Ростов Великий. Самый красивый кремль в России.

Страницы: Пред. 1 2 3 4 След.
RSS
Ростов Великий. Самый красивый кремль в России.
 
Но, разумеется, истинный гимн жизни – это архитектура XVII в., что особенно ярко демонстрирует крыльцо, пристроенное к палате в 1680-е гг. Все годилось для выражения этого жизнелюбия, все смело перемешивалось в одном строении – и лекальный кирпич, и изразцы, и каменная резьба.



Но, удивительное дело, в итоге не получалось безвкусицы, "цыганщины", а все элементы соединялись в стилистически безупречное целое, поражающее сочетанием гармонии и буйного темперамента.





Благовещенская церковь с трапезной – пример того, как можно, сильно вторгшись в первоначальную постройку, переделать ее, но не только не испортить, а придать ещё больше прелести и жизни. Очевидно, для этого надо было сознавать свое родство с предшественниками, быть с ними едиными духом, чтобы новые формы, даже разительно отличающиеся от прежних, не противоречили им, а переливались из одной в другую.








Центр монастыря не ослабляет своего притяжения, и мы обращаемся к еще одной уникальной постройке, относящейся уже к XVII в. (1680 г.) – звоннице. Она возвышается напротив Просфорного и Архимандричьего домов, на другой стороне обширной поляны, и эмоционально претендует на главенствующее значение в этой, центральной части монастыря. Она бесподобна в буквальном смысле этого слова – ничего подобного в мире нет. Нельзя сказать, чтобы звонница была невероятно высока – при более пристальном рассмотрении она может показаться даже несколько приземистой, но при этом производит грандиозное впечатление. Она сочетает в себе мощь объема, гигантские пролеты арок звона и изысканность наличников и поясков, изящную легкость луковок на тонких барабанах. Простота, даже некоторая примитивность линий силуэта всего сооружения непротиворечиво связывается с ассиметрией его отдельных частей – смещенных арок верхнего яруса (ближе к углу располагались часы, утраченные на рубеже XIX-XX вв.), интригующей полузаложенной аркой с торца (один из исследователей справедливо уловил в этом некий дух конструктивизма). Совершенно не вызывают отторжения и "перевернутые" пропорции здания – нижний ярус с мелкими проемами окошек и дверок (здесь была та самая ризница, откуда настоятель Рафаил таскал ценности), затем большие окна с богатыми наличниками в среднем ярусе и, наконец, подавляюще огромные арки звона.
Все здание собственно звонницы производит впечатление абсолютно законченного, совершенного строения. Так и хочется сказать, что крыльцо, пристроенное к звоннице буквально через несколько лет после завершения ее строительства, нарушило гармонию прекрасной часозвони, да только язык не поворачивается. Ведь от крыльца – родного брата соседнего, благовещенского, точно так же нельзя оторвать глаз, до того он чудесно. Та же резьба, те же изразцы, то же ощущение радости, тепла, основательности жизни и удовольствия от нее, которые в общем-то не противоречат и впечатлению от звонницы.
Чудесным центром монастыря его сокровища не исчерпываются. К западной стене прилепились Старые настоятельские покои. Название недвусмысленно дает понять, что эти покои старше тех, что были пристроены к Богоявленской церкви, а, следовательно, они были возведены до начала XVI в. Мнение подтверждается и тем, что западные окна Старых покоев закрыты монастырской стеной, а, значит, были построены раньше нее. В XVII в. над первым, древним этажом был надстроен второй, но визуально отличить эти "слои" невозможно. К огромному счастью, Старые настоятельские покои с тех пор мало подвергались переделкам (скорее всего, потому, что здание не было культовым), а потому нам представляется редкая возможность лицезреть памятник гражданского зодчества XVI-XVII вв., а проще говоря, жилой дом, и это его великолепный образчик. Как все такие строения, он затейлив, уютен, основателен и при кажущейся небольшой величине очень вместителен. На него одного можно потратить час, обходя со всех сторон и разглядывая все его выступы и укромные уголки, все разновеликие дверки и окошки, особенно круглые "иллюминаторы" на северной стене, обращенной к монастырскому пруду.
К гражданским строениям монастыря относится и так называемый Братский корпус, стоящий справа от северных ворот монастыря. Собственно, стоят одни руины.



Это здание также строилось Григорием Борисовым в начале XVI в. и было не кельями, а поварней и разделялось не на маленькие комнатушки, а на огромные палаты, где готовилась пища для многочисленной монастырской братии, нищих и паломников. Под монашеские кельи поварня была переделана на рубеже XVII-XVIII вв. Почти три с половиной века второй этаж здания был деревянным, и только в середине XIX в. его заменили каменным. Сейчас крайне сложно вообразить вместо заросших сорняками развалин внушительное строение, где было много людей, кипела работа и вкусно пахло.






 
Первые кирпичные укрепления монастыря были построены в XVI в., на месте еще более древних деревянных и плавно окружали нынешнее ядро монастыря, включая Старые настоятельские покои. В XVII в. новые стены охватили гораздо более обширную площадь, вытянувшись к югу и приобретя форму, близкую к прямоугольнику.



Существующие ныне стены и башни монастыря были построены в XVII в. Точную дату постройки крепостных сооружений назвать сложно. Скорее всего, строительство с перерывами длилось в течение всего этого столетия, начиная с послесмутного времени, и именно поэтому вид и характер прясел и башен столь различны. Но, разумеется, основной вклад в возведение укреплений внес Иона Сысоевич.



Хотя стены и башни монастыря весьма декоративны, все они – отнюдь не муляж крепости, а крепость самая настоящая, построенная по всем правилам фортификационного искусства. Достаточно сказать, что высота стен составляет 12 м, а толщина – до 3-х м, что позволило устроить широкий и надежный боевой ход. Стены оборудованы тремя боевыми уровнями – для пушек, вара и пищалей.





