Можно об этом писать, или нельзя – не знаю.
Многие из тех, кто там был, не одобрят моё намерение чуточку, краешком коснуться ферапонтовской темы. Уверен, что они просто не хотели бы увеличения числа посетителей, чтобы не разрушить плохо поддающееся описанию ощущение, возникающее при отъезде после трёхдневного или недельного пребывания в этих местах. Вроде бы и нет ничего особенного, скуповатая на краски природа, скорее плоский ландшафт, полное отсутствие того, что можно было бы назвать развлечениями в городском понимании, ну, памятники там разные, архитектура всякая, дороги на удивление приличного качества. Приехать можно, но смысл поездки – неочевиден, если не сказать прямо – туманен. Где-нибудь на Псёле (Псле?) или на Дону под Богучаром летние вечера так же тихи и просторны. Здесь людей меньше, не мельтешат. Не считая морей водки, телевизора, электричества и автомобилей, жизнь такая же, как сто или триста лет назад – может быть, это сюда и манит, общественные роли и маски, приросшие к лицам двадцать или десять лет назад, подсыхают и отшелушиваются к исходу второго дня – вот что есть за душой – с тем и ходи, гуляй, смотри, что уловишь – твоё, уже не отнимешь, что прозевал – всё равно хоть краешком, а в душе осталось. И вот эти краешки по дороге домой друг об друга стукаются, беспокоятся, даже разговаривать не хочется.
Ехать туда на один день проку нет, лучше какой-нибудь фильм посмотреть, или по сайтам порыскать. За один день нельзя успеть сделать главное, из-за чего вообще человек трогается с места – познакомиться и спокойно поговорить с людьми, найти их и подышать одним воздухом. Тут должно быть везение. Найти ночлег заранее – не хитрость, везение в том, чтобы получилось равновесие в отношениях с хозяевами: и вы их не купили за не очень большие деньги, и они вас не обязаны любить и облизывать.
Когда мы впервые увидели будущего нашего хозяина у порога ферапонтовского сельпо, сердце не стало предвещать ничего хорошего, эмпатия в глубинах сознания перевернулась с боку на бок и захрапела дальше, дружелюбная улыбка была вежливо сконструирована при помощи мимической мускулатуры лица благодаря многолетней тренировке и давней привычке лицемерить на всякий случай.
Так вымощено крыльцо у сельпо. Вероятнее всего, эти металлические плиты вынесены в своё время из монастыря
Его звали Николай (отчестворек) Ганчурин, костюм неброский, морщины глубокие, приветливость профессиональная и сдержанная, автомобиль не то фиолетовый, не то коричневый, но хороший, с дорожным просветом – не нашему чета, сантиметров восемнадцать, потому что Жигули. Те два километра, что ехали от магазина до его усадьбы, бодрости духа не прибавили, можно даже сказать, что губы кривились в бодряческой улыбке, которую хорошо, что он не видел, так как ехал впереди. Чтобы попасть в усадьбу, надо было взобраться на горку высотой метров пять по сырой колее, по виду скорее тракторной, чем автомобильной. Коля (так он велел себя называть, хотя четыре десятка ему миновало лет пять, а то и десять назад) вспорхнул на неё, как воробышек, ну и мы за ним с третьей попытки тоже довольно-таки молодцевато воздвиглись на пригорок, где и была назначена парковка прямо во дворе, в восьми с половиной метрах от конуры с собакой на цепи, которая показалась слишком тонкой, старой, ненадёжной и какой-то даже провоцирующей. Все её попытки наладить с нами контакт кончились ничем, потому что эта добрейшая (как позже выяснилось) душа пряталась в теле исчадия адова с пастью, в которую легко могла бы поместиться и детская, и взрослая голова.
Коля с семьёй жил в старом доме.
А новый сдавал гостям.
Дом был чуточку недоделан во втором этаже, но первый был для жилья не то что пригоден, – роскошен.
