, с позволения сказать, трапезной. Да не «сколько», а просто всё – всё чутьё, понимание, видение, весь такт. Тот, кто пристраивал – поуродовал то, чего не понимал. Вместо барабана и купола – бетонный бочонок, поросший кустарником, вместо крыши – дощатый настил под рубероидом, прихваченным рейками, вместо наличников на алтарной части – и вовсе ничего, вместо полукупола над ней же – тот же пропитанный битумом картон.
Те, кто сегодня положил дощатый настил и рубероид, кто соорудил бетонный бочонок – такие же великие прозорливцы и зодчие, как и те, кто три с половиной сотни лет назад храм строил. С ничтожными средствами, никем не поддержанные, они видят, что именно надо спасать – и спасают, по крайней мере на сегодня. Бетонную скорлупу можно отколупать и увидеть высокий барабан, покрытие можно восстановить, наличники (если кто-то нарисовал, пока они ещё были) можно выстроить из кирпича заново. Но надо ведь было и сберечь – когда беречь было нечем, ни сил, ни денег, ни людей – а памятник пропадает. Тому, кто устроил здесь покрытие из рубероида – вечная честь и хвала, он сделал больше, чем тот, кто где-нибудь в Троице восстановил купол, покрытый сусальным золотом, на сумасшедшей высоте, за приличные деньги и в полной безопасности.
Троицкий собор Белопесоцкого монастыря – одно из самых величественных сооружений подмосковного XVII века. В нём абсолютно отсутствует мирская суетность, это действительно Божий дом, несмотря на традиционное для второй половины века богатое убранство. Видимо, недаром Белопесоцкий монастырь в течение двух веков был главной крепостью, на которую опиралась пограничная Кашира, обороняясь от татарских набегов. Собор, построенный в то время, когда граница значительно отодвинулась от Оки на юго-восток, к Белгородской засечной черте, тем не менее как будто впитал этот дух защиты, он выглядит именно оплотом – надёжным, сильным, неуязвимым. В XVII веке собор смотрелся ещё более торжественно и великолепно. Начать с того, что древние постройки монастыря, и собор в том числе, довольно сильно осели, ушли в землю. Но это не самое существенное. Могучий куб его четверика, сейчас какой-то приплюснутый и как бы пустоватый сверху, венчали не нынешние вогнуто-выгнутые купола с тонкими шейками и длинными носами, а гораздо более подходящие собору простые спокойные луковичные. Кровля же, напротив, была не однообразной четырёхскатной, а плавно крытой по кокошникам, что делало завершение здания богаче и динамичнее. Как будто желая взять под своё покровительство как можно большее пространство, собор, поднятый на высокий подклет и опоясанный массивной крытой галереей-гульбищем на аркадах, раскинул на три стороны света длинные и широкие лестницы с площадками-рундуками. Сейчас осталась только одна из них, западная, а выходы на две другие легко «читаются» на центральных частях южной и западной галерей. Все лестницы тогда были открытыми, привнося в облик сооружения больше свободы, раскованности и в то же время монументальности и, кроме того, зрительно ещё выше приподнимая четверик. Это был действительно собор, он собирал под свою сень сотни людей со всей округи.
Разнообразный, тёплой московской лепки декор – аркатурные пояски барабанов, аттик в широких «радугах» кокошников, украшенных несколько несоразмерными и от того неожиданно кокетливыми раковинами, карнизы – широкий «пилой» и узкий с поребриком, пучки полуколонн по углам четверика, ширинки на парапетах гульбища, фигурные очелья наличников, то округло-килевидные, то «разорванные», то треугольные, «горками» или «домиками» – в то же время не чрезмерен и не перечёркивает сильные и ясные линии собора.