Прясла соединяют 14 башен, высотой от 30 до 40 м. На углах монастыря башни сделаны круглыми или многогранными, по пряслам – квадратными; верх и тех, и других выстроен в форме машикулей. Башни оборудованы смотровыми площадками, с которых открывается обзор на расстояние до 15 км, и далеко выступают за линию стен, что увеличивало обороноспособность крепости. Не составляют исключения в этом отношении и башни по сторонам южных и северных проездных ворот, что позволило сделать проезды прямыми, без коленец, хотя и снабженными герсами – строители посчитали, что сжимающих входы башен будет достаточно для отражения нападений врага.




Одно строение, формально входящее в состав монастырских укреплений, заслуживает особого внимания не выдающейся архитектурой, а исторической ценностью, впрочем, тоже имеющей отношение к архитектуре. Это келья затворника Иринарха, расположенная за собором Бориса и Глеба, в восточной стене монастыря. Именно это ее положение – внутри стены – и есть самый интригующий момент. Как известно, Иринарх жил в начале XVII в., и так же твердо известно, что восточная стена была выстроена несколькими десятилетиями позже. Получалось, что келья Иринарха – что-то вроде так любимого нынешними градоначальниками новодела. Но, к счастью, такое понимание ценности подлинных памятников было не всегда. При реставрации выяснилось, что кирпич кельи более древний, чем кирпич окружающих ее стен, и относится к середине XVI в. А это значит, что строители новых стен, конца XVII в., оставили келью нетронутой и аккуратно, даже благоговейно, обложили ее новым кирпичом. Так что келья – подлинная, а наши предки из XVII в., не в пример нам, молодцы.




Главными воротами монастыря были и остаются северные Сретенские, за которыми начинался бывший монастырский посад. И в наши дни к северным стенам монастыря по обе стороны от ворот лепятся многочисленные лавочки, кажется, не изменившие своего облика с XIX в., а в стороны расходятся кривоватые и горбатые улочки с домами посадских людей.

Фото А.Г.Стройло

Свое название ворота получили по Сретенской надвратной церкви, на чью долю выпало первой ошеломить входящего в монастырь сказочной красотой и богатством архитектурных форм и сразу задать высочайшую ноту восприятия всего комплекса. Глаза не сразу в состоянии сосредоточиться на чем-то одном и восхищенно перебегают с "пряничных" башен к тонкому, изящному аркатурному пояску храма, с к нарядных гирек проездных арок к изразцам галереи, к царственным очельям наличников церковных окон, а оттуда снова к ярким изразцам галереи и разнообразным наличникам окон в башнях. Здесь можно простоять битый час и, с трудом оторвавшись, заставить себя пройти через уютный и немного таинственный коридор проездных ворот, чтобы попасть в очарованный внутренний мир монастыря.




Сретенская церковь умирает. Из-за просадок фундаментов наблюдатель может видеть абсурдную, не могущую быть на свете вещь, как жареное мороженое или остывший огонь: кирпич как строительный материал прибретает пластичность, гнётся, мнётся, скручивается и растягивается, искажая лик храма ото всех сторон, прямые линии скривляются, высоты меняются, параллели разъезжаются, вертикали наклоняются. Если взобраться на угловую башню и хорошенько приглядеться к алтарю и восточной стене Сретенской церкви, станет очевидно: из четырёх вертикальных каменных углов (два у апсиды и два у стены) парочка падает – то ли церковь клонится к югу, то ли алтарь потянулся на север. Южная стена в месте сопряжения с западным гульбищем утонула сантиметров на десять, очелье наличника в северных воротах – гримаса боли, вислое железо, гирьки рассогласованы так, что кажется, будто их раскачивает шальной ветер, правое окно северной части гульбища приобрело безобразную геометрию. И это не состояние, а процесс, развивающийся и после 1913 г.



Противоположные, южные ворота считались не главными, не парадными, но, едва взглянув на них, начинаешь мучиться сомнениями и задаваться мыслью: может быть, северные ворота были главными для всех, а южные – для избранных, для царя, патриарха, епископа? Это грандиозное сооружение, пожалуй, провосходящее величиной и величием прочие строения монастыря. Об огромном объеме ворот сразу дает представление невероятно длинные, похожие на подземные, коридоры проездов. В древности проездов было три, с различной шириной (теперь один из них заложен).





Над проездами высится могучий и вместе с тем какой-то воздушный храм Сергия Радонежского, вознесенный на высокий подклет. Его стены гладки, прорезаны двусветными окнами в незатейливых наличниках, расчленены плоскими лопатками, завершаются пологими дугами закомар. Храм венчает великолепное пятиглавие – центральная крупная луковица на крепком барабане в окружении четырех меньших. Вызывает почти мистический восторг изумительная соразмерность, гармония всех частей храма; кажется, что она выверена математически, через "золотое сечение" – ни на миллиметр больше или меньше.
Сейчас в колористическом отношении храм выглядит тоже сдержанным, "ровным". Но в XVII в. отсутствие архитектурного декора компенсировалось украшением более тонким, легким – снаружи он был расписан фресками, остатки которых мы еще имеем счастье увидеть на церковной стене и проездной галерее.



И, удивительное дело, сдержанной величавой элегантности храма совершенно не противоречит уже знакомое нам буйство галерей, которые окружают храм с запада и юга – они, как яркая, богатая шаль, брошены к его подножию. Здесь тоже есть изразцы, фигурный кирпич, но главная роль принадлежит, безусловно каменной резьбе. На ум приходят эпитеты "роскошный", даже "шикарный" – так по-царски изобильно уснащены ворота дивным белокаменным узорочьем.
 
