У Преображенской церкви в Острове незнаменитая судьба. Едва ли не самый красивый храм во всём Подмосковье плохо известен не только нашим современникам, но и многим поколениям до нас. За четыре с половиной века существования он мог и вроде бы должен был стать святыней национального масштаба, как Покровская церковь на Нерли, как церковь Спаса на Нередице, как Покровский собор, что на Рву, как церковь Вознесения в Коломенском. Но не стал. Известность и всенародное поклонение обошли его стороной, и в богом забытом посёлке с крепким животноводческим комплексом в нескольких верстах от Москвы стоит памятник мирового значения, о котором мир не знает. У этой странности есть по крайней мере одна положительная сторона. Когда Преображенский храм станет также известен, как Вестминстерское аббатство в Англии, как сооружения Гауди в Португалии, как Ротенбург в Германии, – тысячи людей в своих домашних фотоальбомах найдут разновременные снимки Острова – и с полным правом скажут: «А мы-то (или наши родители, или дедушки и бабушки) уже давно поняли, что к чему, и заброшенность места не мешала нам увидеть величие храма».
Вокруг него можно долго ходить в ограде, можно увидеть вблизи псковский бегунец под крышами апсид, задрать голову и удивиться тоненьким длинным карнизам, столбам, сосчитать двенадцать главок наверху, отметить неожиданные круглые окна в приделах, которые кажутся поначалу раковинами (а на второй взгляд – не знаешь, с чем их и сравнить, природные раковины-то – полукруглые), заметить разницу между килевидными (на шатре) и просто полукруглыми (на приделах) кокошниками, и даже попробовать понять, зачем такая разница была устроена четыре с половиной сотни лет назад, обратить внимание на множество металлических связей в стенах, на узкие-узкие окошки в барабанах приделов, словно прорезанные ножом в камне, с крышечками над ними, похожими на перевёрнутых чаек, на высоту, на шершавость камня.
Но увидеть его впервые лучше утром, часов в шесть, со стороны реки Москвы, снизу, то розовым, то дымчатым, то серым, то тяжёлым, то летящим. Три апсиды, главный храм Преображения Господня, два придела, плотно собранные с основным храмом, растущий плавно и тонко кверху силуэт, ярусы кокошников, загадочная пустая восточная стена плоским прямоугольником с малюсеньким окошком на краю, огромные карнизы, юбка восьмигранного шатра, цвет камня, вертикальные и горизонтальные ритмы, немыслимая общая высота – и глаз и мозг просто не могут напитаться лицезрением. Вот оно, чудо Преображения. Чем дольше смотришь, тем больше невысокая горушка с церковью превращается в оплот и устой, в любовь и силу, в защиту и невыразимую, непередаваемую словами красоту.
Если два придела мысленно тщательно отделить от главного здания и отодвинуть метров на двадцать в стороны – будут две хорошие полноценные церкви, а центр осиротеет, станет беззащитным и хромоногим, неустойчивым. А подвинуть их обратно – и их плечи как раз придутся туда, куда надо, и из трёх частей получится упруго-устойчивый монолит, ансамбль. В середине XX века реставраторы полагали, что приделы были пристроены позже основного здания, сейчас архитекторы думают иначе. Но ведь одного взгляда снизу, с реки, достаточно, чтобы согласиться, что храм с приделами – единое целое, так и было задумано, и только так и может быть, а приделы если и позже построены, то на год или на два, по технологическим причинам: даже два соседних кирпича положены в одну стену в разное время.
После слитности приделов надо не забыть обратить внимание на две.., как бы это сказать, не детали, не особенности.., а самые важные для архитектурного облика мелочи: плоский, пустой и какой-то даже чудной квадратный фасад главного храма и непостижимое основание его шатра.