Сохранившееся практически полностью (за исключением двух лестниц) и не изувеченное переделками крытое гульбище – большая редкость для подмосковных храмов XVII века, и это уникальная возможность и увидеть, как выглядел храм с гульбищем, и всеми чувствами ощутить, каково было человеку XVII века находиться на гульбище: услышать звук шагов под его сводами, продрогнуть в его плотной тени или, наоборот, отдохнуть в прохладе от зноя, почувствовать запах холодного сыроватого кирпича стены или нагретых солнцем широких перил парапета, макушкой, плечами, спиной, всей «собственной шкурой» ощутить высоту сводов и ширину ходов. Наконец, увидеть то, что видели глаза человека того времени – как ему смотрелось вниз, на камни отмостки, вверх, на небо, по сторонам и вдаль. К счастью, это возможно, за прошедшие триста лет по крайней мере в одном направлении вид из монастыря не изменился: в просветы арок западной галереи за монастырской стеной до горизонта просматриваются в синеватой дымке поля, кусты на речном берегу и крутой противоположный берег Оки, откуда приходили татары.
Дмитровская церковь сказочно хороша. Около неё можно провести не один час, то отходя дальше и любуясь её сложным, динамичным силуэтом, то подходя близко и дивясь на её богатейшее, сочное, нарядное убранство, причём каждая деталь заслуживает отдельной «экскурсии». Это и разнообразные по форме и рисунку очелья оконных наличников, и тесно поставленные, вытянутые «домики» слухов на шатре колокольни, и торжественные, нарядные, как в царском тереме, перспективные порталы с «полочками» и «дыньками», и многорядный, как будто движущийся волнами фриз четверика, похожий на кружевной подзор, колышемый ветром, и тесные пучки невысоких полуколонок по углам, придающие зданию мягкость и живость, и, конечно, могучее «берендеевское» северное крыльцо на столбах-кувшинах. И всё это великолепное убранство выполнено необыкновенно пластично, живо, «вкусно». Храм с одним приделом, северным или южным – не редкость в Подмосковье. Такая композиция сама по себе придаёт зданию живописность, но строитель Дмитровской церкви пошёл ещё дальше: шатровая колокольня помещена не на привычном месте, с запада от храма, а над приделом, от чего всё сооружение стало и компактнее, и «энергичнее». К величайшему сожалению и такому же недоумению, на месте западного крыльца, уж не менее интересного и яркого, чем северное, в XIX веке построили паперть с ещё одной колокольней, на редкость бездарной. Можно долго теряться в догадках, для чего это было сотворено – для более мощного и разнообразного колокольного звучания, как запасную (вроде пристяжной лошади), для эстетического наслаждения или, что скорее всего, для исправления «неправильного» размещения частей здания, но это строительство, конечно, нарушило заложенное в храм напряжённое неустойчивое равновесие, придало ему нелепый вид и, безусловно, своеобразную исключительность. Ещё есть верхушка церкви. Плоская. Тоньше, меньше, выше, ловчее, стройнее, воздушнее – ну какой ещё она бы стала без плоской крыши, но с кокошниками? Волшебной.
