Про XVII век мы все (кто больше, кто меньше) знаем, что это сумрачное столетие отечественной истории, наполненное ужасами Смутного времени и Хованщины, кажется, ещё был Степан Разин, закрепощение крестьян и зачем-то никому не понятный раскол в церкви между Никоном и Аввакумом. Потом, слава тебе, Господи, образовался светозарный Пётр I , вдохнувший новую европейскость в старые мехи замшелой Руси, и империя пошла цвесть под просвещённым скипетром фамилии Романовых.
То, что ниже – как раз про замшелость, убогость, посконность, домотканность. Причём, как говорят англичанцы, "as is", это не историческое описание, не литература, не публицистика, а камень.
Он не только говорит сам за себя, он важнее, чем самые высокоумные и цветистые рассуждения, он умеет сам общаться с тем, кто его видит.
Наша не то чтобы задача, не то чтобы цель, но желание в этой теме – сделать уважаемым читателям и смотрителям прививку одной несмертельной болезни, разумеется, только с их согласия. Прививка эта безболезненная, но при благоприятном развитии событий и скором течении недуга обещает изменить качество жизни пациента через прозрение. Болезнь называется "любовь к истории XVII века". Почему именно XVII-го? Потому что от него (от века то есть) сохранилось больше всего памятников по сравнению с предыдущими столетиями и памятники эти – лучше, чем те, что появились позже, как ни чудовищно это звучит для непривычного уха. То, что их много – позволяет все объехать и посмотреть своими глазами, а то, что они лучше – сообщит поездкам несказанную приятность. После XVII века почти пропало то, что для архитектуры является самым главным – формообразование, соответствующее местным условиям, и возвращаться оно начало только при Николае I, потом в середине XIX века, потом на рубеже веков, когда появился "ар нуво", модерн, поразительно созвучный именно сооружениям XVII века. Барокко, классицизм и ампир, блистательно представленные в России, всё-таки формы свои заимствовали со стороны. Поэтому, кстати, и в Питер туристы из Европы валом валят – они рады узнать в чужих краях то, к чему привыкли у себя дома, часто даже лучше, чем дома. Вот попробуйте на секунду допустить, что архитектура XVII века лучше, чем архитектура, например, XIX-го. Размеры, массовость, инженерные выдумки, новые материалы и прочее – всё, казалось бы, говорит в пользу XIX века. Но речь не об этом. Лучше – не значит больше, чаще, сложнее. Лучше – это лучше, как у одного из мушкетёров Дюма: "Я дерусь, потому что.... дерусь". Почему музеи и частные собрания всего мира наполнены старыми русскими иконами? Потому что это выгодное капиталовложение? Нет. Просто потому что они лучше, чем иконы XVIII–XXI веков, которых довольно много и при нужде иконное производство сегодня легко может стать массовым – да покупать-то никто не будет, качество не то, несмотря на размеры, новые или старые технологии, свежесть, рисунок, следование канонам и т.п. То же и с архитектурой XVII века – просто лучше. Примеров тому множество, но примеры ничего не доказывают и не опровергают – этим надо заболеть. Московский кремль мы видим в том обличье, которое оставил XVII век. Даже Соборная площадь с более древними соборами и Грановитой палатой несёт на себе отметины этого века. Архитектура – не только музыка в камне, она и история в камне, и постигать эту историю также сладостно, как постигать гармонию. И с архитектурой – так же, как с музыкой: извлечение хрупкой мелодии своими пальцами из музыкального инструмента помогает научиться получать наслаждение от Брамса; увиденный своими глазами каменный документ вправляет мозги лучше, чем двадцать учебников и монографий, деревянная церковь середины века в Красной Ляге приводит любого к самой первой и самой простой мысли: "Я бы так не смог, и не знаю вокруг себя никого, кто так бы смог, не потому что топор в руках держать не умеет, а потому что глаза такого нет". А уж когда до этого дойдёт, до вопроса "почему?" – тогда и начнутся прозрения. В начале XVII века Россия – кисель, тонким слоем разлитый по не очень большой территории. В конце XVII века территория почти соответствует нынешним границам Российской федерации, она уже империя (а не с 1721 года), и совсем не кисель. Об этом и предполагается дальше вести речь. Другие открытые нами темы – иллюстрации для этой.