Где начинается шатёр? Над квадратом? Или чуть повыше? Снаружи и внутри он начинается на разной высоте. Архитекторы и строители над нами посмеются, ну и пусть: они, конечно, знают, что это элементарный приём, но для обычного человека это наблюдение ошеломительно. Видимый с улицы элегантный, стройный, тонкий и лёгонький шатёр внутри сооружения начинается на несколько метров раньше, сохраняя летучесть и возвышенность. Шестидесятиметровый храм никакие металлические связи от разваливания не удержат, он стоит почти полтысячелетия не железом, а правильной архитектурой: давящая масса шатра уравновешена не контр*форсами, а внутренней (изнутри находящейся) тяжестью его самого. Такая инженерная хитрость сама по себе вызывает восторг, но надо же и добавить – как красиво получилось! Останкинская телевизионная вышка в Москве стоит на той же хитрости, только красота у неё съелась высотой. Что сказать про колокольню, стоящую совсем рядом с запада? Это якобы готическое сооружение в баженовско-казаковском духе имеет ли право загораживать храм? Готическое, высоконькое, остренькое, голокирпичное?
Наверное, потому и неизвестна эта церковь, что так рядом, столь наглядно ум и глупость нигде ярче не проявились – ну сразу же видно, и слов никаких не надо. По этой причине её и не превозносят до небес как национальное достояние: расстояние от достояния до заурядности ничтожно мало, несколько шагов, и вектор развития как-то неутешителен, чем уж тут похваляться, впору и устыдиться. С востока смотреть – пиршество взору, с запада – обида горькая. У каждого, впервые сюда попавшего, колокольня вызывает оторопь: да как же можно было, как рука поднялась у Анны, дочки Алексея Орлова, в 30-е годы XIX века, где же были глаза у архитектора, что за наглость, глухота, слепота, где вкус, где деликатность, наконец? Ответ на этот вопрос один: и прекрасно, что она стоит, и её надо поддерживать так же, как храм. Не так уж много столь наглядных демонстраций деградации архитектурной мысли: чтобы в десяти метрах друг от друга стояли шедевр мастера и поделка подмастерья. Загородить храм колокольня не в силах, но вот чтобы подчеркнуть динамику и направление развития – лучше не придумаешь. Пусть стоит вечным укором мелочной и суетной псевдоготике. Сейчас храм уже и не представить себе без колокольни. Они образовали некое единство красоты и убожества, величия и ничтожества, силы и бессилия. С этим надо смириться, так сталось – это памятник четырём векам без двух посередине: шестнадцатому и девятнадцатому. До чего же измельчал народишко: при Иване – такой храм, при Николае – вот эта колокольня. «Придите... Не плáчите, время рыданий престá»... Просто сравните. Нет, столько яду, ...
Нет, столько яду, сколько заслужил автор колокольни (известный, кстати, архитектор, он ещё Ивановский монастырь так переблагоустроил, что потом боль*ше*ви*кам имен*но в нём оказалось удобнее всего учинить первый в истории XX века концлагерь), ещё не произвели все кобры в мире. Оставим её в покое. Пусть будет и она. Про сам храм рассказывать – вроде и сил нет, язык не поворачивается, речь отказывает, кажется, только ходи вокруг, да разглядывай, чего и говорить-то, мысль изреченная есть ложь. Двадцать шагов в сторону ступишь – новый взгляд, то он милый, то суровый, то даже и грозный, то беззащитный, то понятный, то загадочный. *Псковская артель, возводившая храм, конечно, порадовалась тому, что здешний камень прочнее тамошнего: и строить можно повыше, и линии держать ровнее, и общий размах замысла можно почти не придерживать памятью о том, что псковские и башни чуть не раз в десять лет надо подновлять, иначе совсем оплывут и осыпятся, что древняя изборская крепость всё ещё стоит не силой камня, а силой человека, за ней доглядывающего. Но порадовавшись новым возможностям, строили так, как и у себя дома. И окошки снаружи сделали ровно такие