Не знаю, куда присунуть такой пустячок, как Поярково – и дорога не та, и церковь на полвека моложе, но она, даже в ожерелье подмосковных соборов – камушек самой чистой воды:
Это не Поярково, это Парфенон, Колоссеум и Фалькенштайн, вместе взятые, это кумулятивный заряд и маленькая термоядерная бомба. Что это шедевр – видно каждому. Это даже не красота, это – прекрасное во всю мощь в полном и чистом выражении, независимо от размера, огромное и великое навсегда, даже когда, не дай бог, камень рассыплется в прах, но останется хоть один рисунок, – его будут изучать в архитектурных институтах и бесконечно пытаться постичь, в чем же она, тайна красоты. Рассказывать словами, что такое красота – дурацкое занятие. Поверить алгеброй гармонию всегда хочется, но никогда не получается. Надо увидеть и остолбенеть, онеметь и долго есть глазами, впитывая и не насыщаясь. Объяснить, почему это красиво – невозможно. Церковь – не маленькая, а малюсенькая, пропорции и силуэт – обычные, ничего выдающегося, северный выход с порталом – почти в рост человека, выше – окна с наличниками и между ними закладная доска, потом – кокошники, потом – барабан, потом глава и крест, общая высота – ну, может быть, с трехэтажный дом с низкими потолками. Однако же построил эту малышку великий хитроумец, знавший, что, как и для чего он делает. Чтобы все его тайны разгадать – надо быть таким же мудрым, как он сам. На это надежды никакой нет, но кое-что можно хоть попробовать разглядеть. Во всём сооружении – три с половиной части: первая, вторая, третья и барабан с главой и крестом. Первая часть – лаконичная, скупая и скучная, кроме, разве что, портала с колонками, доходящими до плеча не очень рослому человеку. Вторая часть – повеселее, сдвоенные полуколонки по углам, окна, построенные как бог на душу положит, одно побольше, другое поменьше, закладная доска под самым высоким очельем наличника, простенки, презирающие симметрию. Это – ладно, мы такого уж нагляделись, с разными окнами, разными наличниками, разными простенками. Начинается третья часть. Как раз тут – одна из главных тайн. Самое остриё по верху наличника левого окна приходится ровно посередине между левым и центральным кокошником, а остриё правого наличника не попало в сочленение центрального и правого кокошника, оно пришлось правее. Но зато само сочленение кокошников пришлось ровно между двумя наличниками, центральным и правым. Это уже не просто асимметрия, это производная второго порядка от асимметрии, это асимметрия, возведённая в энную степень, горизонтально вертикализированная асимметрия. Даже и этого мало. Три кокошника в третьей части – нечто небывалое в русской архитектуре. Ну уж во всяком случае очень редкое. Кокошник – это вообще-то толстый каменный полукруг, иногда с небольшим щипцом, поставленный на свод, чтобы верх здания был дробным, мягким и плавным, а не скучным скатом для отвода атмосферных осадков. Кокошники – продолжение и часть здания, а не крыша. Здесь, в Поярково, три кокошника с севера поставлены так, как редко где приходится видеть. Это – нечто неслыханное. Во-первых, они огромные. Маленькая, низенькая церковь с большущими кокошниками. Во-вторых, северная и южная стороны – короткие, в три кокошника, а восточная и западная – длинные, в четыре кокошника. В-третьих, внешние края кокошников слева и справа оканчиваются ровно там, где угол нижней стены. Тут-то и есть небывальщина, тут-то и есть талант архитектора. Он целиком накрыл этими тремя крыльями и сложную вторую часть здания, и простую первую, без остатка. Вот в этом «без остатка» сжался весь (или не весь, а малая часть) его талант. Хоть от левого, хоть от правого края кокошников продлите плавную дугу вниз – она придётся на край стены без учёта карниза. Так не делали никогда. Хоть полметра, хоть метр, хоть две пяди – а отступали от края стены внутрь. Иногда даже перевешивали карниз и кокошники за пределы стены, но чтобы вровень – видеть не приходилось. И это – одна из незаметных тайн, которые все вместе делают эту маленькую церковь огромным явлением русской культуры. От тихой первой части – к звенящей второй – к умиротворяющей третьей – и к венчающей последней. Последняя – не проще предыдущих. Разве не видно, что барабан – толстенный и здоровенный, должен бы прямо раздавить эту малышку под собой? Но нет. Чудо гармонии. Только такой здесь и может быть. И купол над барабаном, соразмерный всему, что находится снизу. В основании барабана опять кокошник. Снова неслыханная вещь. Где ж это видано, чтобы верхний кокошник был чуть больше, чем центральный под ним, и чуть меньше, чем боковые? В нижнем-то ряду кокошники разные – тот, что посередине – заметно уже, чем крайние. Один большой сверху, три больших снизу, маленькие – между ними. Даже не начало, а намёк на ритм, сразу оборванный. Если считать части снизу – простота, изощрённость, умиротворение и возвышение. А если считать сверху – вечное, мягкое, весёлое и тихое. Тут – не то что красота, тут красивая мысль, написанная камнем, которую каждый волен понять сам, и вовсе не так, как здесь написано, а по-своему, надо только присмотреться и постараться понять, что хотели сказать те люди, которые это строили. Они ведь строили не для себя, не для того, чтобы жить в этом доме, а чтобы сообщить что-то о себе и о своём понимании жизни будущим людям, чтобы их услышали, чтобы и похвастаться – вот мы как умеем, и чтобы оставить по себе какой-то след. И это им удалось. След остался такой, что вовек не вытоптать. Сюда – «не зарастёт народная тропа».
«Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им никогда не сойтись». Умный человек написал, однако ошибся. Сошлись. Чуть западнее Москвы, в Поярково, в церкви есть окно, в котором нельзя не увидеть китайские мотивы. Это просто чертёж древнекитайской (X–XII века) крыши «сешань», вполне безобидно вписанный в рисунок храма (очень задолго до европейского увлечения «китайщиной»). Окно как окно, и не такие видали. Тот, кто строил, это сам придумал или подсмотрел где-то? В середине XVII века сгонял в Китай и тут отпечатлел? Интересно было бы найти ответ, но даже и без ответа ясно: хорошее окно, наше, тутошнее, берём, а китайское оно или вьетнамское – дело девятое. Нам – подходит, и выглядит вполне по-русски. Кстати уж, про Восток и Запад. Строитель церкви, боярин Артамон Матвеев, женат был на леди Гамильтон, и слыл одним из главных поборников интенсификации контактов с Западной Европой. И это «западничество», ставшее пресловутым два века спустя, нисколько не помешало ему поставить архирусскую по архитектуре церковь, сопоставимую с псковскими, суздальскими, владимирскими, ярославскими, вологодскими и кирилловскими шедеврами. Не было и нет никакого противоречия между «западниками» и «славянофилами», есть только глупость, злоба, невежество и обман. Честность, талант, чувство собственного достоинства, работящесть, вольнолюбие и любознательность, законопослушность и сострадательность, желание следовать лучшим образцам и опора на собственные силы – одинаково хороши что у тех, что у других; а коли ничего этого нет, тогда и пригождаются пронырливый ярлык почвенничества и посконная печать безместности: бездари всегда нужен виноватый в его бедах враг. Потихоньку двинемся в сторону колокольни. Что она, колокольня, хороша, уговаривать никого не надо, и так видно. Она не просто хороша, она волшебна, не только видом (два восьмерика, шатёр, гирьки в проёмах, основание, повтор рисунка кокошников, слухи), но и замыслом, конструкцией. В замысле самое интересное – основание. Автор уже знал, какая получится потом колокольня, то ли по рисунку, то ли по макету, то ли в голове держал. И когда колокольни ещё не было, он придумал такое основание – низкий табурет с растопыренными ножками, стоящий на цилиндрах, стоящих на кубиках, с огромным открытым пространством внизу, под будущей колокольней. Заметим ещё раз, колокольни сверху пока нет, а угловые сдвоенные колонки уже стоят с наклоном кверху внутрь. Зачем он их наклонил? Прямо-то сделать проще – по отвесу клади кирпич, и дело с концом, прямо и красиво. А так – полное ощущение, что ножки разъезжаются, как у щенка, ещё не умеющего ходить. И поставлены не посередине цилиндров-бочек, а с краю, ещё чуть-чуть, и сорвутся, и всё обрушится. Зачем ему понадобилось создавать такое впечатление? При такой конструкции закрадывается крамольная мысль: а не входил ли и прогиб верхнего карниза в авторский замысел? Вот ножки разъезжаются, карнизик прогибается – и... Так прогибается или нет? Верить своим глазам, или верить рассудку, который напоминает о твердых и аморфных телах, о кирпиче, в котором совсем нет пластичности, о затвердевшем растворе, об отстутствии расходящихся книзу трещин, о неизломанных полуовалах из тёсаного кирпича над арками, о железных связях между ножками табурета? Верить надо и глазам, и