Село Чиркино похоже на Псково-Печерский монастырь – при приближении оно постепенно поднимается из земли, сначала верхи двух церквей, потом крыши домов, потом и всё оно выходит навстречу. Обе сельские церкви, Покровская и Васильевская, поставлены рядом, примерно на середине склона холма, поэтому сверху, с дороги, они вместе с селом кажутся спрятавшимися в лощине. Зато от подножия церквей открывается вид, от которого кружится голова – на долину, на противоположные склоны холмов, распаханных под поля и поросших густым лесом. Разумеется, эти дали в голубоватой дымке, эта божественная красота притягивали, лишали воли и кружили голову не только нам, но и жителям Чиркина в XVII веке. Именно поэтому Васильевская церковь лёгким волшебным замком парит над просторами, именно поэтому гульбище этой церкви зодчий расположил не на уровне подклета, как обычно, а поднял под «звон» – так видно ещё дальше, так стоящий на галерее «взлетает» ещё выше над зёмлей. К несчастью, мы можем только гадать, какие чувства обуревали человека, поднявшегося на гульбище Васильевской церкви. Кто-то подрезал всем нам крылья – гульбище «захлопнуто» глухой кровлей, а может, и заложено, причём насмерть, как будто залито бетоном. И что самое любопытное, с той стороны, откуда открывался самый дивный вид, над парапетом возведены глухие высокие стенки... Замурованное и перекрытое гульбище не только отняло у нас возможность видеть красоту, оно «срезало» половину второго восьмерика-«звона» и, нарушив тем самым архитектурный ритм, сделало храм менее стройным, лёгким, подвижно-воздушным, каким его задумал зодчий: от «пляшущих» линий четверика взгляд поднимался к восьмерику с круговертью чередующихся окон – прямоугольных и гранёных, восьмиугольных, потом, через парапет гульбища ко второму, тонкому и высокому восьмерику звона, и ещё выше, к восьмигранному же барабану с миниатюрной луковкой. Как нельзя более к лицу ему живая, тёплая пластика московской кирпичной резьбы – кособокие, вихляющие балясины парапетов гульбища и звона, дрожащие линии мелко-ступенчатого карниза, как будто вылепленные руками висячие полуколонки по углам большого восьмерика и такие же наличники с то выгнутыми, то выпрямленными очельями. Стоящая рядом с Васильевской Покровская церковь от такого соседства сильно проигрывает. Сложенная, как бутерброд, из двух «половин» – нижней, XVI века, и верхней, XVII, она выглядит заурядно, невыразительно, хотя обе «половины» сохранили почти нетронутыми свой первоначальный облик.
Ещё одно путешествие на «машине времени» – Никольская церковь в селе Васильевском. Она деревянная, построена в 1698 г. Возможность увидеть деревянную церковь XVII века своими глазами, обойти её кругом, потрогать её равноценно возможности поговорить с человеком той эпохи, например, с живым стрельцом – услышать его речь, звучавшую даже фонетически иначе, чем теперь, порадоваться рождению сына и успехам в торговле на посаде, скажем, деревянной посудой, посочувствовать тяготам его последнего военного похода против татар к Белгородской засечной черте. Такие церкви – как вымерший вид, а ведь в XVII веке ими была полна Россия – лесная страна, где дерево было изобильным, воспроизводящимся материалом. В работе с этим материалом русские люди достигли прямо-таки виртуозного мастерства, а потому через какое-то время после принятия православия, очевидно, поняли, что весь свой богатейший опыт в деревянном строительстве можно замечательно перенести в храмоздательство, а не копировать византийские каменные образцы. Так появилось то почти пропавшее к нашему времени звено между деревянными русским домом и русским храмом, а также между ранним византийским храмом и самобытным русским. Именно потому, что деревянные храмы шли от народных изб с присущими только им приёмами строительства, архитектурными деталями и декором –подклетами для хозяйственных нужд, высокими рундуками, галереями-гульбищами, с кровлями в виде взлетающих вверх шатров и затейливых «бочек», с богатой и разнообразной резьбой, всеми этими «дынькам», балясинками, «верёвочками», «ширинками» и «гирьками» – именно потому эти храмы кажутся такими домашними, уютными, близкими. Такова и Никольская церковь. Конечно, она многое утратила за прошедшие века; удивительно, что вообще сохранилась. Но кое-что восстановлено реставраторами, кое-что можно воссоздать в воображении. Храм и трапезная заново перекрыты – так, как это было в XVII веке, высокими крутыми кровлями, четверику возвращено его «родное» завершение в виде гранёного барабана с луковичной главкой, крытой лемехом. Остаётся мысленно «уменьшить» растёсанные окна и окружить с трёх сторон крытой галереей-гульбищем. Внутри церковь хранит сокровище – пятигранные потолочные балки с красивой архаичной резьбой. Причём плотник был внимательным и искусным мастером: там, где балки расположены ниже (в трапезной), а значит виднее, рисунок тоньше и сложнее, чем на более высоких, в храме. К сожалению, церковь почти всегда закрыта, и увидеть это чудо доводится не всякому.