Роскошь эта не имеет ничего общего с тем, что принято считать шикарным жильём последние лет триста. Дом строился "для себя", точнее, для взрослого сына, недавно погибшего, со всем умением и тщательностью. Отапливается печью, которая в длину имеет метра четыре, пожалуй, за счёт нескольких каналов забирает всю теплотворность дров, держит температуру больше суток, а поленьев на разогрев требуется штук шесть. Стены бревенчатые, полы не крашенные, а выскобленные после фугования и сплачивания (без единой щёлочки). Бывают полы каменные, железные, с линолеумом и ламинатом, паркетные и покрытые маслом и ещё какие-нибудь. Это не полы, а туфта, или, как писал А.Солженицын, "тухта". Вот у Ганчурина – полы. Такие полы воспринимаются и запоминаются тактильно, методом пальпации, почти "органолептически", босой ногой; ходьба по ним – гимн чувственности и чистоты, как прикосновение щекой к пятке двухмесячного младенца. Они такие девственные, голенькие и невинные, что страшно оступиться и сойти с проложенных самодельных тряпочных дорожек.
Окна показывают такие картины, за которыми люди в музеи ходят. Тут тебе и "Над вечным покоем" Левитана, и Ге, и Куинджи, и Саврасов, и даже немножко Суриков.
Глазное и тактильное пиршество можно усугубить совсем уж разнузданным удовольствием, удовольствием в кубе, производной второго порядка от удовольствия, блаженством почти райским, требующим шестичасовой подготовки и длящимся часами, потому что нет сил его прервать, универсальным, синтетическим, всеобъемлющим и безграничным наслаждением, изощрённой сладкой пыткой, негой, доводящей до изнеможения, счастьем безмысленных мгновений, вакханалией телесной радости.
Это баня по-чёрному с веником на берегу озера, так, чтобы туда и обратно, в воду и в баню – раз восемь. В римских и турецких банях бывать не доводилось, финская и русская всегда нравились, но по-чёрному и именно у озера – это верхняя точка, квинтэссенция, контрапункт, это Майя Плисецкая в балете и Мария Каллас в опере, лучше, выше, тоньше быть не может.
Никакие современные помывочные ухищрения этой бане в подмётки не годятся, они не про то, они только снимают налипшую дрянь с тела, – а баня его правит, и заодно, почему-то оказывается, и в мозгах просветление наступает, даже характер мягчеет и доброте становится легче пробираться изнутри наружу, к людям.
И потом чаю – и на боковую.
И кто скажет, что это не роскошь – жалкая ничтожная личность, погрязшая в пучине греха и разврата.
Многие из тех, кто там был, не одобрят моё намерение чуточку, краешком коснуться ферапонтовской темы. Уверен, что они просто не хотели бы увеличения числа посетителей, чтобы не разрушить плохо поддающееся описанию ощущение, возникающее при отъезде после трёхдневного или недельного пребывания в этих местах. Вроде бы и нет ничего особенного, скуповатая на краски природа, скорее плоский ландшафт, полное отсутствие того, что можно было бы назвать развлечениями в городском понимании, ну, памятники там разные, архитектура всякая, дороги на удивление приличного качества. Приехать можно, но смысл поездки – неочевиден, если не сказать прямо – туманен. Где-нибудь на Псёле (Псле?) или на Дону под Богучаром летние вечера так же тихи и просторны. Здесь людей меньше, не мельтешат. Не считая морей водки, телевизора, электричества и автомобилей, жизнь такая же, как сто или триста лет назад – может быть, это сюда и манит, общественные роли и маски, приросшие к лицам двадцать или десять лет назад, подсыхают и отшелушиваются к исходу второго дня – вот что есть за душой – с тем и ходи, гуляй, смотри, что уловишь – твоё, уже не отнимешь, что прозевал – всё равно хоть краешком, а в душе осталось. И вот эти краешки по дороге домой друг об друга стукаются, беспокоятся, даже разговаривать не хочется.
Ехать туда на один день проку нет, лучше какой-нибудь фильм посмотреть, или по сайтам порыскать. За один день нельзя успеть сделать главное, из-за чего вообще человек трогается с места – познакомиться и спокойно поговорить с людьми, найти их и подышать одним воздухом. Тут должно быть везение. Найти ночлег заранее – не хитрость, везение в том, чтобы получилось равновесие в отношениях с хозяевами: и вы их не купили за не очень большие деньги, и они вас не обязаны любить и облизывать.
Когда мы впервые увидели будущего нашего хозяина у порога ферапонтовского сельпо, сердце не стало предвещать ничего хорошего, эмпатия в глубинах сознания перевернулась с боку на бок и захрапела дальше, дружелюбная улыбка была вежливо сконструирована при помощи мимической мускулатуры лица благодаря многолетней тренировке и давней привычке лицемерить на всякий случай.