рассудку. Да, прогиб карниза есть, и так и был задуман и построен (и восстановлен недавно реставраторами), и не по небрежению или из-за ветхости материала всё просело, а стоит, как положено. Сама колокольня – очень ладная, тонкая и звонкая, но вот подставка – уж слишком... того.., здорова, массивна и толста. И видно это было не только нам, но и строителям. Уж если они в церкви и в самой колокольне так хорошо видели пропорции, так следили за легкостью, прозрачностью и воздушностью – то что бы им было глаза зажмуривать на тяжеловесность основания колокольни? Десятка полтора объяснений этому, наверное, есть. Предложим ещё одно, скорее всего, неправильное и безнадёжное. Церковь – маленькая и низенькая, трапезная – крохотный коридорчик, про гульбище и думать не приходится, не к чему его прилепить. И тогда то ли заказчик, то ли церковный староста, то ли ещё кто – задумались: а чем заменить гульбище, чтобы народу хоть было где валенки от снега отряхнуть, друг с другом поговорить, остыть от борьбы за жизнь, с мыслями собраться, прежде чем в храм войти? И выдали строителю заказ, и отмерили шагами: чтобы вот столько и столько места было под колокольней, и колышки в землю вбили – так, и никак иначе, бечёвкой длину и ширину отметили и с собой ту бечёвку забрали. Тут-то строитель и задумался: как же мою хорошую колоколенку соединить с таким разляпистым основанием? – А никак не соединить: это всё равно что дьяконскую свечу укрепить на бочке – стоять будет, но как-то нелепо, несоразмерно, да и непонятно, зачем тут вдруг бочка понадобилась. Вот тогда и родилась у кого-то мысль, от скудости ресурсов и важности задачи оказавшаяся гениальным решением. Оно, это решение, сегодня впечатляет не столько красотой, сколько ловкостью, но если вдуматься, мы бы навряд ли сочинили что-то лучшее (уж не говоря про красивое) при данных условиях задачи. Чтобы было много места – сделаем не стены, а столбы (много вы видели колоколен на ногах?), чтобы перейти от массивности к стройности – наклоним углы, чтобы оживить всю эту тяжесть – сделаем подставку пружинящей, прогибающейся, словно батут под гимнастом. Поярково – это Кааба для правоверных архитекторов. Без хаджа сюда, без семи кругов – так и останешься просто верующим. Пружинит ведь, правда?
Кузнецов И.Н., Новохатко О.В. Серебряное кольцо. М.: Памятники исторической мысли, 2007. С. 260–267.
А можно всё таки уточнить местоположение? Сам я в Поярково пока не был, интересно узнать о новом интересном месте недалеко от Москвы, куда можно съездить. Но глянул на карту, вроде бы оно всё таки на севере от Москвы по ленинградскому шоссе в районе Шереметьево? Или несколько Поярково есть?
Если в те края смотреть, то в сторону Твери есть ещё Микулино городище (совсем в северо-западном углу области), Медведева пустынь (Дмитровский район) и Чашниково. Городище с пустынью найти – пара пустяков, а вот Чашниково – это да! Геокэшинг – детская забава по сравнению с поисками этого места в районе Шереметева, но зато и удовольствие изысканное. Не пробовали есть карпаччо с соусом Бальзамико и хорошим итальянским свежеиспечённом хлебом, обязательно приготовленное итальянским поваром и чуть сдобренное чесноком (разумеется, из свежайшей говядины от проверенного поставщика) в общественном туалете на Казанском вокзале? Что, нет?! Тогда вам в Чашниково.