Сафаринскую церковь можно сравнить с церковью Покрова на Нерли. При всём отличии обоих храмов их роднит изумительная стройность и чистота линий, соразмерность частей, что-то щемяще нежное, «женское» во всём облике. При стопроцентной «барочности» Сафаринского храма в его белокаменных украшениях нет ничего лишнего, что заслоняло бы гармонию собственно архитектурных форм. Самый лучший вид на церковь – с юга, со стороны поля, из-за небольшого пруда. Оттуда она, обрамлённая купами вековых деревьев, предстаёт обособленной от позднейших пристроек, и ничто не мешает любоваться её совершенной красотой. Как и многие другие старые русские храмы, Сафаринская церковь поражает слиянием с окружающим пейзажем, отсутствием чужеродности творения человеческих рук природе. Очевидно, это свойственно любому архитектурному сооружению, созданному талантливым зодчим, но русские строители XVII века отличались какой-то особенной чуткостью в этом отношении. Их храмы всегда словно вырастают из земли и вместе с окружающими деревьями тянутся к небу.
Сафаринская церковь была создана для того, чтобы любоваться ею отдельно, без трапезной и колокольни, пристроенных в XIX веке. Справедливости ради надо сказать, что архитектор этих позднейших пристроек видел красоту и оригинальность храма и как мог старался попасть ему «в тон». Краснокирпичные фасады трапезной и колокольни украшены, как и церковь, белокаменными наличниками, колонками, фризом. Колокольня как бы повторяет общий абрис церкви, схожи по форме фронтоны слухов на колокольне и фронтоны над карнизом большого восьмерика церкви. И тем не менее впечатление испорчено. Во-первых, и это главное, был нарушен замысел создателя храма – колокольня как бы забирает часть пространства у церкви, создаёт совершенно лишнюю вертикаль, отвлекающую внимание от церкви. Кроме того, при подъезде к храму снизу создаётся впечатление, что церквей две (или две колокольни). Во-вторых, полуторавековой разрыв привёл к тому, что было безвозвратно утрачено чувство высокого стиля «нарышкинского барокко», его изящества, изысканности, естественной и неразрывной связи всех элементов сооружения. В пропорциях новой трапезной чувствуется тяжеловесность, в декоре – искусственность, школярство. Тем не менее, повторимся, это не самый худший вариант позднейших дополнений старинных храмов.
При том, что по замыслу зодчего Сафаринская церковь являлась единственной вертикалью, изначально она входила составной частью в интереснейший дворцовый комплекс. История Сафаринского храма известна очень подробно, что крайне редко случается с провинциальными церквями. В 1685 г. государево село Сафарино было пожаловано тестю царя Ивана Алексеевича, боярину Фёдору Петровичу Салтыкову, отцу царицы Прасковьи Фёдоровны. К этому времени в богатом многолюдном селе уже была деревянная церковь во имя Смоленской Богоматери. Она, как и главная и старейшая часть села, находилась на той стороне пруда, откуда можно подъехать к Сафаринской церкви и которая теперь тесно застроена добротными домами с яркими палисадниками. Но к тому времени, когда село перешло к Ф.П. Салтыкову, деревянная церковь стала ветхой, и новый владелец задумал строительство новой, каменной, соответствующей его высокому статусу. Однако на старом месте, как это практически всегда делалось на Руси, в данном случае церковь строить было нельзя, и вот почему: «В нынешнем во 199 (т. е. в 1691 г. – Авт.) бил челом нам, Святейшему Патриарху, боярин Федор Петрович Салтыков, в подмосковной де ево вотчине в селе Сафарине церковь во имя Пресвятыя Богородицы Одигитрия деревянная ветха и починить невозможно. И ныне де обещался он в том же селе по другую сторону речки (запруженной Талицы. – Авт.) на новом месте построить церковь во имя Пресвятыя Богородицы каменную, а на старом де церковном месте, где ныне деревянная ветхая церковь, той каменной церкви невозможно строить: блиско церкви дворы, и ров копать немочно – многие могилы будут порушены и кости человечьи тронут» (Снегирев И.М., Мартынов А.А. Государево дворцовое село Сафарино // Русские достопамятности. М., 1883. С. 178–179).