же, как повсюду в на Псковщине, и бегунец по верху барабана менять не стали, и арочки ещё выше, намекающие на малюсенькие кокошники, повторили не стесняясь полным следованием образцам: а почему нет? Что хорошо, то хорошо. Церковь Николы в городе Остров в пятидесяти километрах от Пскова едва ли не той же рукой сделана, что и сельский Преображенский храм в Острове. Уж про внутреннее устройство, про самое сложное и важное для того, чтобы храм стоял, а не падал, про стены, столбы и систему несущих арок и говорить не приходится: глянешь наверх, под барабан, и не знаешь, то ли ты в селе Остров, то ли во городе во Пскове, в церкви Иоакима и Анны, будто по одному лекалу кроили эти каменные чудеса и здесь, и там. Но о том, что внутри, речь пойдёт позже. Пока надо снаружи наглядеться. На разноцветный камень, на тонкие столбы, на костыли в связях, на круглые, потом килевидные, потом остроконечные кокошники, на идеальные грани, на звонкие кресты. Стену можно даже рукой тронуть, а к связям надо повнимательнее присмотреться. Так, где встречаются на одном столбе две штуки крест-накрест, например, на западной части столба, и на южной: как они расходятся, как не мешают друг другу внутри тела столба? Ну, это понять легко. Западная связь чуть пониже, южная чуть повыше, чем шов между камнями, или наоборот. Но это значит, что на всю длину западной или южной стены в каждом камне этого ряда снизу или сверху сделан желобок, куда поместилась связь, сквозь всю толщу стены, иногда с выходом самой связи в открытое внутрихрамовое пространство и точным возвращением в нужное место противоположной стены с таким же желобком! Без лазерного прицела, без высокоточной оптики, с главным, и, наверное, единственным измерительным средством модели «веревка». Но и эта точность и тщательность – не самое удивительное. Связи – по нескольку десятков метров длины, целиковые, не склёпанные, не сваренные по месту из нескольких частей, весом во много пудов. Как её подняли наверх, ещё можно себе представить – встали человек пять на недостроенную стену и потихоньку веревками вытянули. А как её, голубушку, изготовили, и как её, двадцатиметровую, сюда доставили? Рельсопрокатных станов до сих пор в шест*над*ца*том веке не обнаружено, лили и ковали вручную, да так, что и сегодня следов коррозии не видно, и печь в кузнице должна была быть проходная, со входом и выходом: раскалили, проковали, продвинулись на полшага. Удивительно – в середине шестнадцатого века умели делать что-то отдалённо похожее на рельс. Вот допустим, что сегодня найдётся человек с мешком денег, который найдёт белый камень, оплатит его обработку, потом доставку, потом наймёт рабочих и устроит им где-то жильё на многие месяцы, привезёт вспомогательный материал (дерево для лесов, крепёж, верёвки), расчистит площадку, отроет котлован для фундамента, – а потом-то что? Как такое построить? Какого найти строителя, инженера, архитектора, художника, дизайнера? Где набраться этого духа? Как это можно задумать, придумать, заранее представить себе, вообразить? Ну ещё место высокое, над Москвой-рекой, метров на шестьдесят выше нынешнего уровня воды, угадать не ах как сложно – оно само просится отметить его чем-то красивым. А как на этом месте такую вещь поставить, как изобрести и силуэт, и шатёр (который не шатёр, а какая-то шея от плеч), и два пояса кокошников, и двенадцать главок над почти метровым свесом карниза, и плотно-плотно поставленные два придела (словно два сторожа, плечистых, коренастых, чуть наклонивших главы к основному телу церкви)? Нет, это так же непостижимо, как невозможно понять, что именно позволило Моцарту из семи нот и сотни инструментов создать Реквием. До Моцарта его реквиема не было. И в XV веке здесь не стоял такой храм. А сегодня мир так же нельзя представить себе без Моцарта, как и без этого храма, и тот, кто его не видел – не слышал ни разу в жизни Лакремозы, у того не холодело сердце при звуках «Ныне отпущаеши...» в рахманиновской «Всенощной» в исполнении свешниковского хора, тот обездолен до немоты и глухоты, его жалко, как увечного и беспомощного калеку. Интересно, храм построен до опричнины, во время, или после? Верной хронологии нет, но, наверное, до неё или во время (Б.