И у южной, и у северной надвратных церквей прямоугольные в плане апсиды – не очень частое явление в церковной архитектуре, – но южная, Сергиевская, отличается ещё и некоторым «вольномыслием». Не просто большой, а огромный храм снабжен довольно-таки скромной алтарной частью: там может поместиться только горнее место, для дьяконника и жертвенника площади мало. А в восточной стене четверика – ещё два окна на разных уровнях выше подцерковья. Сами по себе окна с востока – ничуть не редкость, а норма. Необычность в том, что ex oriente lux проникал в церковь сразу, без посредства архитектурно выделенной апсиды; как бы ни организовывали внутреннее пространство солея, царские врата и иконостас, как бы ни освещали трапезную девять окон с трёх оставшихся сторон света, два лучика света с востока в утренние часы должны были придавать особое очарование и «светимость» всей внутренней обстановке в обоих смыслах этого слова. Непривычная четвероугольность апсиды сегодня некстати подчеркнута плоской покрышкой, над которой ещё видны следы того, какой была крыша раньше – полукупол несколько меньшего диаметра, чем стоящие выше кокошники (совсем недавно, судя по свежему кирпичу, восстановленные). Сам храм был построен в 1552 г., после Борисоглебского соборного и Благовещенской церкви и, разумеется, до Сретенской (северной); он являет собой свидетельство смелости строителя, подмастерья каменных дел, по тогдашней номенклатуре инженерно-технических и творческих работников. По меньшей мере трижды он выступил как новатор: при создании апсиды, во-первых; при отказе от применения арочного пояса, во-вторых; при выборе высотно-пространственного общего решения храма (собственно церковь начинается на высоте третьего или четвёртого человеского роста, всё, что ниже – подцерковье, проезды и проходы), в-третьих. Внутри монастыря рельеф в этом месте к востоку и к северу понижается, тут любой храм будет издали казаться высоким, но строитель его задрал ещё выше и не стал делать арочный пояс, который наверняка бы съел часть желаемой и подчёркиваемой устремлённости ввысь. Построенные на сто лет позже, при митрополите Ионе Сысоевиче звонница и Сретенская церковь (с арочным поясом, взобравшимся под самую крышу) подхватили эту идею возвышения, и эта же идея – уже не звучит, а гремит во всю ивановскую в самом ростовском митрополичьем Доме: от колокола по имени Сысой на специальной пристройке к звоннице, до Спасской и Ивановской церквей, не просто высоких, не просто приподнятых, а напряжённо-звенящих от тяги вверх, при всей своей массивности создающих впечатление полёта и парения; да и деревянная церковь Иоанна Богослова на Ишне тоже очень «летучая».
Гульбища Сергиевской церкви при Ионе Сысоевиче переделали, но сами-то они были и раньше – иначе в храм никак не пробраться. Об этой «процедуре проникновения» надо сказать отдельно. Для лиц духовного звания, проживающих в монастыре, вход прост и торжественен, через западное крыльцо; но тот, кто пешим ходом, не в большой праздник, когда ворота могли быть открыты, а по будням, недлинной вереницей или поодиночке, пожелает с улицы войти в монастырь, непременно испытает трудно описываемое словами ощущение, неизвестно из чего рождающееся. Пожалуй, точнее всего будет сказать, что это ощущение рубежности, перемены, отрезания, перемещения в иную среду. Забор, стена, ворота, дверь и окно – тоже границы, но при их преодолении нет понимания перемены внутри преодолевающего. А здесь, под Сергиевской церковью, за три или четыре десятка шагов меняется сам идущий, потому что строитель в середине XVI в. учинил этот проход беспримерным. Проход узок (два корпулентных человека на встречных курсах разойдутся с трудом) и чудовищно, бессмысленно, даже глупо (на первый взгляд) высок, ну, метров, так, на взгляд, семь-то будет, – столько места пропадает, ну хоть кладовки бы какие устроили, полати или что там ещё бывает. Но именно тёмная многометровая пустая и узкая высота рождает ощущение перемены. Сегодня идти приходится по битому в крошку кирпичу с остатками поперечных рёбер, которые наводят на мысль о бывшем когда-то настиле, металлическом или деревянном. Если по нему шагать не в лаптях или валенках, а в обувке с твёрдой подошвой, то к потёмкам, тесноте и высоте добавится ещё и гулкость, и фраза, начатая на улице, иначе зазвучит внутри, и на монастырскую землю самый буйный холерик и экстраверт ступит уже притихшим и перенастроенным на несколько иное поведение, чем за стенами, а самый тоскливый меланхолик и интраверт маленько приободрится и подумает, что всё ещё не так плохо.
Чтобы несколько прийти в себя после потрясения от встречи с Сергиевскими воротами, можно потом обойти монастырь снаружи, любуясь надежной мощью его шероховатых стен, сочетанием боевой силы и искусного декора разнообразных башен.



Сегодня этот деревянный модерн на подъезде к Борисоглебскому загорожен высоким забором – но и слава Богу, а не то непременно какая-нибудь шпана сожгла, как, например, дачу Калиш в подмосковном Болшево.

Не так далеко отсюда Романов-Борисоглебск, а в нём Воскресенский собор на правом берегу, ещё одно вселенское чудо. Там всё другое, и время, и архитектура, и сохранная роспись внутри; а сила – та же, разворот плеч – тот же, весёлая, правильная и простая радость – та же, хитрое искусство – то же, ну, и добро – тоже.
Да и ещё Борисоглебских не счесть.
Борис и Глеб.
Первые.
 
АРХИЕРЕЙСКИЙ ДОМ
На подступах к Утопии



Не монастырь и не кремль.
Воинственность стен здесь совсем игрушечная, это не крепость, а образ крепости, и совсем нет монастырской суровости, все церкви и палаты и снаружи, и изнутри весёлые, простые, кто сколько может взять из них радости, тому столько отмерено. Страшный суд на западной стене церкви – есть, Страсти Христовы – есть, а угрюмой, пугающей строгости – нет.