Поэтому новая церковь была возведена там, где и стоит теперь, на высоком противоположном берегу пруда. Планы нового владельца Сафарина не ограничились строительством каменной церкви. Последняя должна была стать частью каменного же загородного дворца, т. е. фактически домовой церковью. Такой усадебный памятник является (вернее, являлся бы, если бы дворец сохранился) редчайшим исключением для Подмосковья. Постройка комплекса, начатая в 1691 г., была закончена только через 11 лет, когда владельцем села был уже сын боярина Фёдора Петровича Василий. Родственники царицы Прасковьи, надолго пережившей своего мужа, сохранили влияние и при новом режиме. Свои сафаринские палаты Салтыковы предоставляли в качестве путевого дворца царственным родственникам – Петру I, царице Прасковье Фёдоровне, позже – императрицам Анне Иоанновне и Елизавете Петровне, если им случалось ехать по Троицкой дороге.
В то время церковь имела совершенно иной вид, чем теперь. Со стороны небольшой трапезной к церкви подступал дворец, вытянутый, как и церковь, по оси восток–запад и по высоте равный четверику храма. Дворец вместе с церковью был поднят на невысокий подклет. Сразу за храмом была расположена узкая, вытянутая по той же оси двусветная «столовая» палата. Верхние её окна были такими же, как окна второго света в четверике самого храма – модными тогда восьмиугольными. Резные наличники нижних больших четырёхугольных окон палаты повторяли рисунок наличников храма. К «столовой» палате, через «большие сени», примыкали более широкие жилые покои. Под сенями был сквозной арочный проезд в северную, внутреннюю часть усадьбы. От жилых покоев, огибая с обеих сторон «столовую» палату, шли к храму открытые гульбища-балконы, опиравшиеся на столбы и своды нижней ходовой паперти-галереи. Галерея шла вокруг всего церковного подклета, служившего усыпальницей. Церковь и «столовую» палату разделяла небольшая открытая площадка, и храм, таким образом, производил впечатление высокой башни, стоящей в середине поднятой над землёй террасы. Подняться на гульбище, к церкви можно было по двум широким лестницам, которые вели к северным и южным дверям храма. Палаты простояли до середины XIX века, стали ветшать и разрушаться; к этому времени уже исчезли нижняя ходовая паперть и гульбище; фрагмент гульбища, без крыльца, оставался в виде отдельного балкона только против северных дверей, теперь нет и этого. В 1866 г. дворец разобрали и на его месте построили существующие и сейчас вторую трапезную и колокольню. Дворец уже не вернешь, но восстановить в первозданном виде церковь вполне возможно. Так хочется подняться на высокое гульбище, взглянуть сверху на блестящую воду пруда, на плотину со старыми ивами, на раскинувшееся на другой стороне село, потом обойти по «переходам» церковь с другой стороны и любоваться далью цветущих лугов. Так было. Может быть, так будет?