Л. Альтшуллер датировал храм 1570-ми годами). То есть вот этот храм, а равно и гораздо более ранняя церковь Вознесения в Коломенском, и Покровский храм на Красной площади, и Богоявленский собор ростовского Авраамиева монастыря – архитектурные символы эпохи грозного Ивана IV, кровопийцы, женоубийцы и сынобойца, учредившего, правда, между делом, местное самоуправление на Руси, вытравленное лишь к концу следующего века? А ещё были Александровская слобода, Вологодский кремль, Каргополь, да мало ли где ещё строил грозный царь! И всё отмечено печатью хитроумного величия и вековечной фундаментальности, рубежности: да, вот отсюда, опираясь всей спиной на эти мощные стены и отталкиваясь от них, можно шагать дальше, через века, изредка оглядываясь на необъятную и загадочную для потомков талантливость предков. Какой смысл, какие мысли положили строители, современники царя, в этот храм, помимо Преображения Господня? За что Никон запретил почти через сто лет строительство шатровых храмов на Руси? Что вот здесь выражено такого, что надо было пресечь в середине XVII века? Может, и ничего больше не выражено, кроме Преображения. Но зато уж это выражено так, что за нынешнюю четверть христовой эры никто ничего равнопрекрасного сделать не сподобился. Теперь опять о грустном...
Теперь опять о грустном. В южном и северном крыльях видны труднооспоримые свидетельства того, что Преображенская церковь изначально, сразу после постройки, была совсем другой, отличной от того, что есть сегодня. На высоте примерно трёх метров камни мощной колонны утрачивают крестообразную в плане высечку, колонна становится просто восьмигранной, а потом, выше, опять появляется сложное сечение. И ровно там же, где начинается простой восьмигранник, внутри белокаменного простенка справа вдруг появляется крупнокирпичный свод как фрагмент простенка. Когда построили этот простенок – неизвестно, трудно сказать что-нибудь определённое и про свод, современен он колонне, или нет. Но сама колонна, и несколько таких же, как она, просто не могут не навести на мысль – с севера, с юга и с запада здесь было крытое гульбище. Никто теперь не скажет, было ли это гульбище похоже на то, что есть в Коломенской церкви Вознесения, были ли арки, гирьки в них, шатёрики, крыша, крыльца или паперти, какова была общая площадь застройки, каков был общий силуэт храма при взгляде с запада или с юга. Как бы украсило храм сегодня гульбище, неизвестно как выглядевшее! Да, с юго-запада и с северо-запада было гульбище, оно же галерея, открытое, но под крышей, то есть вместо нынешних стенок были столбы, арочные проёмы, были ступени, а главное, была иная психологическая конструкция проникновения в храм. Войдя под крышу гульбища, крестьянин, посадский, служилый человек, боярин, царь и митрополит были ещё не внутри, ещё на воздухе, но уже под храмом, под его сенью. Открытое гульбище приглашало войти через пять открытых дверей, три – в главный храм, две – в приделы. А после Анны Орловой в храм можно войти только через одни, за колокольней. Она замкнула, присоединила стенками и застеклёнными окнами пространство гульбища к пространству храма. Места стало больше, а мысли – меньше; храм обособился, отчуждился, отгородился стеной от ближнего окружения, не стало видно с улицы белокаменных порталов, двустворчатых распашных дверей. То, что было внешним убранством храма и хорошо смотрелось издалека, превратилось в деталь интерьера, невидную, непонятную и ненужную вблизи, многое и вовсе разрушилось или потерялось. Внутри