Поневоле придётся повторяться. Но вот Михаил Хазин говорит в течение нескольких лет на РСН одно и то же – и ничего, нормально, хоть к нему и не прислушиваются, зато его слова повторяют уже даже в "ящике". Здесь – конспект, прокламация, дацзыбао, речь на митинге, воззвание и вопль: ну оборотитесь же на наш XVII век, разуйте глаза, всё, всё вообще, что составляет предмет мучительных размышлений и политических борений в обществе – уже сталось в XVII веке, и разрешилось. Атомизация и всеобщее разобщение (sic!) сегодня и в подмёки не годится первобытному зверству Смутного времени – и ничего, преодолели. Как? Давайте смотреть. Мздоимство победить нельзя, но пределы ему в XVII веке были поставлены. Какие – давайте смотреть. Экономики нет, всё разворовано, увезено и продано сотнями миллиардов долларов – полноте, чтоб все наши беды были такими, в Смутное время в России убыль населения была – где половина, а где и три четверти; и вылезли! Как? Давайте смотреть. Справедливого устройства жизни нет – так нет его "и выше"; но доискиваться правды в XVII веке умели. Как? Давайте смотреть. И, наконец, основа основ. В малюсеньком берлинском аэропорту (пока его ещё не начали расширять), ожидая отлета домой, можно было заняться физиономистикой. Кто – наши, а кто – нет. Сутулые – наши. Шикарно одетые – наши. Обидчивые – наши. Заносчивые – наши. Боязливые – наши. Мрачные и озабоченные – наши. Руки в брюки, с разворотом плеч, с походкой вразвалочку, со взглядом “все козлы, щас роги поотшибаю, я пуп земли” – наши. Чуть кто с чувством собственного достоинства – не наш. Но, выйдя из Шереметьево, вздыхаешь, господи, хорошо-то как, родина. Там жить нельзя. Но и тут так жить нельзя. “...А погибают оттого, что люди царства своего не уважают больше.” Хочется не только любить, но и уважать. Не за нефть и газ, не за размеры, не за прошлое, не за былые великие подвиги… А за что?
Долго пытался понять, как же это сделать? А ответ прост: фотография с географической привязкой – и судите сами!
Только листать надо по возможности не быстро, держа в голове вопрос: а это не всё вообще, что я знаю по истории русской архитектуры? Мои представления о ней соответствуют этому видеоряду – или нужны ещё усадьбы, дворцы XVII и XIX веков, может быть, нужен ещё XVI век с Александровой слободой, Каргополем, собором Покрова на Рву, или ещё древнее – к Новгороду и Пскову?
И здесь нет даже одного процента памятников XVII века. К чему этот длинный, но неполный ряд? – Такое буйство красивой силы не может не свидетельствовать о том, что XVII век был эпохой расцвета.
В.О. Ключевский начинал очередной период русской истории с XVII века, отыскивая в нем восходящую линию бесконечных реформ и преобразований, приведших к нынешнему состоянию. Не исключено, что именно из-за такого взгляда (только назад, а не вперёд, только вниз от сегодня, а не вверх от вчера) даже он во всём XVII веке видел только начала нового, как после остановки сердца в Смутное время. И эти начала нового были, как правило, хороши, а пережитки старого, как правило, худы. А Хворостинин, Ордин-Нащокин, Палицын, Аввакум, Никон не знали, что они живут в пережитках. Такой взгляд, такую периодизацию нельзя даже назвать предвзятостью: конечно, Алексей Михайлович «готовил» реформы Петра Алексеевича, которые продолжила Екатерина и Александры I и II etc. Цепь причин событий и состояний можно протянуть от Потсдама до Адама, но эта цепь ничего не скажет ни о том, ни о другом. И Михаил первый Романов, и батюшка его Великий государь и Патриарх Филарет, и все их соотечественники ощущали себя наследниками давнего и недавнего прошлого, а вовсе не предтечами недалекого будущего. Для них Василий, Иван, Фёдор, Борис, Шуйские и Скопины-Шуйские были ясны, понятны, близки, любимы или отвратительны так же, как нам сегодня более или менее понятен любой известный деятель двадцатилетней давности. XVII век – особый. В нем уже есть далекая тайна, которую еще можно попробовать разгадать, просто внимательно приглядевшись. Отчего во всей подмосковной архитектуре выбран один XVII век?