Фото А.Г.Стройло

Архиерейский дом страшен только Судным приказом (с которого, как будто, он и начинался), во всём остальном – такая весёлая свобода, сила, размах и красота, какую ещё, пожалуй, только во Пскове и Новгороде можно отыскать. Но то – на четыреста или пятьсот лет раньше. В московском Кремле весь XVII век его пытались не без успеха сделать повеселее, но Успенский собор (главный на всю Русь) как был, так и остался светлым по цвету, но сумрачным, никак не располагающим к веселью. (Заметим в скобках, что в Ростове Успенский собор Иона Сысоевич оставил вне стен Архиерейского дома – всё-таки успение – не повод для радости; подробнее об этом – ниже). Среди монастырей тоже трудно припомнить такой, с которым бы непротиворечиво связалось слово «веселье» или хотя бы «радость». Исключением мог бы стать только один – никоновский Воскресенский монастырь, рекомый Новый Иерусалим, но там так порезвились барокко с классицизмом, нацизмом и социализмом, что от никоновской пасхальной идеи остались только следы.
Не кремль и не монастырь.
В литературе утвердилось мнение, что юрисдикция ростовского Судного приказа распространялась на священнослужителей и дела, подлежавшие церковному суду даже для мирян. Это мнение плохо согласуется с двумя умозаключениями и одним фактом. Человек, сумевший за почти сорок лет построить то, что он построил, не мог не обладать огромными финансовыми и управленческими, созидательными возможностями: не имея под рукой судебной власти, просто оплатить это нельзя. Второе: что значит словосочетание «монастырское землевладение»? Как можно владеть, не управляя, и как можно управлять, не установив порядок и не поддерживая его силой, то есть судом и расправой? Третье. Другой, сопоставимой по силе с митрополитом власти в Ростове не было: из примерно полусотни государевых воевод XVII века почти половина была из местных вотчинников и помещиков, их главным занятием было ежегодное пополнение войска для засечных черт и военных кампаний, обеспечение пожарной безопасности, сбор налогов и общественная безопасность; было ещё и самоуправление – земские избы, следившие за общественными работами, дорогами, мостами, рынками и т.п. Ни воевода, менявшийся Разрядом каждые год-два, ни земский староста и помыслить не могли тягаться с митрополитом, главным хозяином епархии. Личным и частным собственником земель и даже своего Дома он не был, но право распоряжения ими принадлежало только ему. И никакой иной власти в Ростове не было – только митрополичья, воеводская и земская, причём митрополичья – первая. В каком-нибудь 1679 году Иона Сысоевич, повидавший уже полтора десятка воевод, что, не знал, как с ними управиться, если воевода и посмеет перечить митрополиту, недавнему местоблюстителю патриаршего престола, то есть почти патриарху? Так что митрополит в Ростове был не только главой епархии, но и главной властью вообще: непередаваемое по наследству, неличное богатство делало иерарха реальным хозяином бывшего княжества, города, епархии, уезда. И помогал в этом Судный приказ. С несколькими сотнями священослужителей и сколькими-то мирянами (прелюбодеями и святотатцами) справились бы и полтора десятка подьячих из личной канцелярии митрополита. Компетенция Судного приказа, вероятнее всего, была шире, чем принято считать (конечно, доказательством этого предположения должны быть не домыслы, а документы; из них нам известен только один, и то относящийся к первой половине века – про крестьян одной деревни, отказавшихся выполнять распоряжения воеводы по ремонту дороги на том основании, что они-де, крестьяне, слушают не его, воеводы, указы, а только митрополита).

Фото А.Г.Стройло

Наверное, только так, в провинции, и могла быть реализована никоновская идея гармонии светской и духовной власти: патриарху негоже бодаться с царём, государь всё равно победит, ему зазорно быть вторым; а вот в полутораста верстах от Кремля, в митрополии, при государевом воеводе, можно и не постесняться, царь – далеко, Бог – рядышком, можно устроить жизнь так, как кажется правильным, и не только в Архиерейском доме, а во всей епархии. Так в ростовско-ярославской епархии воплотились в жизнь идеи Никона, гармония между светской властью и духовной была достигнута и оставила по себе следы, составляющие целую эпоху в истории русской архитектуры: в Ростове, Ярославле, Угличе, Романове-Борисоглебске.
Поэтому видеть и понимать ростовский Архиерейский дом надо как нечто совершенно новое в истории, отличное от монастырей и кремлей.

Фото А.Г.Стройло

У приезжающего в Ростов впечатление от города остаётся трудноформулируемое и положительно-неосознанное, что-то хорошее и тёплое укореняется в груди даже зимой, но оно никак не доходит до головы, чтобы превратиться в слова. А если посетителю посчастливится ещё и звон колоколов услышать, он обогатит свою личную палитру пережитого новым ощущением – всеохватной заполненностью сознания новым немысленным содержанием. От органа это отличается совершенной иной акустикой открытого пространства, от многосотдецибельной поп-музыки – сохранением сознания незамутнённым, ясным.




Когда силой пытаешься вытащить ощущения из собственного нутра и превратить в слова, получается какая-то чушь и банальность, порой и крамола: в самом конце XVII века крестьянин, купец, человек духовного звания, посадский, боярин, князь или приказный, наверное, испытывали такое же всезаполнение, видели не такие же, а ровно эти стены и здания и ласкали их взглядом, присутствовали на почти такой же, как и сегодня, службе в церквях с дивным пением – и какая им ещё нужна была музыка? И чего стоят длящиеся вот уже триста лет сетования на отсутствие светской музыки в России?
 
Во-первых, и то, и другое было, во-вторых, при таких всеохватных эмоционально-эстетических переживаниях, равно потрясающих и неграмотного малолетнего крестьянского сына, и высокообразованного князя или архимандрита, – итальянское бельканто или французская опера, немецкая фуга или немецкая же симфония, выглядели бы просто немного чужими и чудными, если бы людям второй половины XVII века их довелось услышать (многим, кстати сказать, удавалось услышать – в посольствах в Испанию, Нидерланды, Данию, Англию, Париж, Вену), но уж никак не превосходящими то, к чему они привыкли – точно такое же, только немного другое. Да и в Москве к этому времени светская музыка давно уже звучала не только в Кремле и не только для Алексея Михайловича, и был уже выстроен Потешный дворец.