самое впечатляющее – высота, простор и свет. Даже если внутрь набьётся народу, как сельдей в бочке, как в трамвае в час пик, простор останется, он будет – над. В этом всё дело – в возвышении. Главное – не сколько народу внутри, а какого; чует ли человек, как далёкие предки помогают ему расправить плечи, посмотреть внутрь и ввысь. Строители Преображенской церкви сделали всё, чтобы каждый человек, ступивший внутрь – немного менялся, возрастал, преображался. Они придумали, как увеличить человека и улучшить его, хотя бы на то время, что он внутри храма – любого человека, и раба, и царя. Снаружи храм велик, изнутри – огромен; его высоту не хочется исчислять метрами, он всё равно выше, чем любые метры. Ты находишься в крытом помещении, но крыши нет, взгляд кверху ни во что не упирается, там, высоко-высоко – просто ослепительный свет. И такой же ослепительный, неслыханный, острозвенящий звук, долгий, долгий, долгий. «Во имя отца, и сына, и святаго духа». И звук стоит, не уменьшаясь, а тáя, осыпаясь. Геометрический лаконизм внутри кажется даже вычурным, избыточно хитрым и недостаточно простым. Так всё ловко сделано, что нипочём не сообразишь – как, но только начнешь задумываться, выходит, что ни одного лишнего камушка нет, не то что лучше, а просто иначе построить было нельзя, ни убавить, ни прибавить, ни для красоты, ни для прочности, ни для какой другой нужды; совершенство – вот оно, здесь. Посмотрим хоть на малое, на одинаковые северный и южный выходы, на порталы. Портал порталу – рознь. Этот портал – из редких по сохранности, архиинтересный, несмотря на кирпич, которым заложили дверной проём, он гениально прост по конструкции и просто ошеломителен по функциональности, когда в него толком вглядишься и задумаешься, что тут к чему. Большущий вход – и довольно узкий проход, простой треугольник сверху – но как его сделать, как выверить эти косые плоскости, голову сломаешь, пока будешь придумывать. И, конечно, сдвоенные петли, вернее, их нижние половинки. На одну вертикальную пару слева навесили створку, перекрывающую половину прохода, справа на вторую вертикальную пару навесили ещё одну. Хорошо получилось, аккуратно, полотна дверей плотно закрылись, в месте соединения створок четверть навстречу выбрали. Так же сделали и со вторыми дверьми, тоже хорошо пригнаны. Может быть, наружные или внутренние двери были железными, может, и те, и другие деревянные – петли-то одинаковые, на один вес рассчитаны. Не это важно. Главное – что все четыре двери открывались вовнутрь благодаря «перспективности» портала. Кто это придумал – нам неизвестно, но видеть ничего подобного не доводилось; может быть, римляне первые сочинили, может, турки или китайцы – они-то горазды на выдумку, – может, сами псковичи измыслили, чего тут хитрого-то, надо только сесть да подумать не торопясь. Немцы, конечно, ещё такие штуки любят. Да бог с ними. Кто придумал, тот и придумал. Но как сделано! Уличные-то двери изнутри закрывались заподлицо со стенкой внутри портала, потом их накрывали внутренние двери безо всяких замков. А зачем замки? Наружу двери не откроешь и не выломаешь – мешает порог и верхний свод, а изнутри всё закрывается на засов. Четыре створки – одним засовом. Вот эти две дырки в стене слева и справа от двери – для чего? Деревянный или металлический брус, сантиметров на тридцать длиннее расстояния между отверстиями в стенках портала, запирает двери напрочь. Налево вставил, вправо подвинул. Или наоборот. Прочнее запора не придумаешь. Интересно, куда они его девали после того, как отпирали двери? Хоть деревянный, хоть железный? Ставили за дверь, подкладывали под солею, или куда-нибудь уносили? Куда-то же такой здоровенный предмет поместить надо? Или он целиком уходил в левое или правое отверстие? Покуда такой надобности сегодня не появится, мы ответа на этот вопрос не получим. Вообще, разных железок...