Причин несколько. 1. Грубая историческая аналогия. После Смутного времени страна поднялась из ничтожества и убожества к расцвету во второй половине XVII века. Как, что превратило лежавшую в пыли, растоптанную поляками, литвой, шведами, крымцами, ногайцами, казаками и бог еще знает кем державу в огромную империю 1721 года, только названную так Петром Алексеевичем, пожавшим то, что посеяно было до него? Может быть, если понять, «что и как», то это понимание и нынче пригодится, чтобы хоть выглянуть из сегодняшних «мутных времен»? 2. Досада за судьбу целого столетия русской истории. Всего 8–10–12 раз надо сказать «пра-» – и это уже будут наши дедушки и бабушки из XVII века. За них и обидно. Начиная с петровского времени репутация века только ухудшалась стараниями историков, литераторов, юристов и государственных мужей. А ведь это такой же величественный век русской истории, как все предыдущие и последующие, включая даже монголов и коммунистов. 3. Количество памятников. XVII век больше предыдущих и интереснее последующих. От XIV, XV, XVI веков памятников в Подмосковье мало. Есть – но мало. Памятники XX века, наверное, оценят только в XXIV веке, а от XVIII– XIX веков остается ощущение талантливой вторичности, подражания, порой даже превосходящего великолепием французский, итальянский или голландский оригинал, но подражания. Словом, улица зодчего Росси великолепна, но неинтересна, дом-коммуна в Костино некрасив и интересен только как памятник фантазирования на тему обобществленного жилья, а XVII век – то, что надо. Он так далеко, что про него можно придумать все, что угодно – и представить его себе красивым, добротным и честным – или ужасным, злобным и ничтожным. Он так близко, что про него нельзя врать нахально: каменные документы – вот они, стоят ещё повсюду во множестве; но можно и приврать осторожно – документы-то эти не видел почти никто. Он так далеко, что уже почти непонятен: не то триста, не то четыреста лет минуло, столько всего стряслось, да жизнь вся другая стала, компьютеры, автомобили, экология. Он так близко, что иной раз оторопь берет – так всё то же самое, как было, так и осталось, ну ровно ничего не переменилось. Он так далеко, что там даже не было асфальтовых дорог, линий электропередачи и домов отдыха, не говоря уж о пионерлагерях, нефтяных вышках и небоскрёбах. Он так близко, что достаточно отвернуться от небоскрёба – и увидеть почти то же, что люди видели триста пятьдесят лет назад: ложбина, церковь, деревня, монастырь, закат, деревянный дом, поле, лес.
Чудо архитектуры XVII века необъяснимо. То объяснение, которое предлагает голова, отказывается принимать сердце. Среди повсеместных нестроений и мучений вырастает немыслимая, неповторимая красота. Что же, выходит, что чем тяжелее жизнь, тем краше от нее остатки? Чем хуже, тем лучше? Что-то по XX веку не видно. Сопромат, проектно-сметная...