Фото А.Г.Стройло

Сущая крамола. Мы же привыкли и точно знаем, что страна отсталая и убогая, что осталось только чуть-чуть подождать, и двадцативосьмилетний Пётр Алексеевич начнет с 1700-го года лить свет просвещения во тьму мракобесия. Но давайте хоть тут, в Ростове, отвыкнем и будем не вспоминать то, что вроде бы твёрдо усвоили ещё в школе, а верить своим глазам. Иона Сысоевич отошёл в мир иной в 1691 году, почти всё построив в Ростовском Архиерейском доме, Пётр ещё только разминает плечи, переходя от отрочества к молодости. Вот и посмотрим, какой мир он отринул, какую страну рушил, что именно модернизировал, то есть осовременивал как явно отжившее свой век.

Фото А.Г.Стройло

Иона Сысоевич митрополичил сорок лет, до того был настоятелем Авраамиева и (предположительно) Белогостицкого монастыря, а принял постриг и начинал служение в Угличе в Воскресенском монастыре.

Фото А.Г.Стройло

В деревне Ангелово он построил церковь с тремястами шестьюдесятью пятью окнами. Церковь не сохранилась, только цифра – 365.
Она – чудовищна, загадочна и универсальна, она охватывает универсум, весь круг, все 365 дней.
В обычной сельской церкви – пять, десять, ну двадцать окон. Если сорок – пятьдесят – это уже больше похоже на дворец из сказки. Но 365 – просто немыслимо. По девяносто с лишним на каждую сторону света? Как их расположить? Семантика числа 365 требует их прорубить по кругу, по числу дней в году, чтобы солнце каждый день, от сентября до сентября как-то чуть по-разному освещало внутреннее пространство. Но по кругу – не удастся: во-первых, круглые церкви появились много позже, во-вторых, если предположить в Ионе Сысоевиче гениальное архитектурное новаторство и провидение, то минимальный диаметр церкви – чуть меньше полутораста метров (это если каждое окошко с простенком принять за метр с небольшим, длина окружности – 400 метров, если вдвое меньше, то диаметр церкви – 60 метров); такое и XXI веке не вдруг построишь. Значит, прямоугольная в плане церковь, в два-три-четыре света, одно окно над другим. Всё одно не легче себе это вообразить. Ведь девяносто! А чем оконницы забирать? Стекло – дорого, слюда – тоже, пузыри бычьи лопаются часто, переделывать надо; уже во втором свету это непросто, а в третьем (если он был)? Так с лестницей всякий день по церкви и будешь бегать – то там, то там подлатать. С волоковыми окнами – ещё хуже беда, пять-десять каждый день можно открыть и закрыть, но три с половиной сотни? Да и зачем столько-то? Да и была ли вовсе такая церковь?
Не исключено, что в Китае, Индии, Камбодже, на Тибете или в Аравии, может быть, у египтян, ацтеков, ассирийцев, шумеров или майя было что-то подобное, про них просто мало знаем, но насколько нам известно, в европах есть ещё только одна церковь, характер которой должен был проявиться в числе 365, – это Воскресенский собор в Новом Иерусалиме. Патриарх Никон хотел там устроить 365 приделов. Даже на его веку святых было больше, чем 365, и ему приходилось выбирать, этого берём, этого не берём. Но и он не стал делать приделы в таком числе.
Что такое придел? Это маленькая церковь во имя того или иного святого, приделанная к основному храму. Что значит маленькая? Хоть раз в год, в день памяти святого, службу-то надо отслужить? Получается, каждый день, что ли? А Пасха? А Рождество? А Рождество Богородицы? А Успение? А остальные двунадесятые праздники?
Придел – более обязывающий символ, чем окно, и в этом смысле Иона оказался хитрее, чем Никон, что патриарх и признал отказом от устройства трёх с половиной сотен с полдву десятков приделов в Воскресенском соборе. Иона - построил свои 365 (не знаем, как, и следа не осталось), а Никон – нет (но след остался, и ещё какой!).

Фото А.Г.Стройло
Фото А.Г.Стройло

Как нынче сравнить Воскресенский Новоиерусалимский монастырь и Архиерейский дом в Ростове? Так вроде, и стыдно, сравнивать-то. Ростов не в пример краше (хоть бы ещё и Валдайский Иверский припомнить, и Крестный монастыри, и Патриаршии палаты в Кремле, что Никон построил). А ещё есть Саввино-Строжевский, в те же времена Алексеем Михайловичем поставленный, и ещё много чего.
Иона в Ростове строил чуть (лет на двадцать) попозже, но насколько же веселее, размашистее; в его архитектуре как-то больше того, чего меньше в архитектуре Никона и Алексея Михайловича. Чего именно – шут его знает, имени не знаю; веселее, добрее, шире, проще, любви больше. Вот на месте Дионисия я бы не стал расписывать Патриаршие палаты в Кремле, и даже Воскресенский собор в Новом Иерусалиме, и колокольню с трапезной в Саввино-Сторожевском. А за церковь Иоанна Богослова в Архиерейском доме бы взялся. И сделал бы не хуже, чем сейчас есть. (Дионисий то есть, ясное дело, не я).
 
Первое, над чем задумывается человек, увидевший Архиерейский дом – деликатность строителя. Успенский собор начала XVI века не обстроен новыми стенами при Ионе Сысоевиче, а оставлен на воле, отдельно стоящим. Он не включил древнюю (полуторавековой давности) постройку в “свой” Дом, хотя возможность такая у него, конечно, была, но начал рядом. То – моё, то – не моё. Своё получилось изрядно. За вторую половину XVII века, всего за пятьдесят лет сотворено чудо.