Вообще, разных железок интересных в храме полно. Кроме отмеченных петель, есть ещё чудной крючок слева от старого входа: он смотрит вниз и имеет ещё одну загогулину сверху. Почему вниз? Зачем маленький крючок? Открытую дверь придерживать? Так всё, что будет в большой крючок вставлено, или на него надето, вниз и свалится. За маленький крючок как-нибудь укрепить? Наверное. Но что же всё-таки это такое было? Неизвестно. Другая интересная деталь – связь внутри лестницы. Из северного придела есть путь наверх, под основание шатра, путь то винтовой, то метров на двадцать прямой, потом опять винтовой, и снова прямой. В самой нижней части и есть эта связь; куда она идёт, что именно связывает – ума приложить невозможно, неясно, когда устроена – при строительстве и во время перестроек и реставрации, но в камнях угол специально под неё вытесали, и после забивки костыля его специально зафиксировали, кувалдой или молотом кольцо немного сплющили, чтобы прижать костыль. Здоровые ребята работали. Там ширина прохода такая, что не то что размахнуться кувалдой, а и шевельнуться не особенно есть где, ну шестьдесят, ну семьдесят сантиметров. И рядом, в полутора метрах – поперёк прохода ещё одна металлическая связь сантиметрах в семидесяти над ступенями. Незнаючи, впотьмах – обязательно головой её поймаешь, и к восторженному любопытству добавятся новые ощущения. А на пути вниз, обратно, поймешь, что и она тут устроена не напрасно, не только чтобы связывать какие-то детали и держать каменные массы: крутизна такая, что если оступишься – так кубарем и покатишься вниз, голова–ноги, голова–ноги, донизу долетит уже мешок с костями, зацепиться не за что, только разве что за неё. Это надо особенно как-то в толк взять ещё и потому, что такой путь не вёл к колоколам: в шатре нет колокольни, и вряд ли планировалась. Квадратный столб, в нём – каменная вертикаль оси, ступени высотой не то сорок, не то пятьдесят сантиметров, метровые ступени над головой на потолке, несущие стенки слева и справа – всё это только для того, чтобы от времени до времени залезать, проверять, как там кокошники, не надо ли чего поправить, кресты в порядке ли, может, и выше подняться по скобам к самому верху. Раз в год? Раз в десять лет? В тридцать? В пятьдесят? Никакой другой надобности, кроме ухода за храмом, не предполагается. Чтобы наследникам и потомкам не надо было всякий раз ставить леса, строители устроили аварийный вход: случилось что – поднимись, приведи в порядок. А ширина прохода – такая, что двум человекам не разойтись. И приделы, и храм имеют диковинные окна. Что они косящатые – дело обычное, внутрь помещения проём расширяется, чтобы света было больше, нижний подоконник иной раз имеет уклон градусов в шестьдесят. Примечательна верхняя часть, вот эта буква “П” с коротенькими ножками, вроде бы не придающая особенной красоты самому окну. При низком солнце, утром или вечером, в церкви, стоящей на горе, по стенам должны были двигаться лучи, подобные прожекторам в верхней своей части. Ничего не стоило строителям сделать верхние части окон ровными, без зигзагов – камень подвешивать не надо, клади ровно, как снаружи – и всё. Или всё-таки стоило? Как положить-то? Вместе с раскрытием вовнутрь – ширина оконного проёма может быть и метр, и полтора, и два. И как два метра пустоты сверху накрыть одним камнем? Без железобетона, двутавра и подъёмного крана? Никак не накрыть, да и поднять ка*мень весом в полтонны на тридцатиметровую вы*соту не*про*сто. А так – выпустить обычный камень сан*ти*метров на 20–30, глядишь, в следующем ряду про*ём уже не мет*ровый, а полметровый, всё легче перекрыть. Если верхнюю часть этой ниши выкрасить в светлое (а ещё лучше – в отражающее), то свет пятнами пойдёт и вниз, а если в тёмное – чёрные прямоугольники в барабане становятся орнаментом. Внизу этот прямоугольник неглубокий, вытянутый, а вверху, в барабане – он стремится уже к квадрату. А ещё оконные проёмы в барабане имеют разную