Но по порядку:
МИКУЛИНО ГОРОДИЩЕ Михаило-Архангельская церковь Почти весь XVII век соседствовали пятиглавия, шатровые и одноглавые церкви. Вот не самый широко известный образец пятиглавия, вероятно, принадлежащий середине XVI века, величавый и в то же время не пригибающий человека к полу; интересный и сам собой, и расположением внутри ещё более древних насыпных валов. Пятиглавие не только не самое известное, но и не самое обычное. Каждый школьник знает, что пятиглавие – это когда одна глава (побольше) посередине над церковью, а четыре (поменьше) по краям на углах. Это школьное знание и мешает даже взрослому человеку заметить, что в этом пятиглавии не два членения, а три: из четырёх нижних глав две, ближние к востоку, существенно меньше, чем западные, и барабаны под главами на востоке тоньше, стройнее, хотя и западные грузными и толстыми не назовёшь. А высота при этом всех четырёх глав как будто одинаковая. (То же и в Благовещенском соборе в Кремле). Неужели строитель знал, как скрасть визуальное утолщение здания апсидами на востоке, и сознательно утончил, устройнил и возвысил именно восток сооружения таким простым и гениальным способом? Ну не бессознательно же, не в беспамятстве. Эта конструкционная находка не испорчена даже поздним реставрационным утолщением центральной апсиды и превращением её в некий почти комичный контрфорс с антропоморфным привкусом: то ли брюхо чуточку располневшего человека видится теперь в ней, то ли поднимающиеся полуоголённые корни старого дерева, обрубленные сверху. Церковь это ничуть не портит. Она застревает в памяти не из-за фигуры, раскраски, украшений или видимых архитектурных чудес, а из-за правильной обычности: да, вот такой и должна быть церковь. Это не сознательный, не бессознательный, а подсознательный уровень восприятия, для которого и работал старый строитель, для чего он и делал разные главы, покоящиеся на разных сводах. Можно ли человека описать геометрически? А церковь? И человека, наверное, можно, и церковь. Но понимаем, чувствуем и запоминаем мы человека не по его геометрии, а как-то иначе, сразу и глубже. И эта церковь понимается, чувствуется и запоминается не только из-за чудной апсиды и не самых вычурных форм разных барабанов, или пропорций стен с закомарами. В целом она – правильная, хорошая и настоящая. Это, разумеется, не похвальная оценка строителям, вот-де, какие молодцы (хотя они её и заслужили). Это сродни впечатлению от встречи с надёжным, сильным и спокойным человеком, знающим своё правильное дело и тихо делающим его.
Два с небольшим и без малого три. Разница – чуть, не сразу и заметишь. Однако же в этой разнице – одна из тайн Богородицерождественского храма в Медведевой пустыни, впрочем, и не только его, в Волоколамском Воскресенском соборе (конец XV века) применена та же хитрость. Просто, незаметно, и, опять же, обратная перспектива, что твоя икона. Слева и справа от входа (о котором речь ниже) – два выступающих из стены вертикальных полустолбика (их называют лопатками). Столбики и столбики, ничего особенного, зачем сделаны – понятно: такой тихий вариант контрфорса, уж и стенка толстая, а тут такое ребро жесткости, почти лишний кирпич в толщину; вот он, столбик, всю эту высоту и тяжесть и подпирает, и держит от перелома. И материалу (на стену) экономия, и для крепости ущерба нет. Просто – да не просто. У этих полустолбиков в основании – два с небольшим кирпича в ширину, а наверху, под карнизом, – почти три. Внизу – узко, а наверху – широко. Глаз-то привык к тому, что чем дальше, тем меньше видится предмет, а тут, оказывается, – наоборот, что внизу, что вверху, всё на взгляд одинаково, всё ровненько-ровненько, а общая картина незаметно, неосознаваемо меняется, и храм через этот простой фокус получается чуть ли даже не ... стройным. Лежачий прямоугольник – стройным. То есть талии, конечно, нет, но высота, тяжесть и грузность непонятным образом превращаются в величественность, основательность и мощь, не лишённую элегантности. А поясок около карниза? Про вход. Такие дверные обрамления именуют перспективными порталами с килевидным завершением. Непонятны три вещи. Почему портал? Почему перспективный? Почему килевидное? Киль тут – вверх ногами, перспектива – наоборот, французское слово porte – переводится как «дверь», а не то, что вокруг неё. Нет, это не портал, не перспективный, и не килевидный, это вход, не просто приглашающий, а манящий, завлекающий внутрь, оформленный как следы движения двух рук матери, обнимающих и ласкающих, гладящих голову ребёнка, сверху вниз, чтобы тут же его притиснуть и замереть от невыразимой и непроизносимой любви. Пустынь... Все бы такие пустыни были....