Знаменитые монастыри и кремли по всей России создавались веками, наслаивая один стиль на другой, а тут – раз, и готово.
Почему Иона Сысоевич не устроил на этом месте монастырь? Всем своим видом и устройством Архиерейский дом напоминает и монастырь, и кремль, Ростовским кремлём его частенько и именуют: стены, церкви, палаты, крыльца, все признаки монастыря есть, а монастыря нет! И кремля нет! Потому что и монастырь, и даже кремль – меньше того, о чем думал Иона Сысоевич: он претворил в жизнь в Ростове то, что не удалось сделать во всей России патриарху Никону. Иона пытался устраивать жизнь почти всех близживущих людей. Митрополит, а не князь, воевода, наместник, начальник, губернатор, предрайисполкома или секретарь районного комитета партии (неважно, какой). Архиерейский дом был не только религиозным, но и административно-политическим центром Ростовской епархии. На протяжении XV, XVI и XVII веков церковь исполняла роль “народного заступника”, то есть подменяла собой несуществующее народное представительство. Как только Никон попытался придать этому “заступничеству” институциональные формы, его не без труда при помощи фальшивых вселенских патриархов убрали в Ферапонтов монастырь на Вологодчине. А Ионе, даже после его катастрофической промашки в Успенском соборе (когда он подошёл под благословение к неожиданно вернувшемуся с Истры Никону), позволили вернуться на ростовскую кафедру и продолжить строительство. Даже государю стало страшно: и патриарха сгнобил без прощения от него, и местоблюстителя – тоже, что ли, придётся? Не слишком ли на один, даже и государев ум? Да пусть ковыряется в своей епархии, Россия – большая. Вот он и нахозяйничал, Иона свет Сысоевич, и так, что мир и не видывал такого хозяйничанья – один человек стал эпохой. И от кого проку потомкам больше – от Ионы или от Никона – ещё пока неизвестно.




Если от Фомы Мора (тоже, кстати сказать, особы духовного звания) остался лишь текст знаменитой “Утопии”, то Иона оставил после себя “Топию”: он создал “топос”, место, знаменитое не меньше, чем произведение Мора. В этой “Топии” не только мысль о том, как надо было бы жить, но и проба, попытка, реализация мысли, обратившейся в каменные формы церквей, стен, колоколен, крылец, жилых палат, судного приказа, башенных часов с боем, пивоварен и “пирожных” палат. Мор мечтал, Иона делал. “Утопию” читаем, “Топию” видим. У Мора – то, чего нет, у Ионы – то, что есть.

Фото А.Г.Стройло
Фото А.Г.Стройло

Никон строил Новый Иерусалим, Иона – Архиерейский дом. Имеющий глаза – пусть сравнит, ведь начинали они почти одновременно, в середине пятидесятых годов, и думали тогда, видимо, в унисон, об одном.
Странно звучит – думали об одном. Откуда ж кто знает, о чём они думали? И кто был умнее, а кто – глупее? И что у кого лучше получилось, а у кого хуже? Нет, не станемте сравнивать, просто поглядим. Есть ведь на что.
 
АРХИЕРЕЙСКИЙ ДОМ
По северной стене

Полотенце (деталь фрески над полом)
; Вход с герсами, дверьми и поворотами для обороны

Воскресенская надвратная церковь расположена прямо против Успенского собора, что придаёт особый смысл одному православному празднику.



Фото А.Г.Стройло
Фото А.Г.Стройло
Судный приказ



Справа от Судного приказа – основание Часозвони, надетой когда-то на более древнее здание

Главный из двунадесятых праздников в православии – Пасха. В Вербное воскресенье до Петра Алексеевича на Красной площади случался не просто крестный ход – был чин Шествия на осляти, когда самый главный человек во всей русской державе вёл под уздцы коня, на котором восседал в особом креслице (обеими ногами по одну сторону “осляти”) самый главный человек во всей русской церкви, митрополит или (начиная с Иова) патриарх. Вести под уздцы коня, на котором кто-то сидит – примерно то же самое, что открывать заднюю дверцу лимузина, доставившего до нужного места страшно важное лицо, не умеющее за важностью вершимых им дел даже шевельнуть правой рукой, чтобы выпрастаться из экипажа. Многим великим князьям и царям на протяжении по крайней мере двух столетий (XVI и XVII) доводилось хоть в этот день припомнить, что суд есть и над ними, и склонить выю пред тем, кто обозначал собою Царя Славы. Государь во время крестного хода превращался в коновода, оруженосца, самого что ни на есть рядового кнехта, годного только держать повод. Можно, конечно, и иначе взглянуть – ему досталось право быть коноводом аж у Самого! Но как ни взглядывай – светская власть прислуживает церковной, и всё тут.

Одигитриевская церковь, построена уже после Ионы Сысоевича
А раскрас "в шахмат", любимый в те времена, делает её немного похожей на Грановитую палату в Москве