В Подмосковье есть здание, которому позавидовал бы сам Гауди, бессмертный создатель волнистого дома и «оплывающего» собора в Барселоне. Это Успенская церковь в Старых Кузмёнках. Здесь нет практически ни одной по-настоящему прямой линии. Все части храма, детали его декора как будто вылеплены из пластилина руками старательного детсадовца. Вот согнутые в дугу неровные «колбаски» кокошников, вот рядок ширинок – точно вагончики на детском рисунке, а над ними проведённые той же рукой линии карниза, вот простоватые аркатурные пояски на барабанах – далеко не цилиндрических, вот южный портал, который сейчас характеризуется как перспективный – его «перспектива» тоже весьма зыбка, даже поверхность стен под штукатуркой – шероховатая, невыровненная. Однако назвать это непрофессионализмом невозможно – столько гармонии и соразмерности в пропорциях здания, столько вкуса и играющей фантазии в украшении храма. Это и упомянутый южный портал, чьи полуколонки украшены не бытовавшими повсеместно во второй половине XVII века «дыньками», а старинными по тем временам и более строгими и элегантными балясинками. Это и наличники окон (к сожалению, растёсанных): на юге они в стилистике портала – фигурные с килевидным очельем; на севере единственное окно оформлено как в сказочном пряничном домике и наивно, и затейливо – вставленные один в другой треугольники очелья с кружочком внутри, а по бокам балясинки, как на столбиках теремного крыльца. Всё с той же детской непосредственностью и естественностью зодчий, не смущаясь никакими правилами, глубоко врезал верхушки наличников в ряды ширинок и даже «проткнул» ими линейку карниза. И вышло совершенно непротиворечиво. И ещё: храм простоял больше трехсот лет без единой трещинки, не осел, не покосился, несмотря на то, что в XIX веке его «страгивали»– пристраивали трапезную и колокольню. Надо отметить, пристраивали довольно деликатно; возможно, архитектор был без амбиций, возможно – не испорчен столичным образованием, возможно – просто с чувством прекрасного, и рука его не поднялась на этого большого ребёнка; напротив, он оставил ему подарок – дивное узорочье крестов.
Спасская церковь в Уборах лучше всего смотрится или с совсем близкого расстояния, так, чтобы «водить носом» по её камням, или с относительно дальнего, с другого берега пруда. Издали ярче всего раскрывается её главное достоинство – необыкновенно красивый силуэт. Это церковь-королева – величественная и изысканно-благородная. По своей композиции храм принадлежит к древнерусским, ещё деревянным, церквям «иже под колоколы», где восьмерик стоит на четверике. Гений крепостного Якова Бухвостова сумел найти идеальные его пропорции, его «золотое сечение». При взгляде на храм создаётся представление, что он не сложен из кирпича, ярус за ярусом, а выточен, изваян из монолита, как скульптура. Именно это ощущение совершенной соразмерности заставляет людей любоваться храмом уже четвертую сотню лет. Чем ближе вы подходите к храму, тем заметнее становится его декор. Он безусловно роскошен. Но красота его какая-то ремесленная, а обилие вычурных узоров производит беспокойное, назойливое впечатление. Мотивы и стилистика белокаменной резьбы кажутся холодными, чуждыми. Да, собственно, так оно и есть: весь внешний декор храма был выполнен специально приглашенными мастерами, которые старательно копировали барочные западноевропейские, главным образом голландские, орнаменты. Некоторые элементы этой резьбы сами по себе прелестны, и вот их-то и доставляет большое удовольствие разглядывать близко-близко. Это, например, милые серьезные личики ангелов на порталах, удивительно живые и изящные композиции на парапетах гульбища или, при входах на него, на столбиках с немного наивными кривоватыми резными навершиями. А теперь давайте позовём какого-нибудь архитектора середины XIX века и поручим ему с запада пристроить, конечно же, трапезную пообширнее и колокольню, как ему заблагорассудится, а в тридцатые годы XX века не станем препятствовать окрестным жителям разворовывать для начала круговую паперть на камень для их сарайчиков. То-то откроется сегодня нашим глазам истинная красота! В этом ещё одна редкая особенность Спасской церкви – ей удалось доковылять сквозь века до нынешнего почти идеального (спасибо реставраторам) снаружи состояния без решительных попыток её поправить и привести к «нормальному», с точки зрения хозяев XVIII или XIX веков, виду. «Это просто праздник какой-то».