ширину раскрытия вовнутрь и чуть ли не по-разному повернуты – или это только кажется? Около оконного переплета, то есть ближе к внешней стороне стены – совсем уж непонятные выступы странной зубчатой формы, неправильные геометрически, но для чего-то понадобившиеся строителям – то ли они оконный проём так перекрывали, то ли ещё что-то. Да и конструкция приделов – не самая обычная. Два маленьких свода с одной стороны стоят поперёк одного большого. Четыре свода на двух, а над ними ещё барабан, который принято называть световым (кстати, барабан без окон почему-то считается не слепым, а глухим). Даже маленькое, тесное, камерное помещение придела опять оказывается имеющим простор сверху, и это пространство создано не шатром, как в центральном храме, а комбинацией сводов. Понятие простора и пространства как-то смутно семантически связано с понятием свободы и воли, хотя бы потому, что ограничение свободы всегда означает лишение простора и подавление воли. Вообще все церкви, построенные на Руси до конца пятидесятых годов семнадцатого века, оказываются, если немного пораз*мыслить, старообрядческими, или, лучше сказать, древлеправославными – не потому, что сейчас принадлежат староверам, а потому что ими тогда были построены, когда они ещё и знать не знали, и ведать не ведали, что патриарх Никон вознамерится исправить и книги, и обряды, и появится само это слово – «старообрядец». А если окинуть взором всю старообрядческую историю за триста пятьдесят лет, насколько мы её знаем, то единственным безошибочным словом, которое охарактеризует их роль в обществе, окажется слово «воля» – и как воля к деятельности и самостоятельности, и как свобода от требований властей, и как свобода распоряжаться собственной жизнью по собственному разумению, и как воля верить по-своему – порой с мракобесием, малограмотностью, чуть ли примитивностью сознания (с оговорками про знаменитых купцов и промышленников XIX–XX веков), но всё же главное слово именно «воля». И в Преображенской церкви (которая не старообрядческая, заметим на всякий случай) человек чувствует себя вольным и сильным благодаря простору и мощи храма, благодаря таланту и доброте строителей, благодаря тому, что православные называют «намоленностью» места. Именно это и делает храм великим и вечно преображающим: вера и воля, талант и сила.
PS И, конечно, обязательно, обязательно надо посмотреть статью В.В.Кавельмахера на сайте РусАрх – это услада не только уму, но и сердцу.
Немного практической информации. Село остров добавлено в карту достопримечательностей - здесь. На машине нужно ехать по старокаширскому шоссе, оно же дорога к аэропорту Домодедово, на развилке нужно держаться правее в сторону Видного, а не аэропорта. На светофоре на стрелку нужно сделать поворот налево. Проехать мост над автомагистралью, ехать по извилистой дороге, за селом Мисайлово нужно не пропустить указатель Остров.
Были в Острове в ноябре прошлого года. Церковь действительно потрясающая. Мы за неимением собственного транспорта добирались на автобусе от метро Домодедовская до остановки "Поворот на Остров", далее шли пешком...ну километра 3 наверно. Обратно решили пойти другим путем, спустились к Москве-реке и долго шли по полю, в итоге вышли в с. Молоково, откуда также благополучно добрались автобусом в столицу. Порадовало не только посещение церкви, но и замечательные пейзажи вокруг.
Так вот в конце сентября я посетил Остров. Что-то добавлять к исчерпывающему материалы, размещенному ink, не вижу смысла. Напишу только о том как добраться туда на машине и покажу свои фото.
Ехать нужно по Каширскому шоссе, не нужно путать только его с Новокаширским, можно ехать по нему, совсем немного до левого поворота на стрелку в сторону Молоково, а можно поехать по трассе на аэропорт Домодедово, развернуться на каширское шоссе после заправки и повернуть на Молоково уже направо.
Дальше будет "пьяная" дорога и километров через 5 левый поворот на Остров. Нам сюда в самый тупик.