Фото А.Г.Стройло



Пошловатая, конечно, фотография, все такие делают, ну и мы не удержались

В Московском кремле, игравшем, вероятно, роль образца для Ионы в его строительных планах, Успенский собор стоит в самой серединке, на главном месте, внутри кремлёвских стен. В Ростове Успенский собор при Ионе остался вне стен.
Крестные ходы в Вербное воскресенье случались при Ионе Сысоевиче и в Ростове. Государя под рукой не было, но суть, символика и память – те же. Новопостроенная Ионой Сысоевичем звонница с церковью Входа Господня во Иерусалим по отношению к северным Святым воротам с Воскресенской церковью расположена примерно также, как и Входоиерусалимский придел Покровского собора, что на Рву, по отношению к Фроловской (Спасской, Иерусалимской) башне Московского кремля, что давно уже было замечено историками. Что там, что там – из ворот вышли, чуть правее взяли – и вот он, вход во Иерусалим, службу отслужили, теперь – в главный храм, в Успенский. Тут начинается разница. В Москве – надо вернуться в стены светской резиденции, за которыми стоит главная церковь Руси, в Ростове – надо пройти несколько десятков метров безо всяких светских стен, чтобы попасть в такой же Успенский собор. В Москве главное – внутри светского кремля; в Ростове главное – вне Архиерейского дома. Москва – прячет, Ростов – показывает. И ведь и по сей день так (не в упрёк нынешним Музеям Кремля будь сказано).
В результате главное событие православного года в Ростове оказалось иным, чем в Москве. Ото входа во Иерусалим до Успения Богородицы в Рос*то*ве XVII века куда ближе, чем в Москве, и без всяких преград. И праздник Вос*кресения Христова можно отмечать в Воскресенском входном надвратном храме. Крепость не прячет в себе святыню, а служит ей – неподалёку, церковь не сокрыта стенами, а открыта всем; оттого так смешно и нелепо выглядит более поздняя стенка, вроде бы продолжающая стены Дома, но убогая и мыслью, и высотой, и рисунком, и ненужностью своего присутствия вокруг Успенского собора. “Придите – не плачите – время рыданий преста”. А как же придти – стенка-то стоит, калиточки узкие, решётки крепкие, да и ждут ли нас там, раз так хорошо в XVIII веке отгородились? Оба века – XVIII и первая половина XIX – ничего не поняли, даже не попробовали понять в мысли Ионы (про XX и XXI века уж и говорить не приходится), что-то подкрашивали, что-то огораживали, что-то в изумлении пытались спасти, потом во второй половине XX-го после урагана 1953 года новые люди со многим старанием и умением спасали и консервировали то, что им досталось в наследство.
И никто не подумал – как же так, в каком-то ничтожном, презираемом, приказном, совершенно непросвещённом XVII веке были построены никем не превзойдённые здания, спаянные в одно целое мыслью создателя? Образ века, сидящий в головах людей, вопиюще противоречит образу Архиерейского дома: столетие, начавшееся Смутой и законченное Хованщиной, вместившее в себя бунты и закрепощение крестьян, раскол и воссоединение с Украиной, символ и знак отсталости и убогости государственного быта, с одной стороны – и ионинский стиль от Ростова до Углича и Мологи, – с другой. Стиль, не просто свидетельствующий, а буквально кричащий о процветании, богатстве, силе, об умении видеть и создавать красоту. Такие здания не могут быть созданы несчастными забитыми людьми: даже те, кто сегодня следит за зданиями и реставрирует их, в один голос скажут – ни урядник, ни приказчик, ни прораб или бригадир, ни самый разначальник из начальников не уследят за халтурой, если исполнители не будут преисполнены понимания того, в чём они участвуют; чтобы так построить, надо хотеть так построить на всех уровнях, включая самый низший, до подмастерья и подносчика кирпичей, даже они не могут быть несчастными, забитыми и угнетёнными – иначе не получится ощущение праздника, охватывающее всякого, кто входил и входит в Архиерейский дом. Рассуждение умозрительное, но кто запретит уму видеть? И опровергнуть его не так легко, даже если найти тысячу документов о наказании плетьми нерадивого работника, о жестоком обращении с тем или иными, о бедности крестьянина и богатстве митрополита: мир, покой и счастье прямо сочатся из каждого кирпичного шва Дома, водопадом обрушиваясь на всякого входящего. Если нам доступны такие переживания, то почему мы полагаем возможным отказывать не очень далёким предкам в праве переживать то же самое? Чай, они не дурее нас.
Некоторые (те, кто строил) – так уж точно.

[FILE ID=9084]





Хотелось бы посмотреть на человека, сколь угодно богатого, вознамерившегося сегодня пойти по стопам Ионы! Выйдет непременно конфуз. Тогда они знали что-то такое, чего нам не дано. Пытаться назвать это “что-то”, или описать его – напрасный труд, можно только постараться пробудить чувства, поделиться впечатлениями, а главное – не ухватывается, как ни разглядывай высоченное гульбище Воскресенской церкви, её весёлый северный фасад или светло-солнечные фрески внутри.
Значит, главное – впереди.

Блудница, надо полагать, из пригорода Вавилона. А может, и из самого Вавилона
 
АРХИЕРЕЙСКИЙ ДОМ
По восточной стене

Палаты XVI века и гостиница “Дом на погребах”, почти примыкающая к восточной стене, ведут от северных ворот к югу, туда, где разные хозяйственные помещения Дома.



Палаты примечательны своей древностью и следами-намёками на отсутствующие ныне сооружения. Массивная металлическая дверь в проёме, явно устроенном не в последние три века, и расположенная на “полувтором этаже”, заставляет предположить наличие верхнего перехода, вероятно, к Сеням, на которых стоит церковь Спаса, деревянного или каменного, судить трудно. Нельзя исключить, что над каменными палатами были и деревянные: в дереве жить теплее и здоровее, чем в камне, и люди XVII века очень бы удивились, узнав, что их не очень далёкие потомки обилие и преобладание деревянных построек в стране считают признаком бедности и неразвитости. По совести, конечно, камень долговечнее и крепче, но ведь и дороже, и восстанавливать его после пожаров куда труднее.






А если припомнить, что татары доходили с набегами до Великого Устюга, оставляя после себя пепелища, то задача восстановления выходит на первый план. Когда уберечься и спасти дома нельзя – надо быстро строить, тут-то дерево и пригождается. Жизненная катастрофа, каковой всегда является пожар, демпфируется сегодня страховкой, а в прошлые времена – дешевизной строительства или даровой помощью общины. Так что, рассуждая о бедности, надо держать в уме, что набеги татар совсем прикончились только при Екатерине II, а деревянные дома в миру выполняли парадоксальным образом ту же роль, что в наши дни с превеликим трудом и за приличные деньги исполняют страховые общества.
Полудеревянная гостиница “Дом на погребах” тоже напоминает об этом.
 