PS С этим фризом по верху собора – потешная история. Все, как один, путеводители, не говоря уж об учёных специалистах и даже реставраторах, не чинясь, аттестуют его как "Терратологический орнамент". Те из них, у кого настроен "дружелюбный интерфейс" по отношению к возможному читателю, прилагают нешуточные усилия, чтобы объяснить, что имеется в виду некий сильно стилизованный "звериный орнамент", погружая тем самым читателя в бездну безнадёжного когнитивного диссонанса: а где, простите великодушно, собственно зверь-то? А? Единорог какой-нибудь, лев, лошадка на худой конец? Ларчик открывается просто. Зверей нет, есть растение. Это "неопалимая купина". Здесь, в Медведевой пустыни, уже в середине XVI века строители оказались настолько высокоразвитыми существами, что просто аккуратно перевернули каждый элемент фриза вверх ногами. С правильной ориентацией в пространстве "неопалимая купина" встречается во множестве в украшениях храмов; из тех, что неподалёку – Чашниково, Иосифо-Волоцкий, Новоирусалимский. В Чашникове один элемент даже расчищен от извести и краски (см. ниже).
Троицкая церковь в Чашникове похожа на матрёшку – снимаешь верхнюю, а под ней ещё одна, снимаешь и эту, а под ней третья. Маленькая «матрёшка» – храм начала XVI века. Он был самым стилистически цельным: высокий четверик, стены которого, разделённые на прясла лопатками, завершались закомарами, а кровлю венчало пятиглавие с полусферическими куполами. Над западной стеной этого древнейшего храма возвышалась открытая звонница, а восточная стена, лишённая апсид, была украшена керамическим фризом со стилизованным растительным орнаментом («неопалимая купина»). За двести лет храм обветшал, и вступивший в 1688 г. во владение Чашниковым Л.К.Нарышкин решил подновить здание. За два века церковь осела, стала ниже, и стены четверика решено было надложить; были надложены также и четыре малых барабана. Кроме того, храм показался боярину маленькими, а может быть, не соответствующим его статусу, и к нему были пристроены южный и северный приделы, западная паперть и шатровая колокольня вместо разобранной звонницы. При этом по каким-то причинам апсиды пристраивать не стали, и храм остался уникальным для своей эпохи, как бы вобравшим внутрь себя алтарную часть. Несмотря на все надстройки, пристройки и переделки, храм оставался небольшим и скромным, типичным сельским, вотчинным. Дядя Петра I, падкий на роскошь и восприимчивый к модным западным веяниям, постарался воплотить свои вкусы в уборе обновлённой чашниковской церкви. Неизвестно, давал ли строителям точные указания сам Лев Кириллович или, изъяснив общие пожелания, во всём положился на зодчего, но получилась очень живописная, нарядная, по-деревенски наивная «помесь французского с нижегородским». Видимо, строителям так хотелось сделать «модно и красиво», что чувство меры слегка изменило им, и убранство храма получило несколько гротескные черты. Невысокая, по-домашнему уютная колоколенка обрела королевскую корону из слухов, сжатых крупными островерхими наличниками до чисто декоративных кругленьких дырочек. Арки звона украсились козырьками из крупных листьев с цветками-брошками, завитков, гребешков и шишечек, естественной средой которых была бы ратуша в Гамбурге или Антверпене. В стенах храма появились такие же барочные восьмигранные окна-иллюминаторы, а ложные закомары заполнили большущие, похожие на раскрытые веера, совершенно итальянские раковины с бурунчиками-завитушками. И вершиной нового зодчества, в прямом и переносном смысле, стали огромные круглые главы, похожие на связку праздничных воздушных шаров. На главы были водружены чудесные ажурные кресты, ими можно любоваться и сейчас. Удивительно, но это простодушное великолепие, совершенно изменив, конечно, прежний облик храма, создало облик новый, но тоже необыкновенно привлекательный. Небольшой храм с шапкой шаров-куполов и изукрашенной колокольней выглядит радостно, нарядно и как будто заряжен молодой энергией. Верхняя «матрёшка» церкви – соответственно, самая поздняя, XVIII-XX, а, может быть, и XXI веков. Это толстый, прямо-таки «слоновий» слой штукатурки, под которым с трудом можно разглядеть керамический фриз XVI века, растёсанные окна нижнего света, странное, похожее на дверь центральное окно в восточной стене, контрфорсы. Но все это никак не может умалить притягательности, редкого очарования чашниковского храма. Кузнецов И.Н., Новохатко О.В. Серебряное кольцо. М.: Памятники исторической мысли, 2007.