Так вымощено крыльцо у сельпо. Вероятнее всего, эти металлические плиты вынесены в своё время из монастыря
Его звали Николай (отчестворек) Ганчурин, костюм неброский, морщины глубокие, приветливость профессиональная и сдержанная, автомобиль не то фиолетовый, не то коричневый, но хороший, с дорожным просветом – не нашему чета, сантиметров восемнадцать, потому что Жигули. Те два километра, что ехали от магазина до его усадьбы, бодрости духа не прибавили, можно даже сказать, что губы кривились в бодряческой улыбке, которую хорошо, что он не видел, так как ехал впереди. Чтобы попасть в усадьбу, надо было взобраться на горку высотой метров пять по сырой колее, по виду скорее тракторной, чем автомобильной. Коля (так он велел себя называть, хотя четыре десятка ему миновало лет пять, а то и десять назад) вспорхнул на неё, как воробышек, ну и мы за ним с третьей попытки тоже довольно-таки молодцевато воздвиглись на пригорок, где и была назначена парковка прямо во дворе, в восьми с половиной метрах от конуры с собакой на цепи, которая показалась слишком тонкой, старой, ненадёжной и какой-то даже провоцирующей. Все её попытки наладить с нами контакт кончились ничем, потому что эта добрейшая (как позже выяснилось) душа пряталась в теле исчадия адова с пастью, в которую легко могла бы поместиться и детская, и взрослая голова.
Коля с семьёй жил в старом доме.
А новый сдавал гостям.
Дом был чуточку недоделан во втором этаже, но первый был для жилья не то что пригоден, – роскошен.
Роскошь эта не имеет ничего общего с тем, что принято считать шикарным жильём последние лет триста. Дом строился "для себя", точнее, для взрослого сына, недавно погибшего, со всем умением и тщательностью. Отапливается печью, которая в длину имеет метра четыре, пожалуй, за счёт нескольких каналов забирает всю теплотворность дров, держит температуру больше суток, а поленьев на разогрев требуется штук шесть. Стены бревенчатые, полы не крашенные, а выскобленные после фугования и сплачивания (без единой щёлочки). Бывают полы каменные, железные, с линолеумом и ламинатом, паркетные и покрытые маслом и ещё какие-нибудь. Это не полы, а туфта, или, как писал А.Солженицын, "тухта". Вот у Ганчурина – полы. Такие полы воспринимаются и запоминаются тактильно, методом пальпации, почти "органолептически", босой ногой; ходьба по ним – гимн чувственности и чистоты, как прикосновение щекой к пятке двухмесячного младенца. Они такие девственные, голенькие и невинные, что страшно оступиться и сойти с проложенных самодельных тряпочных дорожек.
Окна показывают такие картины, за которыми люди в музеи ходят. Тут тебе и "Над вечным покоем" Левитана, и Ге, и Куинджи, и Саврасов, и даже немножко Суриков.
Глазное и тактильное пиршество можно усугубить совсем уж разнузданным удовольствием, удовольствием в кубе, производной второго порядка от удовольствия, блаженством почти райским, требующим шестичасовой подготовки и длящимся часами, потому что нет сил его прервать, универсальным, синтетическим, всеобъемлющим и безграничным наслаждением, изощрённой сладкой пыткой, негой, доводящей до изнеможения, счастьем безмысленных мгновений, вакханалией телесной радости.
Это баня по-чёрному с веником на берегу озера, так, чтобы туда и обратно, в воду и в баню – раз восемь. В римских и турецких банях бывать не доводилось, финская и русская всегда нравились, но по-чёрному и именно у озера – это верхняя точка, квинтэссенция, контрапункт, это Майя Плисецкая в балете и Мария Каллас в опере, лучше, выше, тоньше быть не может.
Никакие современные помывочные ухищрения этой бане в подмётки не годятся, они не про то, они только снимают налипшую дрянь с тела, – а баня его правит, и заодно, почему-то оказывается, и в мозгах просветление наступает, даже характер мягчеет и доброте становится легче пробираться изнутри наружу, к людям.
И потом чаю – и на боковую.
И кто скажет, что это не роскошь – жалкая ничтожная личность, погрязшая в пучине греха и разврата.