АРХИЕРЕЙСКИЙ ДОМ
По южной стене

Южная часть кремля представляет собой особый уголок. По совпадению или осознанно, но в этой, "теплой" уже по самому своему положению части сосредоточены и "теплые", домашние виды построек – жилые и хозяйственные. Своеобразным логическим переходом от "духовного" к "материальному" стала церковь Спаса на сенях, построенная в 1675 г., но в каких-то архаичных формах. Небольшая, вытянутая, завершенная восьмискатной кровлей и своеобразной небольшой главкой на барабане с "постаментом", она больше похожа на жилой дом, чем на церковь. В каком-то смысле это так и было, поскольку храм Спаса на сенях и был домовой церковью митрополита Ионы.
Примыкающие к церкви с запада строения обретают все более мирской характер. Это Белая палата – трапезная, которая, в отличие от помещений с таким названием в других церквях, использовалась по прямому назначению, в ней ели, правда, только высокие гости. С храмом Спаса на сенях трапезную соединяет Отдаточная палата, в которой, встречая или провожая этих знатных гостей, хозяин отдавал им честь – поклоны. Весь комплекс поднят на высоченный подклет, отрывающий его от земли, закрывающий от чужих, что еще более усиливает домашний, интимный характер этих сооружений.
Чем дальше на юг, тем более обыденными, мирскими по характеру и назначению становятся постройки. Поэтому не удивительно, что завернув за Самуилов корпус и пройдя по узкой улочке между ним и стеной, посетитель ощущает себя попавшим в самый настоящий средневековый город. Вот маленькая городская площадь, мощеная булыжником, с колодцем посередине. Она окружена тесно стоящими двухэтажными каменными домами. Поворот за угол – и от площади отходит узкая, такая же зажатая с двух сторон домами улица. Примерно посередине слева она прерывается широким, каким-то амбарным на вид проездом ворот. Над улицей, как венецианские мостики, перекинуты крытые галереи. Вид у этих строений очень жилой, домашний, здесь нет пышного декора публичных зданий – наличники окошек простые "избяные" треугольники, карнизы домов и галерей оформлены валиками, бегунками да поребриком, только "княжьи терема" расписаны "в шахмат". Собственно, это и была жилая часть митрополичьего двора – в Иерарших палатах до постройки Митрополичьих палат жили ростовские митрополиты, а потом разместились поварни, сушильни, кладовые, пирожные. "Княжьи терема" так и остались жилыми помещениями для многочисленного окружения митрополита.
Еще дальше на юг за кремлевской стеной раскинулся Митрополичий сад, обнесенный низенькой, "небоевой" оградой, которая очень контрастирует с мощью и неприступностью стен Дома. Деревья в саду сейчас еще очень маленькие, сад залит светом и кажется немного игрушечным. Зато ничто не закрывает вид на прелестную церковь Григория Богослова. Наличие ее в саду, за кремлевской стеной, как бы на выселках вызывает недоумение у посетителей кремля, объясняется же тем, что на месте сада в XIV-XVI вв. был Григорьевский затвор (монастырь), позднее упраздненный. Возможно для того, чтобы память о монастыре сохранилась, в 1670 г. Иона Сысоевич приказал построить на месте старой главной монастырской церкви новую, которую мы и видим теперь. Хоть и находясь за кремлевской стеной, церковь Григория Богослова сохраняет стилистическое единство с другими храмами Дома. Но то, что она стоит свободно, не стесненная соседними сооружениями, не укрытая высокими стенами, подчеркивает ее стройность, придает ей больше легкости, чем другим храмам.
 
АРХИЕРЕЙСКИЙ ДОМ
По западной стене


Церковь Иоанна Богослова.
Тут требуется просто-таки напросто поэтический талант, чтобы под*сту*пить*ся к ней. Но в голову идёт только шаблонная пошлятина про “высокий подклет”, “плотно собранные в пучок главы”, “немыслимую высоту и нарядность убора”, “галерею, окружающую с трёх сторон”, “торжество симметрии и асимметрии”, “неровно поставленные фланкирующие башни”, ”непригодные для войны стены с переходами”, “царскую башенку, аналогичную той, что стоит в Московском Кремле рядом с Фроловскими воротами”.
Пересказывать музыку словами, даже и рифмованными, негоже. Она должна звучать вольно и сильно сама.
Если принять, что Ивановская церковь в Ишне всё-таки построена при Ионе, то есть в 1687 г., то утончённая возвышенность силуэтов – очень крепко роднящая обе ростовские Ивановские церкви, за городом и в Архиерейском доме, построенные почти одновременно.
Почему именно этот ученик Христа так часто шёл на ум Ионе Сысоевичу на склоне дней? “Во многая мудрости много печали”, Откровение Иоанново, надо полагать, было созвучно размышлениям уже немолодого человека. Оглядывая то, что он настроил за сорок почти лет, последнюю точку своей деятельности ростовский митрополит связал с Апокалипсисом, но до чего же светлой и весёлой оказалась эта точка, что снаружи, что изнутри. Конец света, четыре всадника, мор и глад у Иоанна – и строгое, элегантное торжество умной силы и красоты у Ионы.
А что может думать человек, бывший свидетелем неслыханного взлёта пат*ри*арха Никона при молодом Алексее Михайловиче, и очевидцем его низвержения в 1666 г. вселенскими патриархами, уже низложеными к моменту суда у себя на родине, расставшимися со своими кафедрами для испрошения милостыни у русского царя, человек, получивший известие о смерти Никона под Ярославлем, наслышанный о смутах при дворе двух царей при одной правящей царевне? Длящийся почти полвека из-за раскола церкви Конец света он, ростовский митрополит Иона Сысоевич победил, преодолел и превозмог, создав свой Дом. Никон и Аввакум израсходовали себя на войну, а он, бывший вице-патриарх (то есть местоблюститель) оставляет по себе пять построенных в Доме церквей, Красную и Белую палаты, стены, звонницу, целый, законченный, совершенный комплекс – как памятник себе, но не в виде изваяния человекоподобного, а в виде того, что служит людям, помогает им.
Страницы: Пред. 1 2 3 4 След.