Сопромат, проектно-сметная документация, золотое сечение, нагрузка на фундамент, технико-экономическое обоснование, разведка грунтов, привязка к местности, архитектурный стиль и одобрение проекта – как без всего этого? А чертежи были? Ну хотя бы рисунки? Или макеты? Наверняка что-то было, иначе десяток-другой кокошников над стенкой ровно не уместить. Колышком да бечёвкой можно добиться отсутствия явной кривизны, а благолепие надо увидеть заранее. Класть на стену еще лишний ряд кирпичей, или не надо? Красота потом появится или нет? Инструменты, чертежи и сопромат помогают осуществить задуманное. А задумать-то как? Ну образец посмотрел, а дальше? Дальше талант должен помогать. Это-то ясно... Но талант – это индивидуальность, а весь XVII век узнаваем с одного взгляда. Разный – и узнаваемый. В чем секрет? Ведь не в малости же форм, асимметричности окон и кривоватости лепных украшений? «Русь, дай ответа! – Не дает ответа...» Видать, спрашивать не умеем... Как бы вот так спросить, чтобы не сравнивать с другими, а понимать изнутри, словно мы – его современники, и живем в те времена, и стараемся постичь, что отличает нас от прошлого и будущего. И мы не просто сто лет подготовляемся к реформам Петра I (мы даже еще не знаем, что они воспоследуют), а обретаемся в этой среде, работаем, думаем, отдыхаем, любим, бунтуем, интригуем, наконец, строим – и ощущаем себя чем-то более или менее единым, ощущаем принадлежность друг другу, говорим на одном языке, нам нравится или не нравится наша жизнь. Мы точно знаем, что она пройдёт, и надеемся, что от неё останутся не только наши дети, – но не уверены, что же именно переживёт века. А через триста лет получится, что от нас осталось: кровные наследники, язык, территория, памятники, книги, сказки, иконы, суммы технологий, черепки, железо и реденькие документы на бумажных носителях, которые прочесть способны сто человек на всю страну. Да, и еще знаменный распев. Вот тут и поди разберись в особенностях зодчества XVII века! Да еще когда «столетье безумно и мудро», т. е. следующее за нами, охаркало и исплевало едва ли не всё, что ему досталось, и взялось строить жизнь «по уму». А мы-то тут дураки-дураками сидели, умишко свой не знали, к чему приложить, да и вовсе неведомо, был ли он, умишко-то. Как заведено, жили, и всё – без употребления мыслительных способностей. Книги, сказки, иконы и бумажные документы оставим тем, кто в них разбирается. Они уже триста лет пишут, сколь ужасен и тёмен был XVII век, сколь убога и ничтожна была приказная система, сколь дрянно стрельцы умели воевать, как худо жилось и царям, и дьякам, и боярам, и детям боярским, и городовым дворянам, и посадским, и крестьянам, и духовенству, ни светской музыки, ни светской живописи, грамоту едва разумели, щи лаптем хлебали – и то без удовольствия. Из чего же тогда столь великая красота вырастала, что ее не то что превзойти – и повторить-то никто не может? Чтобы возвести такие храмы – надо в душе иметь счастье, свободу, мир, полёт, гармонию, силу, любовь. Если прикоснуться к камню, положенному человеческой рукой в стену четыреста лет назад – ничего не произойдет. Это даже меньше, чем убийство бабочки за миллион лет до нашей эры – так, несколько клеток кожи останется на камне на некоторое время, несколько пылинок с камня упадет на землю. А зачем тогда христиане пьют «кровь» Христову и вкушают его «тело»? Причащаются. Становятся сопричастны. Так и прикосновение к камню делает сопричастным. Когда узнаешь, кто, когда и как строил церковь, она станет ближе, понятнее. В таком-то году, такой-то человек, ничем от нас не отличный, кроме лично пережитого, такими же руками клал почти такие же, как сегодняшние, кирпичи, так же сомневался, какие окна где учинить, так же думал, прикидывал, довольно ли будет леса, сколько гвоздей купить, как место выбрать, чтобы и не на горе стояла, и не в яме, чтобы на дороге издалека показывалась, обещая скорый отдых в обжитом месте. Вопросы, знакомые любому, кто ставил дом. Если представить себе все строительство, от задумки до первого удара колокола, и «выключить» навсегда электричество, «продать» экскаваторы и бетономешалки на дизельном ходу, «избавиться» от теодолитов и архитектурных институтов – тогда и посмотрим, как применялись мыслительные способности в XVII веке. Если взять книгу старого, малознакомого автора, о котором известно только то, что он вроде бы недурно писал, внимательного читателя ожидают ошеломительные открытия. То, о чем писали Салтыков-Щедрин, Толстой, Достоевский, было известно уже Боэцию, Исидору Севильскому и Томасу Аквинату. Талант – это умение сказать очередному поколению давно известные истины так, чтобы оно остолбенело в восторге постижения. Гениальность – это умение сказать то же самое так, чтобы все последующие поколения не уставали восхищаться сказанным. В русской архитектуре XVII век – то же, что Пушкин в литературе. Просто, понятно, гениально.
Всё, что отснято, существует благодаря усилиям трёх групп людей, каждому из них в отдельности и всем вместе – земной поклон и почтительная благодарность. Первая – священнослужители, прихожане, паломники, послушники и монахи. Они сделали то, что мы видим, живым и осмысленным. Вторая – чиновники, администраторы, бизнесмены и финансисты, которые находят деньги на то, чтобы делалось то, что мы видим. Третья – архитекторы, искусствоведы, историки и реставраторы. Они сделали то, что мы видим, таким, как мы это видим. Профессия реставратора сродни профессии хирурга: и тот, и другой трогают руками самые нежные, самые важные и в то же время самые больные внутренности человеческого и общественного организмов, и от них порой зависит жизнь – и одного, и всех. Только реставраторов реже благодарят. За благодарностью – вечная хула тем, кто заставил разрушить сотни и тысячи памятников в XVIII–XIX– XX–XXI веках. Время, ветер, вода и люди уничтожили то, что мы уже никогда не увидим. А ведь памятников было в сто раз больше, и не только церкви и монастыри, было и жилое зодчество, и какое!
В XXI веке мы не только наследуем XX-му и предшествуем XXII-му, мы и сами по себе, сейчас, какие-то – суть. Наше время в будущей периодизации истории тоже как-то назовут и тоже будут стараться понять.
И здесь нет даже одного процента памятников XVII века. К чему этот длинный, но неполный ряд? – Такое буйство красивой силы не может не свидетельствовать о том, что XVII век был эпохой расцвета.
Какая богатая коллекция памятников 17 века представлена в этой теме.
По поводу почему их так много в Подмосковье я подумал, что это связано не только с подъемом государства после смуты, а с тем, что начиная с 18 века центр страны, уже империи, сместился на северо-запад, и уже В Петербурге мы имеем и храмы, и дворцов-парковые ансамбли 18-19 веков, сравнимых с которыми нет сейчас ни в Москве, ни в Подмосковье.
Какая богатая коллекция памятников 17 века представлена в этой теме.
По поводу почему их так много в Подмосковье я подумал, что это связано не только с подъемом государства после смуты, а с тем, что начиная с 18 века центр страны, уже империи, сместился на северо-запад, и уже В Петербурге мы имеем и храмы, и дворцов-парковые ансамбли 18-19 веков, сравнимых с которыми нет сейчас ни в Москве, ни в Подмосковье.
Это очень верно, центр сместился, Пётр I даже сподобился запретить каменное строительство по всей России ради С.-Петербурга и окрестностей. Получилось исключительно, город действительно краше многих европейских столиц и провинциальных центров. Но всё-таки он – "жаба в манжетах", всё замечательно, но – неотсюда. Античный портик хорош в Греции, Италии и Испании; уже в Германии и Франции потребовалось нечто иное, породившее романику и готику. А в России и аттику, и портику, и балкону, и даже эркеру – холодно. Коринфский и ионический ордеры смешны не только при деревенском деревянном особняке XIX века, но и при советском Дворце культуры эпохи "репрессанса". Модерн и лучшие советские архитекторы вбирали больше отсюда, чем оттуда: здания ГУМа и Исторического музея, некоторые станции метро, вокзалы неуловимо наследуют архитектуре XVI–XVII веков – и тем хороши. И всё-таки главное отличие от XVIII и XIX веков в том, что архитектура XVII века – лучше, как ни странно это звучит.
